Лариса Кольцова
Планета по имени Ксения
Вот Луна разбросала свои побрякушки…
Бессонная ночь
Само существование Ксении во Вселенной не могло быть бесполезностью, если она была вызвана откуда-то и явлена на планете Земля в Солнечной системе – маленькой бисерной завитушке в колоссальном звёздном плетении Млечного Пути. И все-то бисеринки сплетены одна с другой, и все-то атомы, их составляющие сцеплены друг с другом, и все-то события и времена, люди с их судьбами и бессмысленной по виду толкотне есть суть и основа, наполнение, а значит и смысл? Целого Мироздания. И тот, кто унижает, высмеивает, изничтожает человека, гадит словесно и делами на всякую обитающую рядом душу, отказывая ей в её, не своевольном и случайном, а высшем призыве в явленный мир, а также и себе в том отказывая, посягает на само Мироздание, а значит и на его Творца. Да. И никак иначе.
Была ли это специфическая форма самооправдания себя перед собой, желание восстановить в себе самоуважение, так и не обретённое по возвращении со спутника, она не анализировала. Возвышенные раздумья очищали, так ей казалось. Это всё равно, как слегка отодвинуть пыльную штору на закрытом окне, ахнуть от восторга и на миг стать и самой частицей светового потока. А если ещё и открыть панель окна во вселенскую необозримость, то сразу станет очевидно, как ничтожна и ограничена темнота в собственном мышином закутке – в собственном закавыченном сознании. Нужно было совсем немного усилий для этого, – всего лишь найти то внутреннее окно в светлую бесконечность.
В одну из ночей Ксения долго ворочалась в своей постели, которую вполне можно было назвать «соломенно-вдовьей», в виду двусмысленного положения одиночки при живых, так сказать, мужьях. Горестен и беспокоен был её сон, а вернее отсутствие его, безотвязны и назойливы тоскливые думы. И всё возвращало её в ту самую исходную точку, с которой и началось её, в который уже раз неудачное восхождение к миражу счастья. Вот также, помнится, лежала она, и в ней саднила, вскрытая жестокой и непонятной Вороной, та самая скважина, ведущая в другое время. Оттуда и выплывали, как клубы сернистых испарений, удушливые образы позорного провального прошлого, не приведшего ни к чему значимому, ни к чему желаемому и загаданному в святой и чистой юности. Да что же это за порочные замкнутые траектории, по которым таскается она, как осёл на верёвке вокруг какого-то там древнего жернова. Что это «жернов»? Ксения представляла плохо.
Рудик спал в кабинете Ксена. На ночь Ксен рассказывал ему сказку, там он и засыпал.
«Не принести ли Рудика к себе»? – думала Ксения, прислушиваясь к шороху. По дому бродяжничал Ксен, страдающий творческой бессонницей, или и он тосковал. Принести ребёнка к себе, прижаться и вдыхать родной запах, похожий на запах сдобной сливочной булочки, уснуть и избавиться от дум. Не обманула она сама себя, не удалось ей избавиться от опустошенности былых кипящих недр, в которых завывала, как заслуженное возмездие, жуткая тоска, не смотря на цветущую юную оболочку.
Она впервые подумала о том, что сексуальная нужда не имеет ничего общего с любовью, что можно любить человека и упрямо стремиться к нему даже тогда, когда он не способен дать удовлетворения сексуального, что так упрямо и настырно твердят сексопатологи всех времён и народов. Вот у неё были нелюбимые и случайные партнеры прежде, но они были способны, умели, давали ей то, чего никогда не испытывала она с Вендом. А стремилась она, продолжала лезть к нему, а не к ним. Грубо говоря, этот человек редко приводил её к той наивысшей точке сближения мужчины и женщины, о чём не принято говорить открыто. Или не умел, или был охвачен лишь собственными ощущениями, или же она тогда пребывала в девичьей чувственной недоразвитости. Она всегда желала дать ему предельное счастье, одновременно не желая чрезмерно-затянутого его глубинного погружения в себя. Она не была тогда страстным коллекционером сексуальных впечатлений, коим всегда и всего мало. Она была юной, но не была виртуозной и горячей наездницей в буйном табуне Эроса, как та же Лора. Скорее уж, пугалась горячих вихрей, обдающих её слишком белую и тонкую кожу жаром перегретых инстинктов. Ей, напротив, не хватало куртуазной прохладной тишины и старомодной нежности. Раньше она не понимала ничего, была верна ему, и жила какими-то иными чувствами, радуясь отражённой от него радостью, считала, что у женщин и не бывает иначе. Женщина не мужчина. Лора не бралась ею в расчёт, Лора для неё навсегда осталась порочной, нимфоманкой. Но, оказалось, бывает и весьма ощутимая сладкая отдача. А любви она всё равно не порождала, как только проявлялось лицо того, кто не был нужен её сердцу, кому не было места в её жизни. И тогда пришло понимание, что с юными страстями пора завязывать. Они обман, они низки и никчемны. Как ни странно, они дарованы всяческим Лорам, больным на голову, а она, тончайшая и нежнейшая женщина Ксения не годы, а десятилетия! Всю свою цветущую женскую пору прожила стерилизованной кошечкой в семейных подушечках с ласкающим её Ксеном. И всегда только по её правилам или капризам, и никогда против золотой и уникальной шёрстки… Мур-мур, – день и ночь душа призывала «мурзавца»…
Ксен протягивал надёжную и лишённую когтей лапу друга, в его по собачьему преданных и также по собачьему красивых, поскольку очень уж простодушных глазах жило только её отражение. Для него как для верного пса не важна была внешность той, кого он обожал. Обожал во всякую минуту, ожидая своей минутки ласки и вполне заслуженной кормёжки. Кормёжка всегда происходила взахлёб и быстро, как и бывает у вечно голодных псов. Животная горячая слизь была по-домашнему привычной и не вызывала брезгливости. Друг клал лобастую голову на грудь и тихонечко постанывал от блаженства, которое она принимала свысока и милостиво, подспудно и хронически страдая от неполноценности отношений, бывших для внешних наблюдателей заурядно-семейными, стандартными, хотя и достаточно бесцветными. Очевидно скучными, не дай Бог таковых ни нам, ни нашим дочерям, – вот что думали её подруги. Ни детей, ни любви, во всяком случае, с её стороны, но дружба, надёжность, тепло и уют были всегда.
Душа Ксении – роза, упрятанная в змеиную шкурку
За что мама Карина любила Ксению? За некое родство душ? Только на спутнике всё и началось. Ларчик открылся! Маленький, он оказался бездонным, как бочка Данаид. Вновь открытая скважина фонтанировала под бешеным давлением как горючая пахучая нефть, грозя полыхнуть ревущим пламенем, в коем пощады не будет никому. Её и не случилось, пощады. Оргазмы плавили не только внутренности, но и куцый ум спалили напрочь.
А вы? – обращалась она к воображаемым обличителям. – никогда не обжигались всей своей кожей просто потому, что не существует правил безопасности с тем космическим огнём, что и есть метафора любви? Пусть и не все, конечно…
– А ты? – обращалась она к дотошной блюстительнице Вике. – Разве вы жили в гробнице Тутанхамона, чем был мой дом, заваленный старыми вещами и прочими винтажными якобы сокровищами, будучи не мумиями?
Она обращалась и к Нэе, – Ведь и ты не была когда-то такой вот куколкой с чудесно-выточенными ручками-ножками, в которой спала живая женщина с живыми, хотя и задавленными желаниями. Тебе ли не понять меня? За что мне был дан такой вот тюремный срок длиною в полвека? Венд мой! По праву старшинства моей, как оказалось, вечной любви. Он мой по роду-племени, по планетарному родству. Стремление к новообретённому Венду не ослабевало, не щадило, она шла и шла, цокая копытцами, как буриданов осёл, опять осёл! Кто такой Буридан? За какой там морковкой! И не могла остановить движение. Задыхалась от скорости своего устремления, которое всё обещало и обещало, как горизонт, нечто такое, чего никогда не оказывалось в наличии.
Рудик! Как она забыла. Вот он и был тем, кто из будущего тянул её именно в заданном направлении. Маленький сын, вот кто способен избавить от погружения в вязкие жидко-глиняные мысли бестолковую «соломенную вдову», кто способен своим младенческим тихим сопением раздвинуть захлопывающуюся от подобных раздумий перспективу дальнейшего существования.
Ночной бродяга Ксен казался старым скрипучим призраком в заброшенном театре среди ветхих кулис былого спектакля. «Отреставрировала она»! – злилась Ксения. Как было ветхо, так и осталось. Только и сменили декоративное покрытие пола и потолка, а в остальном? Кроме вещественного опустошения ничего не изменилось. Пошарила тут, стащила все памятные вещи отца, кое-что мамино, реставратор! Специально и залезла, чтобы всё ценное стащить. Хорошо ещё, что коллекцию мамы Ксения запрятала очень далеко, в кладовку, куда Ворона поленилась заглядывать, уверенная, что там один хлам и пыль с пауками.
Ксения вспомнила, как загорались у Риты глаза на мамины безделушки, как выманивала она у неё ценные вещички в обмен на свои никчемные дары. Она дарила маме в их совместном прошлом какую-то бижутерию, обманывая, что драгоценности подлинные, а они все были синтезированные подделки. Мама же ничего не понимала и радовалась дарам двуличного Данайца. И только Рудольф выводил «дары данайца» на чистую воду, так сказать. Проверял их на подлинность нехитрым прибором, а маме они ничего не говорили, чтобы её не огорчать. Просто Ксения внушала ей, что эти камни ей не подходят, не приносят необходимого психо -физического восполнения, и ещё плела какую-то чушь, после чего отбирала «подарочки» и выбрасывала прочь. Что касается матери Рудольфа, плечистой и гордо-позвоночной, прямой как столб бабушки – красавицы, то она дарила маме только редкости подлинные. Вредность удивительно сочеталась в ней с щедростью.
Пол нещадно скрипел под шагами ненормального Ксена. Вот так реставрация! И в прозрачной стене спальни не работали от старости светозащитные жалюзи, а Луна как ненормальная светила в лицо. Насыщенное свечение её было похоже на прожектор. Космическая безотвязная спутница подошла подозрительно близко к Земле, или Ксении уже мерещилось. И напоминала зловещую голубую планету, висящую над спутником Гелия, ту, которой присвоили имя «Ксения». Но имя могли и сменить. Кто-то в ГРОЗ предлагал назвать и новую планету, и весь проект её будущего заселения «Земля – 2». Ксении было всё равно, как и той, думается, космической «Ксении». О планах переименования объекта радостно сообщила ей Рита.
И сколько уже времени она валяется? Час? Три? Не хотелось смотреть на время, и было легче при мысли, что и Ксен не спит. Бродит там, о чём-то раздумывая, как страж, как ночная нянька. Следит за сном детей в перерывах между своими вычислениями и нашептыванием текста в рабочий планшет.
Я задыхаюсь в этой маске!
Дневной самообман заканчивался, когда наваливалась ночная бессонница. «Муррзавец» выбирался из неё и ложился рядом на пустующее место. Это был род извращения, не иначе, но ночью стыдиться было не перед кем. Коломбина с душою из папье-маше, выпавшая из чулана однажды в музее, выбиралась вслед за ним, льнула к нему, задыхалась от несбыточного счастья, что он наполнит её жизнью. Из пустых прорезей на месте глаз текли настоящие слёзы, горячие, ядовитые от застойной и не вышедшей полностью и при жизни на спутнике тоски, они жгли юные скулы не молодой тётки.
– Это ты, – сказал ей Рудольф в той музейной камере, служившей неким подобием мусорного контейнера для бесценного старья, оказавшегося сомнительным с точки зрения искусствоведов. – Вечная кривляка, – и пнул маску, печальную и белую как Луна. Побрезговал взять её в руки.
– Почему я? – обиделась первозданно-юная Ксения, именно такой она была в то время. – Разве я старая? Пыльная? – И подняла, бережно сдувая пыль с изумительного лица. С такой вот пылью прошлого были неспособны бороться даже специально настроенные роботы. Земное вещество словно бы покидало ненужные музейные предметы, упорно стремилось вернуться в утраченное состояние своего блаженного предшествующего небытия. В пылевое «безвидное» протооблако, отринув свою структуру и форму, свою память и свою жизнь…
– Потому что у тебя душа из «папье-маше», как у неё.
– Почему из папы Маши? Что это?– спросила она.
– Не видишь, слоёный прессованный картон, пропитанный клеем. На вид она как настоящая, но дрянь и ничего не стоящий хлам. – А тогда он уже злился на неё за её выходки. Правда, через край она пока не перегибала, но была к тому близка.
– Всё это в утилизатор! – приказала мама, заглянув в комнату – чулан, где хранились древние театральные маски.
– Зачем? – спросили они дружно.
– За тем, что они уже отыграли своё.
Они с Рудольфом любили помогать матери разбирать запасники. В музее было много укромных местечек, где можно было романтически уединиться. Хотя Рудольф умудрялся любую романтику свести к одному и тому же, чем и был озабочен наедине с Ксенией. И чем в большей степени место было неподходящим, тем больше ему нравилось хватать её и присваивать с такой алчностью, как будто других мест уже и не будет. Именно тогда и свалились со старого стеллажа все эти маски чудовищ и мертвенно бледных красоток. Они с грохотом посыпались вниз, чем и привлекли суровую маму. Они еле успели занять к её приходу, вернее прибегу, пристойную позицию, сделав вид, что они тут убираются. Но мама, фыркнув им в лицо и пнув маски ногой мужского размера, велела им, как генерал подчинённым солдатам тащить всё в утилизатор. Поймав их на не должном, она решила их поэксплуатировать на славу.
– Есть на свете места, где ты ведёшь себя пристойно? – спросила мама Карин у Ксении, едва Рудольф, нагруженный как робот, утащил всю рухлядь, освобождая так нужное ей пространство для такой же и даже худшей клади, но отчего-то супер ценной для человечества.
– Что есть ваша пристойность? – спросила Ксения.
– Хотя бы не стоять кверху задницей в храме Клио. Пояснить для не просвещённых, кто она? Муза истории.
– Вы думаете, что ваши древние короли и королевы так не делали? – И Ксения спряталась за пыльной маской, показывая ей язык. Но тут же закричала и сбросила маску с себя.
– Я задыхаюсь в этой маске!
– Он не уважает тебя. Я постоянно натыкаюсь на тебя при подобном занятии. А что же другие девушки со своими парнями не попадаются мне никогда? Не думаю, что в этом отношении они отличаются от тебя и от него физиологически. Но ведь они находят и время и место, не роняя достоинства. – И она подняла её трусики с пола. Почему она находила её с Рудольфом всюду, будто имела специально встроенное устройство для их поиска именно тогда, когда не надо.
– А вы умеете это делать, не роняя женского достоинства?
– Почему твой достойнейший отец не сумел воспитать тебя? Единственную дочь.
– Когда бы ему и заниматься моим воспитанием? Он или путешествует среди звёзд, или работает на благо человечества, или изучает достоинство Риты, а она уж точно не роняет его нигде.
Карин поднимала золотистые брови, слишком идеальные, чтобы быть натуральными, похожие на тончайшие кручёные плетения золотой цепочки. Гримаса выражала её крайнее презрение.
– Когда он бросит тебя, я не удивлюсь. На таких – не женятся, ни в прошлом, ни сейчас.
– А в будущем?
Но она ушла, услышав шаги возвращающегося Рудольфа. При нём она не отчитывала её никогда. Он к тому времени уже не почитал мать, как прежде, и грубил в лицо…
Привидение Нэи
Ксении очнулась, уже стоя у прозрачной стены спальни. Или она встала, пребывая в подлинной отрешённости от настоящего момента, опять заблудившись во времени? То ли от призрачного света Луны, то ли от того, что она пребывала в полусне, и её мозг видел сны, но вместо своих привычных клумб и газона она увидела бесконечные пространства вроде полей.
Тёмно-синие и призрачно голубеющие в свете земного спутника цветы заполняли их, а сами поля уходили куда-то, где в реальности рос лес, внезапно исчезнувший, что и говорило о том, что она видит сон. Пространства чем-то напоминали своей огромностью и пустынностью спутник Гелию, но были живыми, дышали туманом и прохладой. Она уловила их аромат и влажную насыщенность атмосферы через открытый верхний сегмент стены. Так бывает после грозы, потому что в воздухе ощущался запах озона. Странный ландшафт, будто укрытый прозрачным дымчатым шифоном, не вызывал удивления, как нечто обычное, и отметив это, Ксения догадалась, что спит и видит сон, дарованный ей свыше как награда за переживания последних ночей.
Горизонт изгибался вогнутой дугой, как края огромной чаши, на дне которой и стояла Ксения. И стена уже оказалась позади, а она не помнила, что вышла. Поля цветов были разделены ровными дорожками по всей своей протяжённости, и кто-то шёл оттуда ей навстречу. И снова Ксения не почувствовала страха или трепета, будто ждала неведомую гостью. На какой-то миг почудилось: мама! Её невысокая тонкая фигурка, длинные волосы с подростковой чёлкой на высоком лбу, доброе родное сияние синих глаз. И всё видно настолько отчётливо, а была ночь, пусть и освещённая ненормальной по своей яркости свечения Луной, похожей на серебряный старинный поднос для самовара. Как ни банально сравнение, а похоже. У дедушки был такой начищенный самовар на подносе. Дедушка, отец отца, был любитель русской экзотики. Любопытно, что Рудольф никогда не встречался с ним и не был у него в доме, но, тем ни менее, обозвал предков Ксении родом официантов, «половых», как звали их в старину, с самоварами. Ксения, заворожённая, с бьющимся отчаянно сердцем ринулась ей навстречу. Женщина подняла руку в приветствии, принятом между землянами в Космосе, и тут Ксения узнала её.
Это была Нэя! И не было происходящее похоже на сон! Кольцо сверкало на пальце Ксении нестерпимо, ярче Луны! Ксения как раз забыла его снять перед сном, всё хотела, да лень было вставать, а потом мысли отвлекли. Оно словно насыщалось лунным холодным блеском, разгоралось и увеличивалось в размере. Платье Нэи было расшито такими же голубыми цветами, а само было нежно-зелёное. Волосы собраны в хвост высоко на затылке и открывали нежную, трогательную в своей хрупкости, совсем девичью шею.
– Ты звала меня, я и пришла, – сказала Нэя. Поняв интерес Ксении к платью она пояснила, – В этом платье я проходила обряд зажигания зелёного огня в семейном алтаре, в Храме Надмирного Света с несчастливцем Реги-Моном на Паралее.
– Так помимо Рудольфа и Антона у тебя и на Паралее был муж? – удивилась Ксения.
– Тот обряд был ложным, за что и покарал нас Надмирный Свет. Так я хотела отомстить Рудольфу за всё, но отомстила Реги-Мону. Он был убит. И не был ни в чём виноват. Передо мной. А так – да, он во многом был виноват. Перед другими.
– Ты стала как девочка, – сказала Ксения, – ты была такой в Альпах. Как я желала тебе зла тогда! Но я ревновала, я ждала его двадцать лет. А тут ты.
Нэя обернулась назад, никак не прокомментировав признание Ксении, приглашая её этим жестом полюбоваться на диковинный ландшафт.
– Когда я жила среди плантаций Тон-Ата, моего воспитателя и защитника, я была, как я думала, несчастнейшей из женщин. А оказалось, что это было моё счастливейшее время, у меня всё было в будущем. А теперь и моё будущее стало прошлым и несуществующим. Как я любила его, гуляя среди синих цветов, веря в свою счастливую встречу с ним, как обещал мне это Тон-Ат. Он не обманул. Всё было. И счастье, и дети, не только обиды и боль. И полёты в другие миры. Но всякому будущему суждено стать прошлым. И мои дети, рождённые от земного человека, уйдут в прошлое, и твои переживания тоже. Никто не узнает о них, не вспомнит о них в том будущем, что лежит за порогом нашего настоящего времени.
К чему же тогда мы страдаем и любим, и вечно стремимся к тому, что также исчезнет? Испарится, как аромат моих волшебных духов из его памяти. Тон-Ат выращивал инопланетные цветы на своих плантациях, создавал мне волшебные духи. А если цветы высушить, то напитки из них давали тишину памяти и надежду на новое счастье. Таково было их воздействие. Они усиливали лучшие качества человека, все его ощущения. Они будто промывали засорённые участки души. Но не отупляли, не погружали в мир несбыточных или коварных иллюзий. Поэтому Тон-Ат умел исцелять души людей Паралеи. Готовил лекарства из их корней, эфирное масло из их лепестков. Он был химик, врач и маг. Он говорил мне: «Не спеши, моя девочка, убежать из этих райских мест. Нигде не будет тебе так хорошо, как здесь у меня». Но я не верила ему. Я не могла ему простить моей разлуки с Рудольфом тогда, не простила и теперь. В годы нашей разлуки произошла с Рудольфом страшная трансформация души. Не будь тех лет, мои дети были бы уже взрослыми, а я осталась бы цветущей и сильной до сих пор. Он не встретил бы тебя на спутнике, не разлюбил бы меня никогда. Но что-то помешало событиям сложиться благоприятно для меня.
– Я знаю что. Это была моя любовь. Более сильная, земная. Это я ждала и звала его, и это моё будущее отодвинуло тебя в прошлое.
Нэя ничего не сказала ей на это.
– А сейчас ты где? – спросила Ксения, поняв, что каким-то образом источником света является её собственное кольцо, в гораздо большей степени, чем Луна, уже сдвинувшаяся куда-то вбок, и помутнев при этом. Она зашла за облако, как за дверь, исчезла окончательно, но темнее не стало. Ровное освещение так и осталось.
– Там, – ответила Нэя, – где у меня всё впереди. И всегда будет впереди. У нас нет будущего, ведь оно всегда отменяет настоящее. А мы ценим только его, своё благословенное неизменное настоящее.
– Понимаешь, не будь моей любви, не попал бы он на твою планету. Мой отец, желая разлучить нас, забросил его так далеко от дома, как только и было возможно. Только он не отменил моей любви к нему.
– Он забыл тебя на Паралее. Твоё будущее стало моим настоящим. Возникло странное наложение наших судеб. Их непостижимое замыкание. Я вовсе не виню тебя.
– Понимаешь, ты должна меня понять. Кругом множество людей, а ты одна, и нет возможности изменить такое положение дел. А юность ушла, и молодость стала утекать в прошлое. Одиночество превратилось в какой-то непрошибаемый кристалл вокруг моей души. Я оказалась замурована в собственном одиночестве, и ничего нельзя было изменить. Не получалось. Люди не могли пробиться ко мне, даже если они появлялись. И до сих пор валяюсь я тут одна, обречённая ветшать в своих воспоминаниях, как в декорациях бездарно провалившегося спектакля. Но только не было в этом спектакле, как у тебя, благоуханных плантаций. Не было мечтаний и грёз, как у тебя. Всё было у меня плохо и больно, всё быстротечно и мутно. Как свалили меня после спектакля в тёмный чулан, так и провалялась я там всю жизнь, и валяюсь до сих пор, как маска Коломбины. А душа моя, что в ней, если она из папье-маше, слоистого прессованного картона? Никогда не любил он меня, как тебя в хрустальной пирамиде, не любил и не ласкал моих детей, да и не было их у меня, а рождённый на спутнике ему не нужен. А ты, хотя и натерпелась, прожила свою женскую жизнь насыщенно. А я что? Только Ксен, не нужный мне, всегда рядом.
Когда-то ты была гордостью своих родителей, домочадцев, я тоже. Но я стала их горьким и постыдным разочарованием, неудачей, в отличие от тебя. Тебе повезло, ты не успела никого разочаровать. Ты осталась чистая и в своём, как считали обыватели Паралеи, падении. Талантливая, светлая. А я? Бездарная, кому светила в жизни я? Только и есть у меня, что мой мальчик, моё солнышко запоздалое, полученный беззаконным путем, если принять на веру существование высших по отношению к человеку заповедей. Путем моего вмешательства в чужую и налаженную жизнь, по сути, вымоленного по-нищенски у того, кто когда-то обещал мне подарить всю Вселенную.
Ты вот грустишь в своих уже вечных цветочных плантациях, а я? Закрою глаза и многое вспоминать мне стыдно, горько. И винить мне некого. А ведь так хочется найти виновного, чтобы не сильно мучиться своей несостоятельностью. Люди во все времена думают, что будущее будет прекрасно, если сравнить его с тем, что они имеют в настоящем. Но так ли это? Вот люди далёкого прошлого – они все мечтали хоть однажды о том, как чуден будет мир будущего, как светел и ясен, какими добрыми и могущественными будут те люди. Но никакое самое прекрасное явленное будущее не может отменить несчастья отдельно взятого человека, живущего в нём. И в какой степени виноват Рудольф в моей неудавшейся личной судьбе, в какой я сама? Нет у меня ответа.
О детях своих не беспокойся. У нас с Ксеном всё есть для того, чтобы они были счастливы. Им хорошо. Они стали друг другу родными, мой Рудик и твои дети. Да они и есть родные, по крови. Альбина приезжает, катает маленького Рудика в коляске по лесопарку, они все вместе играют, балуются, а меня признали за маму. Я им сказала, когда Рита привезла их мне: «Я ваша мама». И они зовут меня мамой, они послушные, а теперь уж и привыкли. Только старшие Альбина и Андрей зовут меня « мама Ксюша», потому что часто вспоминают тебя и называют, когда рассказывают о тебе, «мама Нэя»…
Нэя утерла глаза рукавом туманного расшитого платья, оно сливалось с фоном зелёных стеблей и синих бутонов цветов, и она казалась плывущим над плантацией фантастическим облаком, опустившимся совсем низко. Облако плакало.
– Как благодарна я тебе, Ксения. А знаешь ли, мою маму тоже звали Ксения? Ксенэя, так её имя звучало по-нашему.
– Как же возможно земное имя на другой планете?
– Она была дочерью земного человека. Её мать дала ей имя, которое придумал её отец на будущее. Только, увы, в этом будущем не оказалось его с ними рядом. Он погиб на Паралее. В то время там была война. Там всегда шла скрытая и явная война. Земляне умели определять пол ребёнка до его рождения, и он знал, что будет девочка. И когда все земляне погибли, то его воля была исполнена, мама получила земное имя. Вот и у моих детей теперь мама Ксения. А счастье у тебя будет. Будет оно коротким или длинным, какая разница. Счастье не подчиняется категории времени…
Будет ли спрос за погубленное чужое счастье?
Ксения очнулась. Стена была наполовину раздвинута, и прохлада, идущая снаружи, напитанная ароматом разросшейся и запущенной сирени, наполняла комнату. Лунная ночь сменилась пасмурным утром, обещающим дождь, а бестолковый Ксен для чего-то настроил робота Ваську на полив цветников и газона. Сам Ксен беседовал с Рудиком, как с взрослым человеком, Рудик тоже проснулся и сидел рядом с ним на игровой площадке на мягком покрытии. Ксению всегда смешила манера Ксена разговаривать с детьми, как со взрослыми. Никогда он не сюсюкал, не менял голоса, как делает большинство, и уверял Ксению, что дети понимают всё. Он мог обсуждать свои творческие поиски вслух, объяснял им сложные формулы, если они спрашивали, что они означают, и злился их непониманию или быстрой утрате интереса к его урокам. Самым терпеливым его слушателем был Рудик, поскольку не понимал ничего из того, о чём ему бубнил седовласый воспитатель.
После возвращения со спутника Ксен постригся. Короткий, седой ёжик волос делал его похожим на поседевшего не ко времени юношу. Он обладал худощавой стройной комплекцией, чистым светлым взором, нежным румянцем на тонко слепленном лице, и тайно рассматривая его сейчас, Ксения не могла ни отметить его привлекательности, того, что собственно и было причиной их сближения в своё время. К тому же он оказался умён, добр, обладал мужественным, но мягким голосом, был привязчивым и верным ей на долгие и долгие годы. Пока она сама не отпихнула его в сторону. Но и на этой, отринутой Ксенией стороне, Ксен не оставлял её и детей. А та Инга никогда не интересовала Ксению. Уйдёт он к ней? Да, пожалуйста! Но он выжидал, не делал окончательного выбора. Там рос родной ребёнок, а тут? Дети соперника, жена, ставшая бывшей.
Старшие дети ещё спали. Было рано. И Ксения, всё ещё пребывая в потрясающем видении прекрасных цветочных плантаций, ощутила в себе странную и забытую лёгкость как в молодости, когда просыпалась, никого не любя, а только пребывая в своих девических и смутных ожиданиях. Она приблизила ладони к лицу, и ей явно померещился аромат тех цветов, и сразу вспомнилось, что точно таким ароматом было напитано постельное расшитое бельё в пирамиде – спальне Нэи и Рудольфа. Она так и не смогла привыкнуть к роли захватчицы чужого пространства и чужого имущества, и теперь жалела, что оставила и пространство и роскошное бельё следующей обитательнице, невыносимой до физически муторного чувства, отвращения к ней при одной только попытке проявить её в памяти. Премудрая Эльза будет валяться на вышитых не для неё простынях, раздвигать свои юные, но отвратительные ляжки, истирать своим задом волшебную вышивку цветов чужой планеты, пачкая их своими выделениями… И через эту заблудшую тварь Ксения проникалась отвращением к Артуру, потому что он, как и любой мужчина был обречён пропитаться и духом и соком той, с кем делил ложе, как выражались целомудренные писатели в прошлых веках. И у бесстыжей в пошленьких кудряшках Эльзы нет там ни малейшего интереса к жизни той удивительной, космической скиталицы, ради которой и была выстроена экзотическая постройка. Где возродилась история инопланетной любви, и чьему горестному закату поспособствовала злополучная Ксения.
Давно замечено, что разрушители не умеют построить ничего путного там, где они оставляют испепелённый очаг – лишай после своего разрушения. И ещё ни одна любовница или любовник, активные и яростные разрушители чужого благополучия, не создавали и близкого подобия тому, что разрушали. О, эти разрушители, тараны, наделённые недюжинной мощью в пробивании любовно возведённых чужими руками стен. Они не умеют строить, им не дано терпения и мудрости, им подавай всё теперь и всё сразу. И отпировав на руинах, на раздавленной груди побеждённых, откричав свой победный клич, глуша стоны неудачников, они являют свой кислый и серый лик уныния, встречая отрезвляющий рассвет нового дня. Тот самый истинный свой вид, когда сверкающее забрало – боевая личина победителя сброшена, когда маскарад отшумел своё. Где отрадный уют, казавшийся скукой, где привычно любящие и доверчиво устремлённые навстречу глаза, ставшие однажды источником раздражения, где годы взаимного душевного созидания личной Вселенной, рассыпавшейся на мельчайшие осколки, оказавшейся хрупкой, как новогодний шар? И невозможно уже не то что собрать, а и понять, как и что с чем там было скреплено. Только мучительный образ утраченного, только жёсткой шваброй метёт пол новая хозяйка – судьба, вытолкнувшая старую и не устоявшую в битве судьбу мягкотелую, уже прошлую, бездомную.
