Лариса Кольцова
Планета по имени Ксения
И её вдруг накрыл яркий свет жаркого утра, когда Руд стоял перед нею, прижав её к лаковому мощному дереву в лесопарке на Паралее и демонстрировал свою готовность к безудержной любви… Такого уже не будет никогда. С его стороны. А со стороны Хагора такое и невозможно. Хагор предлагал любовь ангельскую и сияющую, понять суть её теплокровному человеку не дано. И как ни разверни ситуацию, настал тот самый момент, когда пришло понимание всего того метафизического ужаса без всякой уже надежды, что накрывает человека разлюбленного бесповоротно или же никем нелюбимого, что приблизительно равноценно, какой и наполнял физическую жизнь изгнанника Хагора. Вот тогда-то Хагор к ней и прилепился, узрел её будущность, а теперь и поспешил со своими дарами, никому в целой вселенной не нужными. Его фантастический Кристалл нестерпимо сиял и столь же нестерпимо обжигал ледяной стужей вечного одиночества, уж коли жил он в мире нетленного совершенства. Рос как всякое живое существо и готовился к почкованию, требуя напитать живой эманацией вызревающую почку будущего Кристалла. Такой пищей должен стать её будущий ребёнок, а она сама обогревом для замерзающего Хагора. Это не было в буквальном смысле пожирание или сожжение её лично как поленницы дров, а вид симбиоза, осмысленного единения, перетекающего в разумное единство некоего качественно уже иного существа. Мерзко, потому что страшно. Страшно, потому что непонятно. Мерзкие страшные существа, Тон-Ат, Хагор, без приглашения влезли в жизнь её земной бабушки, потом матери, не оставив в покое и её. Рудольф так и не стал от них защитой. Он и не умел, даже если и хотел, сам попав в ту же самую ловушку. Но если подумать, то жизнь тоже ловушка, выход из которой только один. За ней пришли, и за ним придут. Неизвестно лишь когда и при каких обстоятельствах. Человек может пытаться управлять своей жизнью, но он не может изменить те обстоятельства, которые ей предшествовали и сделали её именно такой, а не другой. Как и говорил ей Тон-Ат, что последействия иного действия могут быть растянуты на несколько поколений вперёд.
Она не думала в этот миг о детях и даже не осознала своего материнского предательства, повторного забвения родных детей. На ней стояла стопа блудницы, и это она была опять повергнута ниц. Вместо отчаяния накрыла усталость, тяжкая как старость, как та, что угнетала Нелли после гибели Рамона, вынужденную носить её в молодом теле, не давая ей выдохнуть открыто свой внутренний немощный протест и обнародовать свою душевную изношенность. Она не имела на это права, поскольку рабочий контракт, добровольное принятие на себя обязательств, время отбытия на отдых с последующим вознаграждением пока что не пришло. Физика тела в норме, душа адекватна происходящему вокруг. Другим не легче, никто же не ноет. Нэя тоже скрывала свою изношенность, чем и была ей близка Нелли, в этом смысле родственная душа под высасывающими вампирскими небесами в мире, не предназначенном для человека.
– Как прежде увлекательно было жить, а теперь-то такое занудство, что хочется закрыть эту книгу и отбросить её прочь, задвинув ногой под диван! – сказала она и засмеялась, видя его ошарашенное лицо, видя растрёпанные волосы беременной женщины, видя, что они ничего не поняли из сказанного.
– Мне тоже что-то не хочется читать вот уже несколько, даже не лет, а десятилетий, – ответила Ксения.
– Выходит, ты с рождения не любишь читать? – спросила Нэя.
– Смотря с какого рождения вести отсчёт времени. У меня же было два рождения, – ответила она, осознав, что голая, поспешно закрывая грудь его рубашкой.
– В подмосковном лесу ты была намного красивее, – сказала Нэя. – Потому что естественная и милая. Хотя и несчастная. А теперь ты мерзкая какая-то. И счастливой ты ничуть не кажешься, и наверное, не будешь ею никогда.
– Ты провидица что ли? – спросила Ксения. Рудольф молчал и, вроде как, уподобился немому персонажу на сцене, от которого слов никто и не ожидает. Есть такие персонажи, – шевелятся, что-то даже переставляют, зажигают свечи или их гасят, гремят театральным реквизитом. Могут быть, а могут и отсутствовать. О нём вдруг забыли обе женщины.
– Да, – ответила Нэя. – Я прошла в юности выучку у такого мага-пришельца, который обездвижил бы тебя одним лишь взглядом, или перетащил туда, где тебе и место.
– А где моё место? – спросила Ксения беззлобно.
– Под диваном, – ответила Нэя.
– В каком смысле? – спросила Ксения.
– В том смысле, что не всегда надо вещь из старого хлама вытаскивать на белый свет для любования. Хлам на то и хлам, что в нём могут обитать сорные формы жизни вроде блох, микробов и личинок паразитов, – ответила Нэя.
– Ты философ, – сказала Ксения.
– А ты форменный паразит, питающийся потребностью иных мужчин к вечному обновлению одного и того же, если по сути. Вчера было в новинку, сегодня уже так себе, а завтра будет уже невкусно. Когда-нибудь ты согласишься со мной.
– Никогда я с тобой не соглашусь, – сказала Ксения, включая зелёные фары в глазах. – Будь ты в самом деле провидица, сидела бы в своей Паралее, как тебя уж наверняка убеждал твой маг. Он обязан был предвидеть, что ты, а не я, присваиваешь себе чужую долю. Мою! Была уже одна такая, хваткая, и где она теперь? Я обездоленная, но никогда за чужое ни разу не ухватилась! Моя прежняя судьба искусала мою душу, как волчица немилосердная, а теперь мне другую судьбу подарили! Мне его дед, самый главный человек во всей ГРОЗ, подарил реализацию фантастического чуда – моё новое юное тело. Теперь ты знаешь, какой я была в прошлом, когда он желал меня безумно, и опять я такой же стала! А он, пусть перегруженный прежней жизнью, пусть уставший и далеко уж не тот сексуальный террорист, кем он был для меня, он мой! Я одна любила и люблю его при всей его неоднозначности. Любила юного, страстного, неверного, любила отсутствующего, когда его изгнали с Земли. Жила с ним и в разлуке, ложилась с ним спать в своих мыслях, люблю и теперешнего! И буду любить в будущем до конца уже!
– Заткнись, дура полоумная! – заорал он на Ксению, – а то твой конец наступит уже сейчас! Никакого будущего у меня с тобой быть не может!
– Тон-Ат предвидел, – согласилась Нэя, – и он предупреждал обо всём.
– О ком ты? – спросила Ксения, – кем он был? Мужем твоим?
– Нет. Не мужем, не отцом. Хотя и считал иначе…
– Нэя, – наконец встрял Рудольф, отнимая у Ксении рубашку и напяливая её наизнанку. – Ты можешь всё происходящее понять неправильно. У меня одна жена, это ты.
– Конечно, я так и подумала. Я жена правильная, а она жена неправильная, – ответила Нэя. – Ребёнок тоже будет считаться неправильным?
– Это твои дети – гибриды с неимоверным числом мутаций, а мой…
– Молчать, я же сказал! – повторно заорал он на Ксению и закрыл тою же самой рубашкой её рот. Она что-то замычала.
– Прочь, скорее прочь! – прошептала Нэя, и гнев, казалось, естественный в такой ситуации, вдруг стал её смирением, её пониманием, что Рудольф не виноват в том, что он земной человек, уже давно заменивший свою прежнюю любовь к ней своей привычкой. И любя своих детей, просто жалел её, мать этих детей. А горячую Ксюшу он, может, и не жалел, но страстно желал, как когда-то только её одну, Нэю – «искусницу». Продукт, взбитый в миксере такой вот страсти, что называется, подан на блюде очевидности.
Тяжкое осознание собственного предательства
Едва Нэя ушла, Рудольф бросил в Ксению её одежду.
– Одевайся, идиотка! Чего ты выставилась?
Только в чём же она была виновата перед ним? Она насмешливо вытянула губки трубочкой, издевательски имитируя поцелуй на расстоянии.
– Самое забавное в этой ситуации, что мы обе брюхоногие идиотки, и она, и я, – Ксения засмеялась своей удачной, по её мнению, шутке.
– Эх ты, многодетный папочка! Хорошо ещё, что она не вцепилась мне в лицо, как Лорка тогда, и не оставила свой автограф, вот была бы потеха нашим блюстительницам из женского курятника. Мне опять пришлось бы от их гнева сидеть взаперти и обедать наедине с огурцами и кабачками на грядках. Чего взволновался, пятнами весь пошёл, да куда она от тебя денется со своим выводком? Старость опять же на носу. Сорок лет ей, а без всякого вмешательства извне, тут на спутнике, при неблагоприятном радиационном фоне, она быстро станет накапливать продукты скоротечного старения в себе, и процесс явления из радужной бабочки сморчковой куколки, бр-бр, несколько наоборот, чем бывает в природе, не заставит себя ждать. Во что тут превратилась эта секс-бомба Нелли? А? А она моложе Нэи. А я? Как выгляжу! А ведь я их всех тут старше! Всех этих семейных квочек и горластых задир – ваших спальных десантниц.
Ксения, довольная на вид, погладила свои полушария, но делала она это ему назло, довольной она вовсе не была. Она привалилась к нему, уперев свой живот в его бок. Поелозила стриженными коротко ноготками по его животу, лаская грудь, теребя золотистые заросли на этой груди, забыв уже о Нэе и зная только свою любовь к нему, ставя её выше всего прочего. Не найдя отклика своей ласке, она села рядом, закрыв живот, но оставив открытой грудь.
– Я так люблю себя, – сказала она, – эта любовь к себе пришла ко мне недавно, и её не было у меня в прошлом. Я люблю себя, как свою собственную дочь, которая родилась после меня, а сама я, та, что была, осталась в том гробу, где меня воскрешали. Теперь я лучше понимаю Ритку с её самолюбованием и нежностью к себе, любимой. В натуральной молодости мы не умеем себя ценить, вот в чём дело, отдаём себя бездумно, не ценя, разным проходимцам. Конечно, есть такие редкие разумницы, которые ценят себя с того момента как сидят на младенческих горшках, но это был не мой случай. И ведь как гениально всё рассчитала наша подлинная Кларисса – Рита, она знала, ты не устоишь! Ты любишь меня сильнее, чем в юности, как бы ты себя не обманывал своими внешними рассуждениями, как бы ни обижал меня. Ты тоже научился ценить то, чему не знал цены в молодости. А она, увы, твоя Нэя, она в тени той стороны горы, куда падает закатная тень…
– Замолчи, ты… кукла огородная!
– Я не обижаюсь. Послушала бы твоя жёнушка наши интимные откровения, она бы онемела от шока. Свою низость от неё прячешь, а со мной всё можно. Какие словечки мы знаем, а она нет. Не научил её за столь долгое проживание тому, чему обучал когда-то меня? Нет, конечно. Ей только наше уважение, только наш солнечный лик, а тёмную сторону кому тут отдавал без меня? Нельке этой? То-то я смотрю, – видок у неё зажёванный весь! Уж Рамон точно её до этого довести не сумел бы. Рамон был романтик, мальчик-одуванчик, лёгкая душа. И отлетел легко. Всем же прочим душа Нельки без надобности, а основная работа у неё в столовом секторе – не бей лежачего, так что она свои похождения использовала как необходимую физическую нагрузку. Правда, ей от разболтанных роботов порой доставалось. Они били её то водой, то током, именно что лежачую.
Тут Ксения весело рассмеялась, вспомнив откровения кулинара и властителя над ревнивыми кухонными роботами. Не иначе они считали её своей собственностью, раз периодически окатывали её водой, словно бы устраивая ей очищение после её ночных увеселений. Любопытно было, что сбой её робототехники всегда совпадал с её очередным романом, как сама она и говорила об этом. Человек Лёня Губанов по кличке Гоблин, настраивающий и ремонтирующий бытовую робототехнику, так и считал, что роботы мстят своей хозяйке – поварихе за то, что она перестаёт воспринимать их за единственно близких себе существ, к чему они уже привыкли. Увлечётся Нелли кем-то по случаю, а уж излучения её рук меняются, тончайшая настройка у человека уже не та, вот роботы и улавливают это, мстят за измену. Да ведь никто и не доказал, что невозможен интеллект на ином вещественном носителе, нежели белковые структуры. Даже искусственно созданный, он всё-таки интеллект, подобный человеческому, а во многом и превосходящий своего создателя.
– Что и за вишенки без твёрдой косточки, – Ксения повторила слова Гоблина, намекающего на беззаботную и сладкую жизнь Нелли, каковой её считал. Жизнь – сладкое суфле, торты и карамель. Не любя сладкое, Гоблин презирал заносчивую блондинку, однажды и навсегда отказавшую ему в утешении. Слишком много было вокруг симпатичных и ласковых говорунов в отличие от угрюмого молчуна, мало сказать некрасивого, а почти урода Лёни Губанова, пусть и виртуозного техника – ремонтника.
– А ты не можешь иначе, всегда прессуешь душу любого, кто рядом с тобой. Вот и карамельку Нельку всю изжевал, как осталась она без Рамона – защитника.
– Тоже защитник нашёлся! Нужна она мне была, как вчерашняя хлебная корка. Я и в упор её не видел, когда встречал. Она на спутник напросилась не ради Рамона, а ради собственного будущего устройства по более высоким стандартам. Вот и вся правда её с Рамоном романа. Да и был Рамон настолько другой и более высокой формации человек, чем эта – именно что завалявшаяся корка от хлебов прошлых столетий. Корыстная насквозь и несъедобная, если уж честно.
– Да ведь грыз ты и эту, вовсе и не чёрствую, а мягонькую сдобную корочку, уж сознайся! А как меня увидел, так и устыдился собственной животной всеядности. Нэя же давно утратила своё горячее излучение, остыла она, устала безмерно. Но я до чего и ловко отводила глаза всем этим ревнивым до чужого счастья особам, – они думали, что я принадлежу кому угодно, но только не тебе. В этом я удалась в папу – конспиролога, он это умел, напустить туман вокруг, когда надо было. Всю жизнь он позволял себе всё, а кто знал? Человек непостижимой чистоты, чести и мудрости. И только я знала, что он запутанный и даже не двойственный, а тройственный, что он многое позволял себе такого, чего не допускал для других, был мстителен, деспотичен. Как жесток он был ко мне, к тебе, а сам сочетался священными узами брака с Ритой едва ли не на другой день после смерти мамы. И вот видишь, передал эту эстафету тебе, Ритку, в смысле. А ты всю жизнь ему подражал, даже башку бреешь под него, даже интонации его воспроизводишь, сам этого не понимая…
– Я не собираюсь сочетаться ни с какой Риткой. У меня есть семья.
– Семья? Это не та, что сюда заглянула на огонёк? И кого воспитывает на Земле Елена, мать Антуана? Не твоих ли двух дочерей? Они твоя семья? В этом ты пока что не превзошёл своего учителя, у него детей было уж очень много. А дочь единственная – я. И знаешь ли ты, что Рита умышленно познакомила нас с тобой, чтобы досадить отцу, зная, что он помешен был на телегонии, а ты обязательно меня развратишь. Тот пытался научно доказать её всю свою жизнь, верил, что информационные и биологические носители женщины засоряются случайными и ненужными ей партнерами, а первый мужчина необратимо меняет её существо во всех смыслах, и его информацию уже не удалить из той, которую он распечатывает впервые, уж прости мне этот сомнительный термин. Ставит, так сказать печать на мягкий воск, а тот застывает и несёт в себе эту печать навеки. И дети от других будут рождаться с признаками первого мужчины у женщины, даже если дети эти будут от других. А тебя он ненавидел, как своего соперника, к тому же! Молодого своего заместителя для Риты, когда он был вынужден доказывать всем, какой он образцовый семьянин. Ревновал люто, но понимал, что это неразумно. Напоказ любил тебя, выделял, старался встать над низкой подкладкой жизни, старался быть высоким образцом для своих подчинённых, пока не узнал обо мне. Как? Его златовласое чудо – единственный плод на его больном, в общем-то, родовом стволе, попал в лапы тому, кого он мечтал убить в самых сладких своих мечтаниях! Но положение не позволяло. Стерильная карьера, вершина ослепительной его жизни, как же он мог тебя убить? И он подсунул тебе ловушку Трола. И любовница, и дочка оказались от тебя отрезаны, как он думал, навсегда. А ты часто вспоминал обо мне?
– Никогда.
– Почему?
– Потому что. Забыл.
– Врёшь!
– Зачем?
– Ты хочешь сказать, что не любил меня?
– Нет, конечно. Я разделял правоту теорий твоего отца, но его лично я презирал, и никогда, ты слышишь, никогда я не подражал ему, ни в чём! Едва только исцелился от своего очарования им.
– Ты же говорил, что ненавидел.
– И презирал. Потому что это не он, а я трахал его любовницу и его единственную дочь в его собственном доме. А он что мог сделать мне?
– Он? Да он угробил твою жизнь! Нашу! Он сделал тебя преступником, заточив на Троле! Рита говорила мне, что там ты нашёл себе моё подобие, это ещё до Нэи, и глумился над нею, избивал, ревновал, пока она не погибла там, случайно попав в эпицентр взрыва звездолёта. Это её дочь живёт на Земле?
– Нет.
– А ну да. У тебя же там был гарем из местных жён. Там всё было можно.
– Я жил там примерно так, как монах. Нэя стала моей второй женой после Лоры. А Гелию я женой никогда не считал, как и тебя.
– Что же, бывает такое в жизни, как любишь ты выражаться. Жил как монах, а детей повсюду много. А кстати, твой бывший подчинённый обхаживает одну из твоих дочерей. Какую именно не скажу, поскольку по именам их не знаю.
– Кто обхаживает?
– Ага! Тебе Рита ничего не докладывает! Олег Пермяк. Так кажется его фамилия. Друг Антуана Соболева. Помнишь такого? Ведь второй муж твоей жёнушки удочерил твоих дочерей ещё тогда, когда ты умотал на спутник Гелия. Не тот отец, кто родил, а тот, кто воспитал. Вот и мой Ксенофан будет папой нашего малыша.
– Чему радуешься? И над кем издеваешься? Олег был отличным парнем, хотя и недоразвитым во многом в силу юности. Не думаю, что стал хуже, уверен, что он сумел развить себя, поскольку задатки в нём были немалые. И не удивительно, что он полюбил её, она и в детстве была необыкновенной.
– Вся в тебя? – Ксения скалила свои зубы, зля его, дразня. – Разве могут твои драгоценные биоматериалы, которые ты даришь на изготовление будущих детей, быть обыкновенными? И неважно, что воспитывает их кто-то другой.
– Нашла себе сень у своего Ксена и радуйся! Кому бы ты и была нужна, кто бы тебя выдержал, если бы не этот румяный, полезный для здоровья нектарин. Где твой папа его выкопал? На какой грядке? Или это уже была твоя самодеятельность?
– Неважно это. Нектарины на деревьях растут, а не на грядках, это к сведению. Спасибо, что не хреном облезлым обозвал, я бы не удивилась. Уж сколько оскорблений я и наслушалась за свою жизнь. Ты вот почему на мне не женился тогда? Лорку пожалел?
– Я ценил её.
– Врёшь! Чего там было ценить! Ты меня любил! Ты мне назло…
– Никто тебя не любил и не любит, кроме твоего Ксена. Так что держись за его хвостик и не отпускай.
– Гад ты, не знаю только, ползучий или летучий. Скорее последний. Ты не испугался своей жены?
– Нет. Она простит. Она всегда прощает. Ей же некуда отсюда бежать.
– Для этого ты и утопил её в счастье беспросветного материнства. Куда она денется с таким-то выводком? Но ты гад! – Ксения смеялась ему в лицо, напрашиваясь на удар, зная, что он не посмеет её тронуть.
– Не разродись тут от своих сотрясений, – грубо одёрнул её Рудольф и встал, чтобы одеться и уйти домой. К Нэе.
– Скажи ей, что повинную голову меч не сечёт, – посоветовала Ксения, не думая уходить от него и удобно устраиваясь на его месте. – Как хорошо, что места стало больше. Я хоть высплюсь, как следует. – И повернулась к нему спиной. – Беги, беги, утешай. Скажи, что мне её место без надобности, пусть перетерпит, у меня свой муж имеется. Ты для меня только донор генетического материала для моего ребёнка. Главный чертежник, так сказать, архитектор его будущей Вселенной, как говорили твои любимые исторические масоны, кажется. Ваш циркуль, мой строительный раствор, и кирпичи мои, а строить будет Ксен. И только Ксен. А ведь я говорила, не надо сегодня, я чувствовала, – Ксения бормотала себе под нос, и вряд ли он её слышал.
Ушёл он быстро, оставив включенной голубую сферу. В её мягком сиянии Ксения осталась одна. Она удивлялась своему спокойствию. Спать ей совсем не хотелось. Она потрогала тугой живот, беспокоясь скрытой, но уже чрезмерно подвижной жизни своего ребёнка, растревожила она его, что ли, весьма резвыми для её срока играми с папочкой. Кожа и мышцы всё ещё хранили остаточные ощущения его ласки, они были важнее его грубых по форме слов застигнутого на месте преступления мужа. Пусть теперь оправдывается, ему полезно получить по загривку, да не из таких эта Нэя, такая и слова дерзкого не скажет, самое большее зальётся втихомолку слезами.
– Ну, что ты? – обратилась она к ребёнку в своём животе, – чего и ты ещё расшумелся? Растревожила тебя неугомонная мамка? Пора всё же уняться. Но я не виновата, сынок, он всё хочет и хочет, потому что он любит меня, сынок, меня одну. И тебя любит. А его слова, считаешь, они обидные? Да, слова обидные, но это от беспомощности. Ничего, пусть объясняется со своей святой половиной, со своей ангельской и безупречной курочкой-наседкой. Нам с тобой что?
И будто уговорённый ею ребёнок притих, или тоже устал резвиться и бить её изнутри, да так, что живот порой ходил ходуном.
– Не сердись, я больше не буду баловаться. И ему не позволю.
Безумное решение Нэи
Дома её с опозданием охватил лютый стыд. Как будто это она сидела полуголой перед посторонней женщиной, а та её изучала ненавистным взглядом. В тот самый момент, когда Ксения успокаивала свой живот, точно так же трогала свой живот и Нэя. Считается, что у обманутой жены болит в душе, а у Нэи болело тут, в прежде счастливейшем месте, которое она мнила магнитной неодолимой ловушкой для него. И отринутая она вся сжалась от стыда за своё бессилие, стала сама себе противна, нестерпимо, да куда было деваться? Стонало где-то в глубине, втихомолку как бы поскуливало, и Нэя старалась не пускать эту физическую сейчас муку в душевную плоскость. Не надо, чтобы и душа заболела, пусть на душе будет тихо-тихо.
Нэя вспомнила философию Ифисы, своей подруги на Паралее. Ифиса всегда умела быстренько находить своей магнитной ловушке нового утешителя, убеждаясь, что её манящие свойства целехонькие и ласковые по-прежнему.
«А если душа заболит»? – спрашивала она и отвечала сама же, – «Это может перейти в хроническую форму, а за выболевшей душой может потянуться расстройство всего остального». Ифиса учила её противостоять ударам, обидам, закрывать от них душу. Но как это? Нэя всё пропускала через душу, и теперь нагруженная низкой болью душа опустилась, слившись с лоном, и стонала там, заставляя вздрагивать не родившегося ребёнка. Как было уберечь его от человеческой неправедности, ещё ничего не знающего о том, что это такое – мир человека. Ах, Ифиса, где ты, утешительница и почти мать? Корыстная в мелочах, но бескорыстная в своей преданности и неподдельной любви.
Она заметалась в своей обустроенной пирамидке. Как и заключённая в ней душа. Дети, роды, кормления, уход за ними, страхи, – она заматерела в течение этих лет, стала уплотнившейся материей, утратив прежнюю воздушность. Давно отпали от неё былые крылышки, как он говорил, феи-бабочки. Она превратилась в тяжёлую, почти подземную в своей ограниченности, питающую соком своих детей какую-то пчелиную матку, вечно спрятанную в своей скучной, но необходимой материнской деятельности. Он уже давно любовался только детьми, а уж никак не ею. Почему ей не приходила в голову простая мысль, что эта потребность в любовании женщиной, никогда его не покидала, и ему хочется изысканной любовной игры ничуть не меньше, чем раньше. Она же, став многодетной матерью уже стыдилась играть в прежние игры, творить им совместно захватывающие друг друга милые непотребства, когда за стеной плакали или визжали дети, пусть и тихо сопели во сне, но она помнила о них ежесекундно, и отчего-то считала, что время неистовства страсти ушло. Что это не сочетается – мать и раскованная любовница. Закрылись источники прежнего изобретательства, пересохли как-то от бессонных ночей и безоглядной, всё захватившей мысли о благе детей. Она превратилась в бесполую рабочую пчёлку, жужжа с соседками и снуя беспрестанно в своих хлопотах. Прошлое было райским цветением, а сейчас время выращивания появившихся розовощёких плодов, а их четверо. Нэя вкладывала в эту любовь то нерастраченное чувство, пополам с виной, которое не отдала своим оставленным на Земле девочкам.
«Это мне кара за них», – решила она.
Он пришёл спустя некоторое время и лёг рядом, не раздеваясь, на спину, глядя в конус пирамиды. Верхняя её часть в виде усечённого объёмного треугольника был черна, пропуская через себя ночную космическую тьму потустороннего для человека мира. Нэя развернулась к нему, сама себя не понимая, прижалась к нему. Увеличенные живот и грудь мешали её вспыхнувшей вдруг нежности, и в этом своём всепрощении она, страдая, видела некое извращение своей натуры. Но он и не подумал перед ней оправдываться.
– Мы с ней сегодня только разговаривали. Она хотела ребёнка, и совместное будущее нам не нужно обоим. Она только хотела, чтобы я прикоснулся к животу, чтобы уловить движения мальчика. Вот и всё. Отношения закончены. Это правда, Нэя.
Конечно, сейчас она не была ему желанна, но она знала, что даже если бы она и не была на сносях, он вёл бы себя точно так же. Он утратил к ней былое влечение, и последняя беременность была следствием их очень редких уже сближений. Он голубил её как близкого родного и зависимого человека, но давно не желал, как свою возлюбленную. Всё просто закончилось. И произошло это резко, а не постепенно, из-за Ксюши, но и без Ксении он её разлюбил.
Девять лет близкого каждодневного обитания в тесном мире колонии среди, по сути, каторжной работы, не могли не повлиять, не сожрать почти без остатка их страсть. Через год им возвращаться на Землю, но захочет ли он остаться там с ней? А она этого хочет? Он повернулся к ней лицом, провёл рукой по её животу, полностью отсутствуя для неё в своём глубинном погружении. Рядом с нею лежала лишь его тоска и его усталость. И вместо того, чтобы избить его градом упрёков, залить плачем подло обманутой жены, Нэя спросила:
– Ты устал? От меня?
– От всего, – ответил он, – и меньше всего от тебя.
– Это впервые у тебя, если здесь? Ну… измена…
– Ты считаешь это изменой? Я не оставлю тебя никогда, никому. Это то, что должно лежать за порогом твоей реальности. Тебе вообще не надо волноваться по поводу того, что я уйду. Да и куда я уйду?
– Почему такая вот беда для посторонних людей выглядит как анекдот? На Земле ты уйдёшь?
– Ты будешь рядом всегда. Но я же предупреждал тебя, что я не могу существовать без своей полностью свободной от тебя, только своей территории, где волен делать то, что мне необходимо. Без этого я не умею жить, без воли или своеволия, пусть так. И тебе необязательно было приходить туда, куда тебя не звали. Ты нарушила наш уговор.
– У неё же твой ребёнок родится!
– Пусть родится. Она улетит на Землю и забудет меня. У неё муж, повторная юность. А муж не собирается, кстати, её покидать, и он сам разрешил ей ребёнка. Он не был способен дать ей зачатие, а ей было необходимо это. Искусственное же оплодотворение она принципиально не приемлет, по своим соображениям. У нас многие так поступают. Это разрешено этически.
– Зачем же она пришла сегодня, пузатая?
– Соскучилась. Мы просто общались.
– Зачем она разделась?
– Ну вот! Я же объяснил. Я любил её в юности на Земле, до высылки на Трол. Я обещал ей своё возвращение, хотя если честно, на словах-то я её не прощал. Но тогда я не знал, что полюблю тебя.
– Вы поссорились тогда? В том прошлом?
– Поссорились, – усмехнулся он, – так поссорились, что я женился, а она вышла замуж. Это было глупо и бездарно с обеих сторон. Это всё перечеркнуло, как оказалось, всю эту святую и нерушимую любовь. Мы совместно залили «неземное чувство» обоюдной и чёрной как смола злобой, обидой. И ничего не осталось. У меня разве что желания её убить не было, а так, ненависть, отвращение к тому, что было. Настоящий мужчина так себя бы не повёл, но разве я им был? Она тоже ждала ребёнка в то время, как Лора родила Артура. Моя мать сказала мне: «Бери её в охапку и беги на край света от её отца, от ненужной тебе жены». Но разве был край света для её отца? Жестокий и мстительный, он… Ну, это и не важно. Ей сделали изуверский аборт на приличном уже сроке, и она пошла после этого вразнос, но это были уже проблемы её мужа, а не мои. Я смотрел, как Лора кормила сына, и её окутывало сияние любви и к сыну, и ко мне. И я тоже начинал любить его, её. Но не очень это понял. И улетел, думая, что разрубил свой дурацкий узел, запутанный моими же руками. Вот так это было. А сейчас, я только твой. Ну ещё, конечно, я принадлежу работе.
Нэя гладила его, благодарная ему за откровение. Пусть и режущее её всю на стонущие кусочки. Давала ему уверенность в своём прощении, но зная то, чего ещё не знал он. Это было как первые капли дождя. И они, эти капли, не будут последними. Лгал он или нет? И да, и нет. Любил он Ксению вчерашнюю или сегодняшнюю, но он её желал, и там всё было, и Нэя видела это по их лицам. В отличие от его слов, лица были правдивые в тот момент, и у него, и у неё. Подстроенная Ритой случайность его падения за пределы семьи, таковой не была для него и для Ксении. Они стремились к этому давно и долго, к тому, что было утрачено, просто Ксения это чётко понимала, а он нет. Если даже замкнутое пространство маленькой колонии не помеха им, то на Земле они открыто вернутся к тому, к чему и хотят. Ксения была ей явлена как знак. Что всё его прошлое на ней, на Нэе, зацикливание закончилось. И она ему не нужна. И чем быстрее будет уходить его былая молодость, тем яростнее он будет утверждать обратное, всё сильнее и мощнее он будет стремиться к той, которая восстала из былого, явив ему лик их общей юности. И если тогда он её мало ценил, то теперь он будет её держать из всех сил. А она уже схватилась, жадно и отчаянно, и это не от скуки, не от их оторванности и почти отвесного зависания над ужасающей бездной, ежесекундно готовой поглотить тут всех. Это серьёзно. Это не то уединение, которое тут имеет место у прочих за их закрытыми панелями. И поэтому Ксения в отличие от тех, кто тут грешат неверностью, выглядит неумно, нетактично, неосторожно и неловко. Потому что она сбросила тут свою маску, она под нею начала задыхаться и, не имея сил притворяться, явила себя Нэе. Она ей обещала это ещё там, на Паралее, в её видении открытого Хагором будущего, которое она приняла за галлюцинацию. Хагор же там был тогда, в «Ночной лиане», где-то рядом, притаившись в зарослях сумрачного маленького зала – оранжереи… он всегда был где-то рядом. Он шарил, как в своём кармане в информационных потаённых кладовых Рудольфа, и показывал глупой пьяной девочке кино, воплощая для неё образы его прошлого – её будущего. Он так развлекался там, прячась от своей метафизической тоски и телесной смертной обречённости, которая для него, некогда бессмертного существа была страшной непереносимой мукой, кислотой разъедающей, была адом не метафорическим, а реальным. Хагор никогда её не обманывал.
