Лариса Кольцова
Планета по имени Ксения
– Слова, слова, слова, – отозвался Рудольф, – так сказал один принц из печальной сказки, читая книгу.
– Принц? Вика зовет Артура принцем. Говорит, что его так звала мать. Когда Артур улетает на нашу «Маму» за пределы купола, Вика натыкается на людей и стены, настолько переживает за него. Я тоже переживаю за тебя, но не демонстрирую этого. К чему? Артур с ребятами называет эти исследования «пикник». «Летим на пикник»!– И все радуются, настолько там прекрасно. Они берут с собой и женщин – поисковиков. Я настолько им завидую, в хорошем смысле, конечно. Они говорят, когда начнётся более полное освоение других континентов, то поселившись там, все забудут о Земле старой уже окончательно. Настолько здесь лучше, простор и первозданная тишина. Почему ты ни разу не брал меня с собой? Почти все женщины на спутнике была на просторах «Мамы». Там есть долины, леса, моря. Ты обещал мне когда-то сокровища гор. Но не этих же мрачных и замороженных, что нагромождены за пределом нашего купола. Там-то какие сокровища? Там владения Абгрунда, как ты говоришь.
«Мамой» они называли голубую планету. Город под куполом на замороженном континенте являлся первым подготовительным этапом в освоении самой планеты. Выстроенный маленький город под куполом впоследствии станет резервной базой, гарантирующей выживание в нестабильной среде великолепной драгоценной находки, вдруг засиявшей однажды перед глазами первооткрывателей. Маленьким новый город являлся лишь, в том смысле, если соотносить его с размерами самого космического тела, на которое посягнули пришельцы, и в которое уже успели и внедрится. Город имел и подземные уровни, сугубо технические.
– На планете опасно. А ты постоянно, если не на сносях, то кормящая мать. Иногда у меня такое ощущение, что я тоже весь пропах молоком, детскими кашами, их записанными трусишками. Я тру, тру себя, но, похоже, запах застрял у меня в ноздрях.
– Ты говоришь так, словно устал от детей и от меня, а я…
– Если я и устал, то совсем от другого. Я устал быть игрушечной, по сути, верховной властью корявого, как считают иные на Земле, спутника. Ведь его в ГРОЗ так и называют «Новым спутником». Устал от затянувшегося отрыва от дома, от надоевших лиц, от деятельности, в которой я мало отличаюсь от робота. Кто и ради каких целей запрограммировал меня на эту каторгу? Кто воспользуется трудами, в которые вложен ресурс стольких жизней? А главное, ресурс моей единственной и неповторимой жизни. Почему кто-то будет жить и наслаждаться, как сказал Артур – вести утонченные диалоги и сладко совокупляться в промежутке между ними, а я, а мы как компьютерные программы только функционировать? Что есть благо целого человечества? Благо всегда чьё-то персональное преуспеяние, возвышение над всеми прочими, которые для этих вознесшихся лишь потребляемый ресурс. Мне противно служить закрытой корпорации, которая прячется за вывеской «благо целого человечества». А мы тогда кто? Но я заложник здесь, мы все полностью зависим от породившей нас цивилизации, и стать дикарём в набедренной повязке под иной, пусть и животворной звездой, мне не хочется тоже. Да её ещё и поискать надо, эту звезду и эту свободную планету. А эта планета уже под когтями «блага человечества». Её так просто не выцарапаешь. А тебе какая разница, подлинные или голографические окна в помещениях, в которых ты пребываешь. Если дальше этих окон ты никогда и не суёшься. Так было на Паралее, так на Земле, так и здесь. Какая разница тебе? Погуляла вокруг зданий и опять в них нырнула. Твоя деятельность всегда только в замкнутых стенах. Поэтому и мир твой благой и тёплый, душистый и ограниченный. Ну, если иногда и случается переполох, когда старушка жизнь метёт своей метлой комнатный сор. Ты маленькая комнатная цикада, живущая в уютной щёлочке под плинтусом, для неё замкнутый домишко – и есть её необъятная Вселенная.
– Когда-то я была щебетуньей, феей-бабочкой, теперь стала серой бесцветной цикадой в щели под плинтусом. Недурная эволюция. Но это так и есть. Я хочу на Паралею, – ответила Нэя на его раздражение, – навсегда. Хочу там жить. Мне надоело здесь. Я устала быть непрерывно размножающейся цикадой.
– К Антуану?
– Разве он на Паралее?
Почему Рудольф связал её тоску о Родине с Антоном? Как будто вместе с нею смотрел её сон.
– На ней родимой. Разумов туда его вызвал, как бывшего старожила. Там такие дела! Но я никогда, ты слышишь, никогда не вернусь туда! Не смотря на то, что там объявилась ещё одна моя дочь. А ты можешь вернуться. Имеешь и право. Но для этого тебе, как минимум, надо вернуться на Землю, а оттуда с очередным экипажем направиться туда. Но без меня. И без детей, естественно.
И он отодвинулся от неё. Таким вышел этот странный утренний разлад.
Кларисса и Ксен Зотовы – семейная парочка нелюдимов
Планета, вокруг которой вращался ярко-синий спутник, была признана уникальной и приоритетной для дальнейшего перспективного освоения. На её самый стабильный и наполовину замороженный континент шли грузы с роботами, технологиями и людьми. В дальнейшем планету будут обустраивать для долговечного уже обитания, изучив её тектонические процессы, поняв динамику её бурных трансформаций. Она голубела, если смотреть на неё из около космических далей, как сфера лунного камня, стоящая у них в спальне на таком же кристаллическом столике. Планета казалась Землёй, манила синевой, лучистым живым своим дыханием, но вблизи была пока ещё непредсказуемо опасна. Прибывало всё больше специалистов. Гелия, – таковым было её черновое название, временное, – уже не считалась захолустной колонией для исправления тех, кто оступился в суровом и непредсказуемом Космосе, нарушив земные нормы там, где никаких норм не было и в помине.
Вот в одну из лабораторий и прибыл невзрачный тихий человек, биолог, специалист по технологиям и синтезу продуктов питания. Он выглядел хрупким, но пропорциональным, седым абсолютно, и не то чтобы малым по росту, а скорее невысоким. Волосы он отрастил настолько, что собирал их в хвостик, и словно гордился своей патриархальной сединой. Имея чуть розоватое и свежее лицо, при ближайшем рассмотрении оказался нестарым. На лице не имелось ни единой морщинки, глаза поражали ювенальной чистотой.
В целом, выглядел он не похожим на прочих здоровых парней и рослых мужчин, что населяли город. А юная жена его так же резко отличалась от здешних женщин, как иной лилейный цветок на косогоре, сплошь заросшем лопухом да прочей лебедой. И в этом смысле новый сотрудник Ксен, не отличаясь богатырской статью, но признанный специалист в своей отрасли, нашёл, что называется, биологический шедевр для себя в качестве жены и спутницы, не побоявшейся прыгнуть за ним в даль безмерную и непредсказуемо опасную.
Всё это чрезвычайно всех интриговало, возбуждало интерес и любопытство. «Мал золотник, да дорог», – смеялась парни. Муж экзотической красавицы был замкнут, необщителен и вечно погружён в свои разработки. Кто придумал ему его странное имя? Кто накопал его в филологических архивных залежах прошлого? Вероятно, его оригинальные родители. Оказалось же, что молодая жена Кларисса, тоже биолог и успела выучиться для работы в лабораториях синтеза пищевых продуктов.
Кларисса поражала не только своим столь ранним освоением необходимых наук и навыков, в которых многие вполне обоснованно сомневались. Рядом со своим невзрачным и седым мужем она выглядела как женщина – фейерверк, затмевая не только его до полной уже неразличимости, но и всех остальных женщин, что под куполом обосновались, низводила до уровня бесцветных и зрительно несовершенных.
И скоро в этом убедились все, когда она вылезла из своего утомлённого и серенького кокона, спрятавшись в нём поначалу. У неё оказались пышные, торчащие вверх, как пламя на голове, рыжие волосы, природные. Кошачьи, изумрудно-зелёные, как две спелые виноградины с чёрными зернышками внутри – недобрыми зрачками, – крупные глаза, поднятые к вискам, как у незабвенной Риты. Но гораздо красивее и заманчивее они казались, томные, будто она досыпала на ходу, никого не видя и ни на ком не фокусируясь особенно-то. Она видела какие-то свои собственные грёзы или сны на ходу, улыбаясь сама себе. Фигурные и ярко- коралловые губы её были в вечной улыбке отстранённого от мира Будды, и никому эта улыбка не предназначалась персонально, а, видимо, лишь ей самой, её неизменному внутреннему благополучию и найденной нирване.
Грудь торчала как у манекена из любых её одежд, но скромных. Чаще всего она ходила в рабочем комбинезоне, имея на это свои соображения. Помимо юного тончайшего лица, ярчайших солнечных волос земной феи, скорее, чем обычной женщины, она обладала длинными стройными ногами, гибкой спиной и тончайшей талией. В городе и его ответвлениях начался переполох.
Нет, она не страдалица и не беглянка от некоего несчастья, – так решила Нэя. У неё имелись какие-то иные цели. И цели эти, не ясные ни для кого, встревожили всё женское население города под куполом. Кларисса стала вечным скандалом в их космической деревне. Женщины только её и обсуждали. Молодые мужчины временами сходились из-за неё в рукопашных схватках, а муж Ксен вроде как и не при делах, ничуть ею не гордился, ничуть её не ревновал, а глядел как на расшалившуюся не в меру, младшую свою ассистентку – коллегу, журя лишь за рабочую дисциплину.
Узнавание, но принятие навязанной игры
Самые первые ночи на новом месте Ксения плохо спала. Имя Кларисса, её прикрытие, её легенда, у Ксении вызывало негодование. Рита не могла не всадить в неё хоть такую колючку после своего невероятного «дара анонимных богов». У паршивой овцы хоть шерсти клок выдрать в отместку за всё то несоответствие предыдущей жизни падчерицы тому, чем её и осчастливил пропавший в непроглядной вакуумной черноте отец Воронов. Он же заработал такую вот божественно-олимпийскую привилегию. Оставил завещание передать единственной дочери эту условную «амброзию», отказавшись сам стать земным «олимпийцем».
Рита оформила Ксении новые документы, соответствующие новым возрастным данным, чтобы не тревожить окружающих. Вот ведь вредина! Всучила Ксении своё же имя! Почему сама Рита отвергала законное имя Кларисса, под которым значилась, не знал никто. А тут ещё и давняя Лора-соперница носила при своей жизни имя Кларисса, тоже не используя его в силу личного неприятия. Лору мать наградила при рождении именем Кларисса, а Рита могла выбирать себе любое. Скорее всего, Рита не имя, а псевдоним.
Рано утром новоявленная Кларисса пришла на детскую площадку. Всё было непривычно, сдвиг во времени, янтарные утренние небеса за незримым куполом. Деревья – подростки шелестели, обдуваемые искусственным ветром. Круглый шар – сфера, изображающий планету, на которой они жили, лениво вращался на прозрачной искусственной скале. Из-под сферы-фонтана выплёскивались успокоительно журчащие струи. Цветной, то голубой, то лиловый туман окутывал скалу и чашу, куда сливалась вода. В те мгновения, когда туман, создаваемый специальным устройством, рассеялся, Ксения, взглянув вниз, увидела себя, как зыбкое привидение в белой кофточке, со струящимися волосами, отражённую водой. Она вздрогнула и обернулась. Неподалеку стоял Рудольф. Она увидела взгляд исподлобья. Взгляд из прошлого. Он ждал. Но чего? Потом развернулся и ушёл.
Рудольф вряд ли узнал Ксению. Ту, прежнюю, возможно, узнал бы и сразу. Несмотря на то, что после пятидесяти лет она стала как-то стремительно блёкнуть, заметно опережая в этом своих ровесниц, став на вид сверстницей их мам. Так проявила себя расплата за слишком затяжную вселенскую тоску. Но все эти напитанные, как осенней слизью, задумчивые меланхоличные дни стремительного увядания она выбросила на Земле, окончательно скинув их за гелиощитом родной солнечной системы, едва они вздумали волочиться за нею следом.
На новой Земле проснулась совсем другая уже женщина. Женщина без прошлого. По сравнению с тем далёким юным обликом в ней произошла перемена. Она вовсе не стала подобием себя в юности. Лицо неуловимо изменилось. В нём не наблюдалось и тени неизжитой инфантильности, особой нежной неопределённости черт, как бывает в юности подлинной. Тело, трансформированное омолаживающими технологиями, пошло отчего-то в рост, бедра округлились, а грудь для чего-то заметно увеличили, явно следуя указаниям неизвестного эксперта. Или же так проявляло себя фонтанирование переизбытка юных гормонов. И Ксения тому ничуть не радовалась, все эти сексуальные ловушки – обильные полусферы ей мешали. Она любила спать на животе. Она и на свою прежнюю грудь не могла нарадоваться,– маленькая, но упругая, по форме подобная тем, какими щеголяли каменные нимфы в историческом парковом заповеднике, стыдливо прикрывающие их белыми ручками, – к чему ей и прилепили эти передние округлые дыни? Ксения привыкла ходить, расправив плечи, грудь колесом, поясница в пленительном прогибе, балетная выучка, а тут? Она поневоле грудь выпячивала, не умея, да и не желая ходить по-другому. Как? И выглядела вызывающе, страдая от вульгарного вкуса Риты. Менять же что-либо, не было времени. Сама-то искусительница была выше этих низких запросов самцов, а Ксению считала самкой и слепила соответственно этому запросу.
Но Ксен пришёл в восторг, как и все маленькие мужчины, бывший любителем обильных форм. Конечно, ему не удалось прикоснуться к юному роскошеству жены, но он нёс в своём сердце ожидание её любви на далёкой и столь же юной планете. А пока она только позволяла ему собою любоваться во время переодеваний и купания в домашнем бассейне. Маленький слуга обновлённой богини, он радовался за неё бескорыстнейшей радостью самого её родного и близкого человека.
Врастание старой души в новое тело
Есть ли у души лицо? Когда человек забывает о своём лице, душа всё равно живёт и дышит, а лицо без души существовать само по себе не может. Самое прекрасное и совершенное, без неё оно рассыплется в земной тлен. Глядя на своё новое лицо, и то и не то, Ксения, ставшая носительницей ненавистного имени «Кларисса», первое время ощущала зыбкость, плавающую нестойкость в себе, и не верила зеркалу, будто смотрелась в свой сон. И всё же это была она. Её глаза, её тёмно-медовые ресницы, а их тоже нарастили, вернув им молодость. Ксен наравне с радостью страдал. Видя её новую и радуясь внешне, скорбел внутренне, будто похоронил прежнюю жену, а эту боялся, трогал робко и тоже, как и Ксения, барахтался в чьём-то чужом сне.
Но душа постепенно привыкала к своей новой оболочке и возрадовалась, наконец, своему соответствию новому лицу и телу. Ведь душа и не думала стареть. Ксения уже любовалась собою. Носик стал тоньше, губки фигурнее и полнее, скулы выше, лёгкую нежную тень, как в былые времена, отбрасывали на них её трепещущие ресницы. Она опускала их в привычной задумчивости, прикрывая глаза от мешающего дневного света, а также зная их неотразимое сияние для ловцов того самого, для чего её и подготовила мачеха – подлинная Кларисса. Она изготовила из неё живой опасный манок для того, кого мечтала зацепить крючком за рёбра и приволочь к себе на Землю. А то вошёл во вкус неуёмной деятельности на благо человечества! Человечество перетопчется и без его блага, а ей, настоящей, давно и тайно древней Рите -Клариссе, оно насущно необходимо – благо владения последним, так она считала, возлюбленным. Душа её устала, не различала уже чужих лиц, как ни были они пригожи, стремилась к нему, чтобы затихнуть в семейной идиллии после длинной и насыщенной жизни. Это был не каприз, не её своеволие, а её невозможность уже полюбить другого.
Попривыкнув, Ксен ещё на Земле до отлёта уже заявлял права на владение, но Ксения, предвкушая новую жизнь, не хотела его, это как после душа напялить потную старую одежду. Она стала его ловко избегать. А Ксен, поскольку и раньше редко заявлял о своём мужском праве на неё, покорно отодвинулся сначала на край супружеской постели, а потом ушёл в бывший кабинет её отца Артёма Воронова. Кабинет остался нетронутым с тех пор, когда отец ещё жил с мамой Ксении, и вообще жил, так как сейчас вопрос о его бытии или небытии оставался без ответа на самом высочайшем уровне ГРОЗ. Ксения же наполняла себя новым ожиданием, но и страхом тоже. Ксен ушёл «налево», таково было забавное словечко, употребляемое мамой Никой при её жизни, мама была любительницей архаики во всём, и Ксения это унаследовала, не саму любовь к старине, а словечки мамы. На работе Ксена, в исследовательском аграрном Центре по выведению новых сортов овощей и злаков, была некая тихая ботаничка без настоящей жизни, по поводу жизни прошлой в виду её замкнутости никто ничего не знал. Живя среди своих чащ гигантских ползучих лиан огурцов, тыкв и кабачков, затерявшись в дремучих кустарниках с перцами и томатами, огородная затворница вовсе не была подобна зелёной тле в своей неприметности. Нет. Милая, женственная и свежая, благодаря вегетарианской диете. Тихая только, отчего никто не сумел её там найти, где она заблудилась и сама. Ксен нашёл и пригрел на своей так же одинокой груди. Иногда к ночи Ксен приносил в дом своё гордое и удовлетворённое, не ею – не Ксенией, мужское самолюбие и достоинство, от чего его настроение было приподнятое и лёгкое. Они пили чай, он шутил, и они разбредались каждый в свою половину её дома, оставленного Ксении отцом после его ухода к Рите – Клариссе.
Ксения, теперь тоже Кларисса по новой базе данных, предполагала без печали, что Ксен, вернувшись из космической командировки, как и было прописано в контракте, на Земле покинет её наверняка. Конечно, он обнадежил обещанием свою верную коллегу, которая так и будет ждать его в овощных джунглях. А по его возвращении они вместе поселятся под Северным сиянием, где будут тихо медитировать в круглом доме под круглой прозрачной крышей – куполом, всматриваясь в полярную даль в сторону полюса, не возникнет ли там мираж былой Арктогеи? Ксен был сторонником теорий существования миллионы лет тому назад великой Гипербореи, почерпнув сведения об этом из архивов её отца – сторонника той же теории. У отца же и свои прозрения или фантазии, это кому как, были на сей счёт, и Ксен воспринял их с полным доверием.
Войдя в норму после перелёта, выйдя из реабилитационного закрытого отсека, они предстали пред очами Главного Распорядителя полувоенной по своему устроению базы спутника Гелия. Почему и кто обозвал планету спутником, уже никого не волновало. Несмотря на блестящие свои перспективы, это была всё же скудная и далёкая база в том числе и для штрафников – военных. Тут жили и семьи с уже рождёнными в новом мире детьми, разветвлённая и продолжающаяся развиваться инфраструктура жилого города полувоенного типа, но яркости и комфорта было мало. Ксения, в шапочке, бледная, похудевшая, полубольная после звёздного сна в стазис – камере, стояла в серебристом обтягивающем комбинезоне, жмурясь и страшась, что он узнает её. Он не узнал. Но таращился весьма откровенно, щупая глазами её фигуру.
Человек, который её рассматривал без стеснения, но и без выраженного чувства общечеловеческой любви и дружелюбия, ничем не напоминал того, кого она ожидала тут встретить. Память сохранила тот облик, что явился в Альпах, а этот? Она не узнала бы, не знай, что он Рудольф Венд. Не двойник ли? Не злая ли насмешка непостижимой, как та же Судьба, Риты Бете? Не ошибка ли, что возникла при полной идентичности имени ГОРа нового спутника? Ведь в базе данных, кроме цифрового кода, имени новой космической колонии не указывалось вообще! Новый спутник, и всё! Имя предстояло ещё выбрать. Таков был обычай. Имя всякого нового мира зачастую являлось коллективным творчеством тех, кто там и обосновывался, обживался и созидательно трудился.
Бритоголовый, раздавшийся в кости, он поразил её неузнаваемостью, отталкивающей грубой физиономией, жёстким взглядом, ничуть не осчастливленных внезапным появлением двух новых сотрудников, глаз. Он, похоже, даже не понял с первого взгляда, каков её наличный пол. Она была выше по росту Ксена, так что тот мог быть принят с первого взгляда как раз за жену того существа, чья голова, упакованная в плотную шапочку до самых глаз, еле держалась на своей шее от пережитых и непривычных перегрузок. К тому же она обладала узкими бёдрами, длинноногая. И в то время, как он вглядывался в её грудь, она зорко изучала уже его.
Мощность сменила былую стремительную силу, огрубелая брутальность яркую мужественность. Этот был чужой человек, мрачновато-важный, как древний полководец из исторических фильмов. Ни веселья былого, ни озорных блёсток в зелёных и прозрачных, как богемский хрусталь, глазах.
Подавляющей глыбой он придвинулся к ней ближе, чем к прочим прибывшим и, казалось, что душа его учуяла нечто, потому что он вдыхал, дрожа всё теми же трепетными ноздрями, воздух у её тела, едва не впритык к ней. Даже Ксен замялся, задвигался, переступая нервно с ноги на ногу. Но, всё же, не узнал. Особенно долго изучал её бюст. Вероятно, сравнивал с тем, который помнил, сопоставлял нагло торчащий сейчас с маленьким, но прекрасным в своём совершенстве, о чём Ксения знала и без него. И тоже жалела о произволе над собой Вороны – Клариссы, но ведь личную волю она продала за юность!
Трудно было сказать, какой вердикт он вынес её внешности, но взгляд его прилип к груди надолго, до неприличия, и это у всех на виду, у тех, кто тут толпился в холле для знакомства. Понять по его лицу нельзя было ничего. На нём не отразилось ни капли живого мужского чувства. Он именно вспоминал её, как она поняла. Соизмерял ту прошлую с той, кто стояла рядом. Наверное, удивлялся, как и она, неувязке своих воспоминаний с прибывшей женщиной. Он отлично знал, кто был её мужем на Земле. Как и о прибытии семейной пары Зотовых осведомлён заранее. И личные дела уж точно просмотрел. Таков закон. Котов и кошек в мешке тут не приняли бы. Рита зря играла. Ксения поняла, он её ждал!
– Фамилия? – спросил он у Ксена, поскольку они стояли в группе вновь прибывших космических десантников и прочих исследователей-практиков.
– Мы Зотовы, – поспешно ответил Ксен, заслонив собою Ксению, – Ксен и Кларисса Зотовы.
И он отошёл, занявшись другими людьми, более ему важными, чем они, агробиологи, служебный планктон в его мнении.
Уже в столовом отсеке в один из дней, увидев факел её волос, он смотрел долго и пристально, как будто пребывал в ожидании её ответа на вопрос, который не задал.
Что было смоделировано Ритой, то и случилось
Потом уверял, что узнал сразу, но Ксения не верила.
– Но если бы я явилась тою же, что и была тридцать лет назад? Не изменившись ни в чём? – спросила она тоже потом.
– Я любил тебя прежнюю. А эту, кем тебя стала, не могу. Ты влечёшь, но ты не она. Словно бы заболеваешь эйдетизмом, щупаешь образ, которого нет. Но я его ощущаю и вижу. Ты сродни болезни.
– Может, прекратим эксперименты по вызыванию духов прошлого? Скажи, и я улечу, – она напускала на себя невозможное в действительности равнодушие, терзаясь его нежеланием вернуть ей прошлую любовь.
Но он не хотел, чтобы она улетала.
– Раз возникла, то уж и торчи здесь! – ответил грубо. – Не хочешь, уматывай на Землю.
Но она хотела, и она не умотала. И потом, когда ей думалось, что не хотела уже, всё равно ходила. И он никогда не говорил ей о том, о чём она всё равно знала. Как он, ближе к местной ночи, когда город затихает, сидит в своём рабочем отсеке, не присутствуя там душой, потому что душа бродила где-то, за пределами купольного города и этого спутника, и за гелиопаузой всей этой чуждой системы жёлтой звезды… А если он не бродил, то её, Ксении, незримое прикосновение отвлекало его мысли уже всё равно. Она посылала ему свой импульс, и он его улавливал. Он отрывался от своих насущных задач и компьютеров, глядя в пустующее пространство, где она должна была предстать перед ним с минуту на минуту. Для его жены и детей в эти ночные часы места не находилось ни внутри, ни снаружи.
Правда, с отступлением и временным затишьем их взаимной стихии, всё возвращалось к привычному распорядку. Он бесцеремонно выпроваживал её твердой рукой семьянина и сурового вождя, не знающего ни слабости, ни только что пережитого беспамятства. Уворованными же у чужой жены ночами оживали все их прежние любовные игры юности, слова, за что она и терпела его дневное лицедейство. Он целовал её запястья, и они начинали ныть, её глубинные жилки и сосуды, и он говорил:
– Дурёха ты, дурёха…
После генерального, глубинного омоложения ей говорили врачи, что прежние черты восстановятся, останутся юными, но она постепенно вернёт себе подлинный облик, соответствующий не последним годам, разумеется, а соотносимый тому, который и был. Постепенно. Но тут, то ли его память о ней, прежней, вливалась в неё вместе с его семенем, то ли все процессы ускорились в ней, но она быстро стала меняться, возвращаясь к себе, к той, какой и была. Лицо слегка раздалось, нос стал шире, губы, утратив своё бутоноподобие, расплылись её прежней усмешливой, хотя и манящей формой. Даже веснушки слабенько так, но стали проявляться. Каждый раз Ксен столбенел, глядя на неё, как она входила в зелёные гущи оранжерей, где печальный, обманутый в своих ожиданиях, он самозабвенно отдавался своей необходимейшей для всех работе, но никем не ценимый сам по себе:
– Ты становишься прежней. Нет, стала. Ты скоро вернёшься ко мне?
– Угу, – бурчала она невнятно, думая о чём угодно, но не о своём возврате в семейный закуток.
А душа уже узнавала свое былое обличье, словно сбросившее новенькую пленку красивой и стандартной безличности, в которую была упакована новенькая Ксения, ставшая Клариссой. По утрам из зеркала смотрело её собственное лицо, но покрытое лучистой молодостью. Изнутри приступом тошноты приходил страх, вдруг это маска? И она неожиданно свалится, явив ей и всем окружающим её истинный возраст, как произошло это с Вороной на спутнике? После приступов рвоты она судорожно осматривала подушку на предмет выпавших волос, но ничего не происходило. Её организм был силён и подлинно молод. Ей и в голову не приходило, отчего эта смена настроения и самочувствия. И чтобы удержать эту молодость, она и впрямь уподоблялась маске, боясь лишний раз засмеяться, гася в себе эмоции, могущие всплыть наружу и смять лицо неожиданной морщиной. Ксен с тревогой глядел на позеленевшее от утренних приступов лицо, гнал к врачам, догадываясь о том, о чём не хотела догадаться она сама.
Женщины в городе считали её фальшивой, неискренней, и постепенно вокруг неё возникло отчуждённое пространство, куда никто не совал свой нос и свой язык. А мужчин её безмятежное по виду, статичное точёное лицо околдовывало, влекло, и она это знала. Конечно, он не был таким, как прежде. Тем, кто в нетерпении сбрасывал свою одежду едва ли не у порога того жилища, где доводилось им оказываться вдвоём в их юности. Тем, кто, переливаясь через край своим любовным к ней влечением, демонстрировал ей это наивно и бесстыдно, гордясь собою, своей мужской доблестью. Такого уже не было. Но вспышка их телесного единения, полнота слияния, были всё те же, как и в юности. И Ксения знала, что не только телесным было это единение, это слияние. Это был разлив их становящейся опять общей души.
Из каменного сосуда она превратилась в живой и эластичный. И вот стали заплывать контуры её точёного тела – вазы, и стал выпирать переполненный излияниями любовной энергии из твёрдо – каменного и огненно-живого источника её живот. Это произошло стремительно быстро, и все колонисты, и мужчины и женщины, удивлённо смотрели ей вслед. Все догадывались, что её Ксен тут никак не поучаствовал. Но кто? Об этом знали только Ксения и Рудольф.
Ночной Рудольф, потому что дневной Рудольф тоже был тут абсолютно не причём. Днём он не замечал её по-прежнему, как и в первые дни прибытия. Она умышленно лезла ему на глаза, задетая отчужденным безразличием, пусть и наигранным, но обидным. Шла животом вперёд, тоже наигранно не глядя, когда он гулял со своей женой по вечерам. Пикантность ситуации была в том, что и жена гуляла с животом. И они сталкивались этими животами на пешеходной дорожке их малого мира, были уже как бы и родными телесно, но жена, отодвигаясь в сторону от траектории движения Ксении, смотрела ей в лицо синими круглыми глазами, тараща их с каким-то детским любопытством женщины – дурочки. Женщины, не ведающей о том, что её разлюбил тот, кто держал её за руку. А он замирал от вида брюхатой «Клариссы», под каковым именем она тут присутствовала для всех, с гордой и затаённой радостью, уловить которую дано было только Клариссе – Ксении, ничуть не радующейся в ответ.
И почему? Ведь она столько мечтала об этом попадании в её, столь долго ждущую этого мишень. И не ревность была тому причиной, и не желание занять место дурочки – жены, а её мучительное раздвоение, вдруг настигнувшее её в моменты ею выстраданного, вымечтанного соединения, вернувшего молодость уже и чувствам. Всё было прекрасно, и всё было ужасно запутанно. Как и всегда в её жизни. У её счастья была темная тень – её обида на него. Одна половина её маски улыбалась, а другая половина плакала. Одна половина Ксении играла и радовалась, другая половина страдала и корчилась. Она и рвалась к нему, и она же стремительно убегала от него в своих мыслях. И это было ей наказание за её блуд, за её подчинение чужой воле и собственным страстям, за её прошлое, за её настоящее, за всю её неудавшуюся жизнь, которая не делилась на две половины, а была одна. И в этом натяжении, надрыве двух половин одной женщины пульсировала её боль, о которой знал только один человек, над кем все тут потешались, это её Ксен, всё в ней принявший и всё понявший. В который уже и раз. Всё терпящий. Но его Ксения никогда не считала своей удачей.
Общение с врачом Викой – необходимость, взаимно вредная для здоровья
В самые начальные времена её прибытия, её сближения с намеченной одушевлённой целью – Рудольфом, и когда никто ещё не видел её выпирающего живота, тугого и огромного как барабан африканского фольклорного персонажа, поскольку живот в то время пока что отсутствовал, Ксения купалась однажды с врачом Викой в небольшом подземном бассейне.
– Как ты решилась на рождение детей? Тут, где и жить-то страшно? – спросила она у Вики. – Здешняя жизнь представляется мне эфемерной и призрачной. Сон не сон, и явью не назовёшь. Но если этот сон рассыплется, то рассыплется он вместе с нашими реальными жизнями.
Вика ухмыльнулась.
– Поживёшь здесь и сама родишь, – изрекла она пророчески. И сделала отвлечённое рассуждение по поводу сказанного. Здесь обостряются все инстинкты, жажда выжить, жажда своего продолжения. Ксения смеялась ей в лицо, уже зная, что с нею происходит, с самого того первого безумного, яростно-вихревого сближения, утащившего их неведомо куда, на былые исхоженные тропы, да запредельного отсюда – не достанешь, как ни старайся, мира родной Земли. Но Вика ничего этого знать не могла. Вика завистливо, но влюблённо изучала Ксению.
