Лидия Чарская
Паж цесаревны
Глава IV
Час пробил!
– Итак, настал решительный день! – произнесла цесаревна, просыпаясь рано утром и нервно потягиваясь в своей постели. – Сегодня должно все свершиться!.. Больше ждать нельзя!..
События складывались так, что медлить с исполнением плана, задуманного окружавшими Елизавету ее приверженцами, значило погубить все дело. Во дворце Анны Леопольдовны уже давно подозрительно смотрели на Елизавету и на ее близких. Сама Анна, долго не верившая в возможность какого-либо заговора со стороны цесаревны, тоже стала подозрительнее относиться к Елизавете. Накануне чуть не арестовали друга цесаревны, Лестока, а на последнем куртаге правительница холодно и резко запретила Елизавете принимать Шетарди, заподозрив, что французский посланник – сообщник цесаревны. Вопрос об отправке в Выборг преданных Елизавете гвардейцев, как узнала цесаревна от нескольких тайно ночью пробравшихся к ней офицеров, был окончательно решен. А ведь вся надежда Елизаветы на гвардию! Значит, медлить больше немыслимо!
Цесаревна уже давно сознавала необходимость силою завоевать корону, принадлежащую ей по праву, одной ей. И когда накануне, на куртаге, Анна с несвойственной ей строгостью сказала: «Ты должна выйти замуж, Лиза, и уехать из России, чтобы положить конец всем сплетням!» – цесаревна решила, что настало время – ее время…
Ей жаль Анюту, эту милую, ленивую, безалаберно беспечную Анюту, которую она должна лишить престола. Но что же делать! Россию еще более жаль ей… А Россия погибает в руках разных иностранцев-проходимцев, корыстных советников слабой и безвольной правительницы. Елизавета чувствует в себе силы удалить всех их и отдать себя на служение святому делу обновления исстрадавшейся родины. О, она поднимет на недосягаемую высоту милое, дорогое ей отечество! Она покроет ее прежним могуществом времен Преобразователя-Царя!
И при одной мысли об этом цесаревна вскочила с постели, чувствуя себя бодрой, предприимчивой, смелой…
Вошла Мавра Егоровна с кружкой горячего сбитня на подносе, с горячим караваем только что испеченного белого хлеба.
– Сегодня, Мавруша! Сегодня наш день! – вскричала весело Елизавета и звонко чмокнула подругу.
Мавра Егоровна удивленно вскинула на нее глазами.
«Батюшки-светы, да чего она радуется словно шальная! – подумала верная фрейлина. – Ведь как еще с рук сойдет… Может, и корона ее ждет, а может, и клобук иноческий! А чего доброго и казнь!»
И девушка вздрогнула, вспомнив о том, что, на худой конец, может ожидать ее «золотую цесаревну». Но она ни одним словом не выказала своего волнения и быстро стала одевать свою госпожу.
Весь этот день прошел в каком-то мучительном ожидании. Он тянулся бесконечно, этот долгий, как вечность, осенний день…
Когда стало смеркаться, в приемную горницу принесли свечи, и цесаревна принялась играть в карты с братьями Шуваловыми и Воронцовым. Игра была затеяна нарочно, дабы следившие за каждым шагом цесаревны шпионы не могли допустить и мысли о том, что в эту ночь задумано выполнение смелого заговора. Но сегодня не везло Елизавете, она поминутно делала промахи. Впрочем, и ее партнеры отличались не меньшей рассеянностью.
А на дворе шел снег, пела метелица, и в окна смотрел студеный ноябрьский вечер.
В самый разгар игры скрипнула дверь. Все вздрогнули невольно.
«Не открыт ли замысел и не явились ли за ними, чтобы тащить в тюрьму всех, не исключая и цесаревны?..» – мелькнуло в голове играющих.
Вошла запушенная снегом фигура в старом, рваном полушубке и валенках. Это был Лесток.
– Что за маскарад? – невольно рассмеялся Петр Шувалов.
– Нельзя… следят… Этот дьявол Чичерин днюет и ночует около моей квартиры, стараясь знать каждый шаг, который я делаю… Думал, не уйти… Но Бог помог…
– Вы были у казарм, доктор? – с кажущимся спокойствием спросила Елизавета.
– Да, принцесса… Все тихо снаружи… Но ваши молодцы работают вовсю… Я слышал разговор под окном… Произносилось ваше имя… И если бы вы знали, Ваше Высочество, какой верой, какой теплой надеждой на вас горят все эти солдатские сердца!
– Но я ужасно боюсь за них… По городу ходят шпионы… – в волнении произнесла Елизавета.
– О, Ваше Высочество, не беспокойтесь! Когда «шпионы» пойдут с доносом, «там» уже все будет кончено! – с тонкой усмешкой значительно произнес Лесток, указывая жестом на Зимний дворец.
В горнице воцарилось молчание. Слышно было только, как шуршат карты, падая на стол, под руками играющих, и как ветер жалобно завывает под окном.
– Жутко! – проговорила Мавра Егоровна, ежась и кутаясь в платок.
– Полно, что за жутко! Смелым Бог владеет, – произнес Воронцов и весь, по-видимому, углубился в игру.
В это время из соседней комнаты понеслась, зазвучала нежная мелодия… О буйных запорожских набегах говорила она, о былой удали казаков-удальцов, о львиной храбрости атамана Батаки. Эту песню сложила Украина в память славной Запорожской Сечи, и эту песню пел в эту ночь догадливый Алеша Разум…
Цесаревна вся поддалась очарованию чудной песни. Хвалебный гимн, сложенный в честь могучих храбрецов, заставил ее задуматься глубоко-глубоко. Вот если смелый замысел удастся, кто знает, может быть, и в честь ее сложится такая же дивная, как и эта, хвалебная песнь!..
Но вот песня оборвалась. Бандура стихла. Не слыхать больше голоса Разума… Снова скрипнула дверь, и снова все вздрогнули и переглянулись. На пороге появилась стройная, грациозная фигура пажа.
– Пора! – произнес мальчик, – ты приказала ровно в одиннадцать часов напомнить тебе про время. Теперь одиннадцать. Пора ехать… государыня-царица!
Государыня-царица!
Благодаря какому счастливому случаю обмолвился этот милый юноша? Или это пророчество, вложенное самим Богом в полудетские уста? Что бы ни было, но оно дает уверенность, силы. Цесаревна встала. За нею встали остальные.
– Пойдем в спальню, Мавруша. Не хочется мне оставаться одной. Я пойду молиться.
И легкой, спешной поступью Елизавета вышла из гостиной.
Суровый лик угодника, милостивые, скорбно кроткие очи Спасителя и Божья Матерь с всеобъемлющей любовью в лице – вот что встретил взгляд цесаревны в небольшой уютной спальне, где ей так часто снились золотые сны и где приходилось переживать тяжелую горькую действительность.
Елизавета упала на колени и подняла глаза на киот.
– Господи! Помоги мне, мой Боже! Ты видишь, не по злобе на врагов, а из любви к родине замышляю я свое страшное дело, – шептала она. – Дай же мне силы довести мой замысел до конца, Боже! И если мне суждено погибнуть, великий милосердный Господь, пусть я погибну одна, но не карай других, безвинных…
И синие глаза цесаревны наполнились слезами… Они потекли по щекам, падали на высокую и бурно вздымавшуюся грудь ее, мочили ковер спальни.
– Спаси, сохрани, помоги, помилуй! – лепетали побледневшие губы Елизаветы.
Но вот она встала с колен. Яркой надеждой горели теперь ее синие очи. Необычайная кротость милой улыбкой разлилась по лицу.
– Пойдем! Я готова, Мавруша! – произнесла тихо-тихо цесаревна, – проводи меня!
– Стой, милая, стой, родная моя! – послышался не прежний грубый, а грудной и странно размягченный голос Мавры. – Дай я по-своему провожу тебя… Ведь одна ты, одна на свете, сиротка ты моя! И некому тебя благословить на великий, но опасный замысел в эту минуту… Дай же твоей верной Мавре перекрестить тебя, пожелать тебе всего лучшего, бедная ты моя!
И прежде чем опомнилась Елизавета, Мавра Егоровна быстро обняла ее одной рукой, осенила другою широким крестным знамением и, поцеловав в обе щеки, прошептала:
– Теперь с Богом! Поезжай цесаревной, Лиза, моя прежняя маленькая родная подружка, а возвращайся русской императрицей Елизаветой! А я тут помолюсь за тебя. За тебя… за всех!
Что-то стеснило грудь цесаревны, тяжелый клубок подкатился ей к горлу. Хотелось разрыдаться навзрыд, хотелось выплакать все свои слезы на преданной, любящей груди подруги, но время не ждало. Из гостиной долетали нетерпеливые шаги Лестока и зовущие ее голоса.
Быстрыми шагами вышла из спальни цесаревна и спокойная, без тени недавнего трепета, приближалась к своим друзьям.
– Кирасу мне! – послышался ее повелительный голос.
Андрюша кинулся во внутренние покои и через минуту появился снова с тяжелой металлической кирасой, которую ловко и быстро надел на свою повелительницу. Его глаза так и следили за нею, так и впивались в ее лицо.
– Что тебе, молодчик? – поймав нечаянно этот молящий взгляд, спросила Елизавета.
– Возьми меня, возьми с собою, государыня! – прошептал юноша-паж.
– Ты не знаешь, чего просишь, дитя! – проговорила с горькой улыбкой цесаревна. – Судьба своенравна и капризна. Может быть, всех нас ждет верная смерть впереди!
– Так что же? Неужели ты не позволишь мне умереть с тобою? – пылко проговорил Андрюша и с такой беззаветной преданностью, с такой бесконечной любовью взглянул в синие глаза цесаревны, что та не могла ему противоречить больше.
– Будь что будет, я не разлучусь с тобою, мой милый, милый мальчик! – произнесла она тихо и крепко обняла его.
Андрюша с безумным восторгом и благодарностью взглянул на цесаревну.
Все двинулись в сени, но на пороге цесаревна остановилась внезапно, вынула из-под кирасы золотой крест и произнесла каким-то новым, вдохновенным голосом.
– Быть может, сегодня придется пролить кровь из-за меня… Но будьте вы все свидетелями моей клятвы: если Господь Милосердный поможет мне занять родительский престол, клянусь именем Господа не подписывать ни одного смертного приговора во всю мою жизнь…
И сказав это, она поцеловала крест, и вся трепещущая вышла на крыльцо и села в ожидавшие ее там сани.
Глава V
Роковой шаг. Все за тобою! Тревога
Быстро скользили сани по рыхлому снегу, тихо поскрипывая полозьями. Морозное небо, усеянное звездами, улыбалось теперь ласково и кротко. Метель улеглась, ветер стих.
Сани неслись едва видимым призраком по сонным улицам молодого Петрова города. Цесаревна, чуть дыша от охватившего ее волнения, сидела рядом с Лестоком; впереди ее занимали место Воронцов и юный паж, взор которого не покидал ни на минуту лица Елизаветы. Братья Шуваловы стояли на запятках.
Как сон, промчались сани мимо оторопевших «серых камзолов», выскочивших было из караулки и не понявших спросонья, кто, куда промчался и зачем? Пронеслись сани мимо Летнего сада и Адмиралтейской крепости и остановились неподалеку от маленьких домиков, разбросанных по полю и составлявших казармы Преображенского полка. Вот и огромная съезжая изба. Яркий огонек горит в ее окнах.
Лесток первый вышел из саней, Андрюша за ним. Отстегнули полость, помогли выйти цесаревне. Братья Шуваловы соскочили с запяток. Елизавета, по протоптанной до самого крыльца снежной тропинке, проследовала к съезжей.
Вот она поднялась по широким ступеням и взялась за скобку двери.
«Сейчас! Сейчас! – усиленно выстукивало ее сердце. – Сейчас! Сейчас начнется!» – клокотало что-то в ее груди.
Тяжелая дубовая дверь сразу поддалась под нежной рукой Елизаветы. Цесаревна вошла, прижимая крест к груди обеими руками.
Горница была полна солдат. Мундиры, мундиры и мундиры. Очевидно, цесаревну ждали, потому что, когда появилась она, свежая, взволнованная, прекрасная, с лучистым сиянием в глазах, все слилось в одном сплошном, радостном гуле:
– Матушка!.. Цесаревна наша!.. Лебедка!.. Солнышко красное!
И все загрубелые солдатские лица улыбались навстречу Елизавете просветленными детскими улыбками. Сильные руки тянулись к ней. Они хватали край ее платья, подносили к губам. Слезы навертывались на смелые глаза, текли по мужественным лицам, видевшим не одну битву, не один тяжелый поход. Верою, бесконечной преданностью сияли честные, отважные взоры…
К бывшим уже в горнице присоединялись все новые и новые товарищи. Скоро изба была битком набита гренадерами.
Цесаревна сделала знак, и все смолкло. Лишь изредка затаенный вздох нечаянно вздымал отважную грудь, да брякала чуть слышно ненароком подвернувшаяся сабля…
И вот знакомый и бесконечно милый всем этим мужественным людям голос звучно и громко произнес:
– Ребята, помните, чья я дочь? Хотите идти за мною?
– Веди нас! Веди! Мы все готовы умереть за тебя! – одним сплошным, могучим гулом ответили солдаты.
– Клянитесь служить мне верой и правдой, как служили моему отцу! – снова громким голосом произнесла Елизавета, поднимая крест перед собою.
Шляпы в один миг полетели наземь.
– Клянемся! Все клянемся! – одним общим звуком отвечали гренадеры и, набожно крестясь, стали подходить к кресту. Когда обряд присяги кончился, цесаревна сказала:
– Идем, верные мои гренадеры, идем с Богом, избавить Русь от врагов!
– Веди нас, веди, матушка-цесаревна! Мы всех их перебьем! – снова гаркнули молодцы-гренадеры.
– Нет, я не желаю кровопролития, убийства, и если вы прольете напрасно хоть одну каплю крови, я не иду с вами! – произнесла решительно цесаревна. – На императорской короне, которую дочь Великого Петра наденет на свою голову, не должно быть крови!..
– Приказывай, цесаревна, мы все исполним, как ты велишь! – раздалось в ответ.
В немногих словах цесаревна разъяснила солдатам, что им предстоит делать, отделила часть гренадер и приказала им идти арестовать Миниха, Остермана, Головкина, Левенвольде и Мегдена, остальным же гренадерам приказала следовать за собою.
– А теперь, – заключила она, – с Богом! Да поможет всем вам Господь совершить великое дело на пользу и славу нашей дорогой родины!
Сказав это, цесаревна осенила низко склонивших свои головы солдат крестом и быстрой походкой направилась к стоявшим на дворе саням.
Солдаты поспешили за ней и бегом пустились по сторонам, стараясь не отстать от саней ни на шаг.
Луна в это время спряталась за облака, и темнота заволокла сонный город.
Услышав тяжелое дыхание своих бегущих друзей, Елизавета приказала остановить сани.
– Матушка, что ты хочешь делать? – послышались взволнованные голоса.
– Идти вместе с вами! – бодро прозвучал ее бархатный голос.
И она легко и быстро выпрыгнула из саней и бодро зашагала впереди толпы гренадер.
– Вы устанете, государыня… Обопритесь на меня, – прошептал подле нее звонкий, молодой голосок.
Цесаревна скорее почувствовала, чем увидела того, кто очутился подле.
– Это ты, мой мальчик? – произнесла она ласково и положила свою мягкую, нежную руку на плечо Андрюши.
– Господи! Дай мне умереть за нее! Дай мне умереть за нее, Господи! Я ничего не прошу у Тебя больше! – шептали во тьме дрожащие губы юного пажа.
Шествие быстро подвигалось вперед. Посреди своих верных гренадер шла, тяжело переступая в грязном снегу, цесаревна. Ее маленькие ножки едва успевали за их большими сильными ногами, привыкшими к походам. К тому же тяжелая кираса затрудняла движение. Все тише и тише двигалась вперед цесаревна.
– Нет! Не могу больше! Я слишком устала! – произнесла она, наконец, чуть слышно. – Так мы не скоро дойдем.
– Матушка, дозволь поднять тебя на руки! – послышался чей-то голос, и в один миг солдаты бережно подняли с земли хрупкую, дорогую ношу и на своих сильных плечах понесли ее дальше.
Так прошли темную улицу, затем какой-то закоулок.
Вот и окна Зимнего дворца. Ни единого огонька нет в них. Видно, все спят и не чуют приближающейся беды. Только в караульне свет.
Елизавета приказала нести себя прямо туда.
Еще несколько минут, и гренадеры бережно опустили на землю цесаревну около самого входа в караульный дом.
Громкий крик неожиданности вырвался из груди десятка солдат, находящихся там, когда вдруг распахнулась дверь и на пороге показалась закутанная в шубу цесаревна. Один из караульных схватил было барабан и забарабанил в него что есть мочи.
Но в тот же миг Лесток вынул кинжал из ножен и сильным ударом проколол кожу на барабане. Барабан сразу затих.
– Связать его, – кивнул он на поднявшего тревогу солдата. Несколько гренадер в одну минуту исполнили приказание лейб-медика цесаревны.
– Ребята! – пронесся мелодичной музыкой под сводами караульни голос Елизаветы, обращенный к караульным солдатам, – ребята, я зову вас служить мне верой и правдой. Согласны ли вы?
– Цесаревна! Матушка наша! Это ты? – раздались одиночные голоса. – Прости, не распознали, матушка! Горленка наша, мы все за тобою!
И караульные рухнули все на пол, земно кланяясь «матушке». Темными, длинными залами, где царствовала зловещая тишина, шла цесаревна впереди своих верных телохранителей-гренадер. Рядом с нею шел, ни на шаг не отставая, Андрюша. Вот еще, еще немного – и они у цели.
Вдруг юный паж замер от неожиданности. Он своим зорким взглядом заметил закрытую дверь, из-под которой пробивался свет. Андрюша узнал эту дверь и вспомнил, что в комнате за этой дверью помещался неотлучно дежуривший в апартаментах Анны Леопольдовны его отец. За этой дверью была другая, которая вела в спальню правительницы и ее сына-императора. Что-то болезненно заныло в груди мальчика… Какое-то темное предчувствие сжало ему сердце…
Минута – и дверь бесшумно отворилась.
– Кто здесь? – послышался громкий возглас, в котором Андрюша сразу узнал голос отца.
– Сдавайтесь! Дайте вашу шпагу! – послышался другой голос, нежный и сильный в одно и то же время. – Государыня Елизавета Петровна требует покорности!
– Я знаю одного только государя Ивана Антоновича! – отвечал Долинский и, быстро выхватив шпагу из ножен, взмахнул ею.
Дикий крик огласил внезапно комнату и… шпага Юрия со звоном упала на пол. Перед ним, как из-под земли, вырос чернокудрый мальчик с пламенными глазами.
Андрюша бросился вперед, чтобы получить удар, предназначенный для цесаревны.
Глаза Долинского, почти обезумевшие от ужаса, впились в лицо сына. Он пошатнулся, отпрянул назад.
Все это длилось лишь одно мгновение. Гренадеры быстро подскочили к Юрию, схватили его за руки, зажали рот, связали.
Долинский не противился. Он ослаб теперь как ребенок. Вся его мысль была занята одним: еще минута – и он бы мог нечаянно пронзить того, кто ему был дороже всего в мире. И переведя глаза с Андрюши на стоявшую передним стройную фигуру в кирасе, он только теперь узнал ее и понял все.
Цесаревна Елизавета сделала знак своим спутникам и, приблизившись к двери, которая вела в следующую комнату – спальню правительницы, – подняла тяжелую портьеру.
Глава VI
Розовые сны и черная действительность
Правительница Анна Леопольдовна в этот вечер легла спать очень поздно. Она долго сидела перед зеркалом и в то время, как одна из камер-фрейлин тщательно расчесывала ей при свете нескольких свечей ее волнистые густые волосы, без умолку болтала с Юлианой.
– Какая ты хорошенькая стала, Анна, за последнее время! – произнесла молоденькая баронесса, когда дежурная фрейлина, окончив прическу, ушла.
– Ты находишь, Юлиана? – ответила вопросом Анна Леопольдовна и прибавила: – Это, вероятно, потому, что теперь у нас все тихо и спокойно, и я уже не боюсь так за будущее… Даже мой трусливый супруг поуспокоился немного… Он сознал, что опасаться нам нечего… Кстати, вчера вновь приходил Головкин и опять советовал мне объявить себя императрицею и выпустить об этом манифест в день моего тезоименитства… У Остермана даже готов уже этот манифест. Остается только скрепить его моей подписью, и я стану императрицею России!
– И славно же мы повеселимся в день твоего коронования! – весело воскликнула Юлиана и даже в ладоши захлопала по старой детской привычке.
– Когда я стану императрицей, то… – начала опять Анна, но легкий стук в дверь заставил ее замолчать.
– Кто там? – звонко крикнула Юлиана.
– Это я, принц Антон. Мне нужно сказать моей супруге два слова…
– А нельзя их сказать завтра, эти два слова, Ваше Высочество? – весело откликнулась Анна.
– Не время теперь смеяться! – послышался уже явно раздраженный голос на пороге, и принц Брауншвейгский стремительно вошел в комнату.
– Сейчас был у меня Левенвольде, – без всякого вступления начал принц, – он говорит, что в гренадерских казармах неспокойно, что принцесса Елизавета…
– О, как вы мне все надоели с принцессой Елизаветой! – раздраженно вскричала Анна. Ведь она уже поссорилась с Лизой благодаря стараниям всех этих Остерманов, Левенвольде, Головкиных…
– Да, но она опять… Левенвольде получил сведения о каком-то заговоре… – начиная усиленно заикаться от волнения, лепетал принц.
– Опять заговор!.. Сколько раз я это слышу. Точно нарочно пугают… Я уверена, что все это пустяки… Никакого заговора нет… На Елизавету напрасно наговаривают… И потом, что говорить о заговоре, когда уже решено выдать Лизу замуж…
– Но она не выйдет!
– Ну, тогда удалим ее…
– В монастырь? – подхватил принц. – Уж скорее бы постригли ее!.. А то буквально у меня нет ни минуты покоя. Какое-то предчувствие подсказывает мне, что не сегодня-завтра она со своими приверженцами выкинет что-нибудь… Но я боюсь не за себя, нет, – прибавил принц, – а за наших детей…
– Пострижем ее хоть завтра, если вы находите, что это надо для благополучия наших детей, – прервала Анна Леопольдовна, – а пока спокойной ночи, мой друг. Юлия и я умираем от усталости.
– А как же Левенвольде? Что ему сказать? Он заставил меня непременно переговорить с тобою… – заикнулся было принц.
– Отошлите спать вашего Левенвольде и пожелайте ему спокойной ночи! – весело заключила принцесса, подставляя мужу щеку для поцелуя.
Принц Антон поцеловал жену, поклонился Юлиане и ушел из комнаты, бормоча что-то себе под нос о беспечности своей супруги.
– А теперь спать! Спать! Спать! – весело вскричала Анна и, быстро раздевшись, бросилась с размаха в свою пышную постель и, как в волнах, провалилась в лебяжьей перине.
– Славно! – проговорила она, окинув счастливым взглядом Юлиану, улегшуюся неподалеку на мягкой софе.
Давно уже Анна Леопольдовна не была так довольна и собою, и окружающими, как в этот вечер. И ей все нравилось. И эта пышная, мягкая постель, и ласковый полусвет в комнате, и легкое посапыванье маленького Иванушки, сладко спавшего в своей золотой, царской кроватке… Она с удовольствием потянулась в постели и вся отдалась своим грезам. Вскоре грезы эти перешли в дрему, дрема – в сон, крепкий и приятный…
Мягкий свет ночника по-прежнему тихо обливает комнату; Иванушка по-прежнему чуть посапывает и вкусно чмокает губами во сне, а его маленькая сестра, недавно родившаяся дочь Анны Леопольдовны, принцесса Екатерина, от времени до времени шевелилась в своей люльке. Правительница вся поддалась тихому сну, навеявшему на нее сладкие грезы.
И снится молодой принцессе, что не правительница она больше, не будущая императрица, а крошечная Христинька-малютка. И живет она с матерью в подмосковном селе Измайлове, у своей бабушки, вдовы-царицы Прасковьи Федоровны… Много всякого народу во дворце бабушки: все больше странники, да юродивые, да Божьи люди… А рядом с ними – дурки, шутихи, карлы, калмычки… Бабушка очень любит и тех, и других, целые дни с ними проводит… И саду бабушки большой… Водят туда Христю мамушки да нянюшки…
Вот и сейчас привели, посадили на лавочке под душистою яблоней… Ах, хорошо! Солнце печет, пригревает. Старая мама песню мурлыкает, а кругом букашки да мушки, то с зеленой спинкой, то с красным брюшком. Хочется поймать хоть одну букашку – да лень как-то… Руки не поднимаются. Дремота одолевает. Так бы и уснула… А вон бабушка, важная, строгая, идет по дорожке… Со всеми она строгая, а с ней, Христей, ласковая, добрая, как ангел. Увидела ее, приближается к ней, остановилась, наклоняется.
– Что это, никак, спишь, внучка? Среди бела дня-то?! И соня же ты у меня!.. Стыдно, стыдно, проснись скорее!..
И бабушка тормошит ее за плечо своей нежной, пухлой рукою…
И кажется Христе, что сама она вдруг становится все меньше и меньше под пухлой рукой бабушки и совсем стала маленькая, как те пестрые жучки и букашки. И спинка у нее, как у них, красненькая, и щупальца выросли, и крылья. Окружили ее со всех сторон букашки, кружатся подле и чуть слышно будто стрекочут, словно кузнечики:
– Полно спать! Пора вставать, сестрица!
И все громче этот писк, все звучнее. Уж это не кузнечики стрекочут, а будто людским голосом, повелительным, строгим звучит над самым ее ухом:
– Пора вставать! Пора вставать, сестрица!
