Лариса Кольцова
Планета по имени Ксения
– Кому бы и разваливать понадобилось твой дом? – спросила дочь.
– Сам рушится. Если в доме не жить, он быстро ветшает. Получается, даже дому необходимо, чтобы в нём жила живая душа. Чего ты тут всё забросила?
– Я в своей половине всё до блеска чищу, всё украшаю, всё чиню по необходимости. У меня всё уютно, всё вокруг одухотворено. Для меня и одного этажа много. А ты сам свой второй этаж одухотворяй.
– Когда мне, – отмахнулся он.
– Настроят себе домов от жадности, а жить-то оказывается и некогда!
– Где я жадный-то? У Риты живу.
– Так у тебя и квартира в небоскрёбе рядом с работой есть.
– Так ты там и живи, если хочешь.
– После того, как там обитала кобыла, проигравшая все скачки, уж спасибо за предложение.
– Что ж так-то, кобыла? Злая ты какая-то ко всем, вот что я скажу.
– Видимо, твой характер мне и дан по наследству.
– Разве ж я злой? Да добрее меня и во всей ГРОЗ человека не отыщешь! Ты у Риты спроси, какой я? Она скажет, всем хорош и для всех ценен Андрей Воронов, да слишком уж сдобен по своей натуре. Все моей добротой и широтой пользуются. Разве что не режут на ломти как каравай.
– Венд тоже великодушный был, заметный. Вот девчонки на нём и висли, а он не умел от них отряхиваться, когда необходимо…
– Альфа-самец! У него программа такая – доминировать и размножаться! И той дуре сломал всю психику, – он опять что-то пробуянил про «гада», радуясь, что его уже «трансформировали», в героя, и он благополучно сражался с враждебными племенами Трола. Осталось лишь пожелать ему от всей души набраться в почётной ссылке ума-совести. – Дурочку эту, Лару полоумную, покинул с малым ребёнком…
– Что же ты, жалельщик брошенных жен, да малых детушек, так далеко его катапультировал? – спросила Ксения, глядя на него с тем равнодушием, с каким и общаются со случайно забредшим на чужую территорию человеком.
–Не я! – он пучил глаза на дочь как филин, ослепший белым днём. И только спустя годы и годы, дочь поняла то, чего не понимали окружающие его другие люди, сослуживцы, влюблённые в него женщины. Отец был безумец, покалеченный человек, только было замаскировано это безумие его достаточно сильным интеллектом и мощной работоспособностью. А она и Рудольф стали жертвами его тайной духовной инвалидности. Не исключено, что и ещё кто-нибудь – Ксении не было известно.
– Мать верила всю жизнь, что ей Бог тебя послал за её молитвы. А этот! – и у отца от бешенства выступала пена в уголках губ, – всё, что было в тебе святого, чистого, разложил на элементарные частицы, исковеркал твою женскую судьбу. Как ты будешь жить? Никому теперь не веря? Детей воспитывать, имея в душе столько мусора?
– Где они, мои дети? Ау! – Ксения не простила отца до самого его исчезновения где-то в далёком Галактическом провале. Не простила и после. Никогда уже не простила. Вину за всё она возложила на его плечи, так уж случилось.
Ещё когда Рудольф не улетел на Трол, а гулял по Земле, он узнал о злодеянии шефа-отца после того, как Ксения вернулась из обители отринутого мужа-утешителя. Как раз об «утешителях» Рудольф, конечно, не подозревал, признавая сексуальную распущенность только как собственное право. Сама Ксения проделала подобное не из желания безнравственно поразвлечься, а было это, что называется в «ледяную полынью пылающей головой», расправа над остатками всё ещё животрепещущей любви – муки к Венду.
Но и после этого посещения, как поправилась она, близость с Бёрдом, как её ни оценивай, а супружеская, раз так и не развелись, не являлась для неё настолько уж и непереносимой, раз уж Венд возвращаться в прежний формат любви-страсти не собирался. Это уж потом, когда умчал он на Трол без гарантий возврата, что и понятно, Ксения ни единой уже мыслью к Робину не прикоснулась, не говоря о том, чтобы к нему вернуться, Забыла о нём, как и не было его никогда. Венд же, муж чужой, но так и остался единственным возлюбленным.
…Перед тем самым, их общим с Викой, походом в ресторан, он был у неё дома. Мама расстаралась, выцепила его как-то и потребовала через связь его прибытия, срочного! Добавив, что хозяина дома не будет. Посещает хозяин свой дом очень редко, Он и примчался с утра пораньше. Всё же маме он никогда не мог отказать ни в чём. Он прижал к лицу запачканную молозивом ночную рубашку Ксении, и ничего не сказал, шипел в белоснежную ткань, как раскалённый железный брус, опущенный в ледяную воду. Разве что пар не шёл. Потом отшвырнул платье прочь и ушёл…
Тот разговор с отцом у стен родного дома был долог, да бестолков.
– Он сказал, что никогда не отрёкся бы от своего ребёнка. Он любил только меня. И в будущем он будет любить только меня. Никто не может запретить любовь, так и навязать её. Я буду его ждать! И тебя он проклинал! За то, что ты натворил!
– Ну, уж теперь и слов у него не найдётся, чтобы благодарить за свою доблестную карьеру! На такой свалке, что вряд ли он оттуда вылезет живым! Пусть служит на благо Земли, а в дни отдохновений будет утешаться с местными жрицами из притонов разврата. Там реликтовая цивилизация упадка. Вот где он найдёт применение своей дурной силе.
– И в чём отличие-то от твоих усладительных отсеков в самой ГРОЗ? – коварно спросила Ксения.
– Замолчи-и! – взревел он. – Расшатал он тебе все нравственные устои! Ты же нравственный инвалид! Что ты такое говоришь своему отцу?
– А у тебя они есть, эти самые устои?
– Ты больная! – произнёс отец, покрываясь пятнами нервного потрясения.
И тут Ксения не удержалась и выдала ему блок архаичной матерщины в качестве утешения.
– Матерная брань как злокачественная вибрация разрушает человека даже на уровне клеточной физиологии! Я отрежу кончик твоего языка, чтобы ты стала косноязычной. Это менее печально, чем явление плюющейся сквернословием человекообразной самки! Потому что ты уже утратила звание человека разумного.
– Мне вырастят из моих же клеток новый язык. А ты за свои преступления утратишь свой звёздный статус навсегда.
Это была запоздалая месть родителю за маму, не только и за себя. Мама принимала всё покорно, смиренно, понимая несоответствие своего здоровья и потребностей отца. Как бы ни были они скромны, а ей всё равно излишни, поскольку мама начисто утратила потребность в естественных женских радостях. Она продолжала его любить чисто духовно, хотя и имела «вещное» мышление, если в его определении, то есть предельно материальное, убогое.
Человеческие воспоминания никогда не бывают последовательными и полными, некоторая их часть, иногда и значительная, проваливается неизвестно куда. Так Ксения перед тем, как навсегда стереть из памяти Робина Бёрда, ведь и не худшего человека в наихудший период её жизни, ещё пару раз его навестила… А всю оставшуюся жизнь искренне считала, что Ксен Зотов был первым её мужем. Вероятно, ей передалась по наследству и некоторая странность матери, ведь та тоже плохо помнила или начисто не помнила значительные куски своей жизни.
Стоило ли разорять чужое гнёздышко?
Чтобы ни говорили окружающие, а Ксенофана Ксения любила. По-другому, конечно, чем Рудольфа, но любила. Иначе бы и не жила с ним. Ксен был заботливый, понимающий, чуткий. Он был редкий человек. Чистый, человечный. Вроде бы, их и много вокруг, а всегда они бывают редки во все времена. Ксен не мешал ей быть собой, ничего никогда не требовал, родственник из тех, кто незаменим. Но он не мог ей дать ребёнка. Не получалось у них зачатия. И он разрешил ей заиметь ребёнка не искусственным путем, а по женскому влечению, чтобы она сама выносила и родила. Это не было ему легко, он же не был чуркой без души, или кабачком каким.
– Чей он будет? – говорил Ксен, – да чей угодно. Главное, что твой. Чтобы здоровенький и красивый, наш, в общем.
Ксен любил её. Она была, как тот синий василёк в его букете из колосьев, с точёными лепесточками паразит на его жизни, которой она придавала живописную красочность, его дисциплинированной и однообразной, колосящейся научными свершениями и всечеловеческой пользой, правильной и скучной жизни. Она вольно жила и питалась в безопасности его обширных делянок, была украшением не только ему, но и чужим глазам тех, кто пытались не раз и не два забраться к нему в хозяйство. Не из надобности к его полезным колосьям, а к цветущему заманчивому сорняку, которым хотели украсить пустоватый уголок в своём житье – бытье. Но Ксен вставал на защиту своего, раскинув руки, следя и не пуская тех, кто обманывался его внешней безобидностью. Все полезное и всё бесполезное было только его. Не ваше. Кыш отсюда! Он не раз говорил ей, что мог бы и убить соперника, появись он, его не страшили недра страшных далёких планет, где добывали ресурсы преступники. И перед Рудольфом он бы не спасовал, но тут всё решала Ксения, а не он. Перед Ксенией Ксен был беззащитен. Он как хлебный колос гнулся перед её нереально прекрасной сейчас головкой, стелился, хрустел под тяжёлой подошвой соперника, о котором всё знал, но молчаливо ждал своего выстраданного будущего на Земле, когда всё унижение останется позади. А Ксения и ребёнок будут только его. Он был слеп к её очевидной порочности. Или уж настолько безоглядно любил? А сам скрипел зубами в подушку в одинокие ночи и мечтал о самоубийстве, если не плакал от попранной мужской чести, но боялся не смерти, а Божьего Суда?
Лежа в постели Рудольфа, Ксения прислушивалась к безмолвной пока жизни своего ребёнка внутри себя. Ей не хотелось ничего загадывать, ничего представлять на ближайшее время. Поражало умение Рудольфа разъединять в себе телесное и душевное, Ксении казалось, что свою душевность он полностью утаскивает к своей маленькой наседке в её игрушечную пирамидку. Нельзя было даже сказать, что он выталкивает её, Ксению, из своей души точно так же, как из своего отсека, сразу или почти сразу после всего того, что между ними происходило. Он её туда и не пускал, в то потайное обиталище, что именуют душой, оставаясь для неё закрытым. Вернуть прошедшее ей не удалось, и это было главной болевой точкой во всех её размышлениях.
Однажды она была у него в сокровенной домашней сердцевине, в его замысловатой пирамидальной спальне. К чему он придал семейному жилому отсеку такую странную геометрию, Ксения не понимала, а спрашивать? Ей это незачем. Для чего пригласил к себе, тоже не понимала и не могла бы сказать, что ей было от этого комфортно. Напротив, было неуютно там находиться, он и там не пустил её дальше условной прихожей своего, по-прежнему закрытого существа.
Доверчивая домашняя птичка-курочка потопала со своим выводком на праздник для детей и взрослых в Центр досуга «Сиреневый лотос», вот так его обозвали, центр их посиделок и, так сказать, культуры, личного творчества и совместного общежития. Многие дети там и жили, по сути, имели свои отсеки отдыха, где за ними следили воспитатели из числа добровольцев, любящих детей не только собственных, но и детей в принципе. В тот день было приготовлено какое-то невероятное угощение, искусственная ёлка и спектакль для детей и взрослых. Мероприятие охватывало собой практически целый день, а папа под предлогом ночной работы в подземельях спутника хотел отоспаться в одиночестве.
Не без страха Ксения переступила черту его жилья, ощущая себя кощунником, посягнувшим на чужую святую территорию, где всё было сотворено и отлажено для сокровенной домашней жизни с любовью, и не для неё, бродяжки. Так иноверец должен входить в алтарь чужого храма, где ему не место, где всё пронизано незримой вибрацией чужих молитв и чаяний, и как тонкий человек она не могла ни страдать от своего святотатства, но он позвал, и она пришла.
Пришла зачем? Если ничего не вернулось из того, что жаждала она воскресить в своих чаяниях. Ради чего берегла сокровища прошлого, память, обернутую в нечто, чему не было названия, но что она разворачивала бережно, дабы ничего не повредить и не утратить после очередной своей ревизии. А он не помнил почти ничего. Она пыталась в первое время соединить перлы своего тайного клада с теми, что были у него. Словно для того, чтобы нанизать всё это на новую и прочную нить вместо порванной. Но убедилась в том, что нечего ей и надеяться на восстановление утраченного.
Никакого драгоценного ожерелья ей не собрать. Найти в захламлённом ящике, чем было отделение его памяти о прошлых женщинах, то, что ей необходимо, оказалось невозможно. Настолько там всё оказалось перепутано, не прибрано, настолько хозяин не придавал ни малейшей ценности собранному добру, где всё свалил в груду, а многое выкинул без сожаления. Человек конкретного действия, реальных, а не отвлечённых чувствований, он редко туда и заглядывал, если заглядывал вообще, когда ему было? А если случалось в редкую тоскливую минуту, то неизбежно спотыкаясь обо что-то из того, что выкатывалось ему навстречу из потревоженной груды, он отшвыривал это в досаде. Всё было не то, всё ненужное, не пригодное уже ни к чему. Прибраться бы, всё вымести вон, да хлопотно, проще пнуть и закрыть, забыть. Приходится же людям существовать на одном обжитом пространстве с отходами своей цивилизации, куда от них денешься? Так и память у иных, как свалка или как мусороперерабатывающий завод в глубоких шахтах, где чётких форм былых изделий, как и их былой безукоризненной красоты, ценности, или простой полезности не распознать уже никак.
Ксения заглядывала и отшатывалась. Её охватывало отчаяние. И предпочитала топтаться «на коврике в прихожей», удерживая себя от безрассудного заплыва в окончательную уже погибель. Любовные игры не отменяли его противоречивой натуры, его эгоизма и непредсказуемости. Он мог, как и тогда, сделать самое несообразное. Мог жениться, а мог и выбросить в промороженную атмосферу за пределы купола. Кто ему тут закон и ограничитель, кроме него самого? Другие люди? Жена? Да плевал он на других людей – подчинённых, а жен – сколько у него было, и сколько может ещё быть.
Но думая так, Ксения ничуть не обманывалась на этот счёт. Если и удастся оттиснуть от него его «чародейку», то в свободное пространство втиснется, и немедленно, Рита – разработчик коварного замысла. Так чего ей, Ксении, и стараться ради Риты? Пусть живёт со своей доверчивой и милой наседушкой, так радостно кудах – тах-тах тающей над своим выводком. Зачем разорять такое, насиженное не ею, тёплое гнёздышко?
Артур – очередной заскок или попытка спасения?
Да и другой, тайный, параллельный поток раздумий тёк в её сознании наяву и во сне, в трансформерах бессознательного. Это была, действительно, тайна. От Ксена, от Рудольфа, от всех тут насельников, кроме одного. Тайной был Артур.
Как-то он пришёл к ней в оранжерею. Сорвал несколько бобовых стручков и захрустел ими, после чего их выплюнул и сказал, – Ну и гадость! А горошку зелёного сахарного нет?
Ксения молчаливо указала на ровные стволики в посадках гороха, на которых висели совсем ещё плоские стручки. Он стал хрупать зелёными незрелыми шкурками, но ему быстро надоело, и как-то поняла Ксения, что цель визита не страсть к бобам и гороховым стручкам.
Рослый, бритоголовый, умопомрачительно синеглазый, с волевым подбородком из тех, что возбуждали её на том самом уровне, на уровне низа, ведь возвышенные уровни арендовал Ксен, Артур тем ни менее мерцал глазами мягко и робко. Яркие, но также мужественные губы были сжаты. Разговорчивым он не был. Чёрный комбинезон подчеркивал стройность и силу. Не человек, эталон, образец пришёл к ней неизвестно зачем.
Он долго наблюдал за её возней среди упорядоченных зарослей и геометрически сложных узоров многочисленных рядов-грядок. Она занялась своими делами, оставив его в одиночестве у зелёных насаждений. Если бы увидел Ксен, то крика бы не избежать. Ксен не терпел праздношатающихся бродяг на своём священном экспериментальном огороде. Ксения ждала, что вот-вот Ксен высунется из своих подземных глубин и зашипит на пришельца. Самой ей вовсе не хотелось его прогонять. Чего ему было надо? Ксения знала, потому и не спрашивала. Тот визит произошёл в самом начале её жизни на спутнике.
– Я тебе нравлюсь? – спросил он.
– Да. И что?
– Я хочу, чтобы мы подружились.
«Подружились» – какое знаковое словечко! Папенька не иначе вписал его генетически в лексикон своего сына.
– Как думаешь, зачем я тут? – Ксения стащила перчатки, испачканные в питательном растворе для растений, брезгливо их осмотрела и выбросила в контейнер для отходов, а Артур внимательно следил за всеми движениями её рук, как будто усваивал её уроки по уходу за зелёной массой, так всем необходимой в пищевом рационе.
Подобная детская пристальная внимательность забавляла её, как и всё происходящее. Он наклонил голову к плечу:
– Зачем? Зачем все, затем и ты.
– Я могу работать где угодно. У меня много профессий. Но у меня тут своя сверхзадача.
– Какая?
– Заиметь себе ребёнка. – К тому моменту Ксения его как раз и заимела, но знать об этом – никто не знал, даже Рудольф.
– И не абы от кого и как, а по взаимному глубинному совпадению, больше чем по влечению, скорее по сверх влечению. Это была теория моего отца. Суть в том, что для зарождения полноценного, максимально одарённого потомства, нужна искра Божья. А она дар, от того среди людей столько хлама, что дара им нет. Или мимо проходят, или бросают через левое плечо. Что это «искра Божья»? Это любовь. И такая любовь, которая плавит внутренности человека, даёт ту нужную температуру, то давление, что и порождает алмаз. Ну, это всё метафора, понятно. А так, теория моего отца – она очень сложная. Он считал доказательством этой теории, не будешь смеяться? Себя, мою маму, меня. Всех тех, от кого, как он говорил, глаз не отвести, мимо не пройти, от кого озарение распространяется на всю округу. Что именно озаряет эту серую округу, уже не важно, ум, талант, красота, иногда всё вместе. Поэтому раньше и говорили о талантливых людях «Бог в темя поцеловал». Такие люди всегда добры и человечны, они всегда несут на себе отпечаток гения Творца, Его поцелуй. А Творец, Он же благ. В Нём нет ничего от тьмы и зла. Нельзя человеку пренебрегать даром Творца, если Он входит в сердце. Его не проспишь, сердце же начинает гореть и петь! Сердце, подчеркну, а не область гениталий. Это уже вторично. Это средство, инструментарий. Ну, не важно это. Утомила?
– Можешь не продолжать. Я всё понял. Ты прибыла к моему отцу? Любила его на Земле в молодости? Первая любовь. Как и у моей матери. Видимо, дар был очень большой, раз он решил поделить его на части между вами.
– В молодости? А я стара?
– Не напрягайся. Вика меня посвятила в твою тайну. А то решишь, что я провидец.
– Да, – признала его правоту Ксения, не очень сердясь на Вику, не принимая её болтливость, но понимая её открытость возлюбленному мужу. – У меня за много лет не произошло зачатия ни от кого, и от мужа в том числе.
– Ага. И от мужа, в том числе, – повторил он, мерцая усмешкой. Эта усмешка была не иначе, как их родовым свойством, он стал сразу похожим на своего отца.
– Я только от него могу получить здорового, качественного ребёнка. Ну, естественно, максимально здорового и умного для моих возможностей, а не вообще. Он может быть и не очень удачным в сравнении со многими, но от других у меня будут ещё хуже.
– Твой отец был мистик? Я мог бы дать тебе ещё лучших детей, чем… Не будем называть имен.
Ксения поразилась его прыткости.
– У тебя двое уже. И жена, кажется.
– Почему кажется? Есть, да. Но она жена только тут. Она это знает. Я свободен и не давал ей гарантий на будущее. Я же не знал тогда, что ты тут появишься. Но я и на Земле стал бы тебя завоёвывать.
Он придвинулся ближе. Он был значительно красивее отца. Но был ли он умнее, это ещё вопрос. Её обдало жаром, или вернее его накалом, который он и не пытался скрыть.
– Я… У меня будет ребёнок от твоего отца через положенный срок. Уже.
– Ну и пусть будет. А потом? Хочешь, чтобы был от меня? Оставайся здесь и рожай мне. Если улетишь, я рвану за тобой. Твой стручок не в счёт. Все видят, что он фикция.
– Почему?
– Ты королева, а он жалкий огородник. Кричащее несоответствие. Если бы не я, тебя разорвали бы тут на сувениры, но я всех умею держать в нужном формате. Не столько отец, сколько я. У него сила, а у меня авторитет. Это важнее в таких местах. Это был риск – появляться тебе тут. А отец? Что ему до твоих теорий. Он практик, рациональный функционер, а не поэт, и давно забыл тебя. Ну, увидел, вспомнил, воспользовался, раз ты не против. А дальше? Что дальше?
– Буду рожать. Мне и не нужно никакого «дальше». Моё «дальше» с ним и не связано.
Ксения подставляет передник для признаний Артура
– Я буду тебя любить. Ты здесь самая красивая, самая лучшая. Не здесь, не так, а лучшая всюду и везде. Потрясающая, особенная, нужная мне, самая удивительная женщина после… – и он замолчал.
– После твоей Вики?
– Нет. Но это уже не важно. Давно не важно. Когда я тебя увидел, я думаю о тебе каждую ночь.
– А днём забываешь? – Ксения с улыбкой смотрела в мальчишеское потрясение его глаз. Плечистый мужик, огрубелый космодесантник говорил как наивный мальчик и тронул Ксению настолько, что у неё защипало в глазах.
– Днём? Я мечтаю о тебе постоянно. Я не помню, чтобы видел на Земле таких девушек. Только на той Паралее. Там были среди огромного количества несуразной серости редкие лица, лёгкие и сказочные девушки. Колибри. Но нам запрещали иметь их в постоянных подругах. Были страшные трагедии из-за этого. Трудная служба, законы конспирации, женщинам было нельзя к нам вниз. Нельзя было, чтобы те, верхние люди догадывались о нашем присутствии в горах и в глубинах их планеты, о нас, как об эмиссарах другой планеты. Понимаешь? Не потому, что мы хотели им зла, а потому, что мир их был несовершенен.
– Как же Нэя? Как же Рудольф её там нашёл?
– Он из особых структур ГРОЗ, а таким, как он можно было жить иначе, чем нам, простым солдатам.
– Ты плохо спишь по ночам? – Её тянуло к безобидным подковыркам над ним. Совсем как в школе над тем, кто нравится, – Ночью нужно спать, а не думать.
Он не улавливал нюансов в её голосе, не понимал скрытой игры. В нём присутствовала простота его матери, определённая ограниченность, ясность и открытость, он не страдал запутанностью и сложностью в своей мотивации, как это было свойственно его отцу, но его появление было ей настолько приятно, что она удивилась сама себе.
– Сплю я нормально, я же не неврастеник. Хотя бывает, конечно, как и у всякого человека тут, минуты пикового нервного напряжения, потом спада, тоски отчасти. Это нормально. Внеземная среда – она не для слабаков. А ты – просто восхищаешь меня. Всегда спокойная, ироничная, всегда смотришься – блеск. А Вика? Она чудесный человек, но, похоже, у меня к ней всё истончилось, всё в прошлом. Она была для меня как средство от одиночества, хотя это и обидно было бы ей, если бы она узнала. Но кто ей скажет? Пусть думает, что была любовь. Я был одинок, очень. Наши девчонки, те, что тут работают, служат, они слишком раскрепощенные, слишком циничные, подчёркнуто функциональны в смысле секса. Мне так не нравится, мне это не подходит. И Вика, когда появилась, чистая, ласковая, открытая женщина, в ней нет двойного дна, нет склочности, как это у многих дам тут проявляется, хотя она и была первое время несколько подавлена, но когда мы подружились, она стала совсем другой, жизнерадостной. Наверное, жестоко будет ей узнать правду, но это произойдёт только в том случае, если ты скажешь мне, что ты согласна принять моё чувство. Захочешь ответить.
– Как же твои мальчики?
– Моими так и останутся. Я хочу много детей, как у отца. Но от любимой женщины. От такой, как ты.
– Смешной ты… – Ксения неожиданно положила руки на его бесподобные плечи. Если бы Рудольф говорил ей это! Смотрел как в той колоннаде, как у того фонтана уже здесь на спутнике. Какой выброс произошёл тогда из его замороженных глубин? И почему он заморозил его опять? Она ощутила острую тоску, желание, чтобы вместо сына тут стоял его отец. – Зачем ты бреешь голову? Ходишь, как отполированная каменная сфера. Отрастишь волосы, если я попрошу?
– Отращу.
Ксения приподнялась, а он нагнулся, и они соприкоснулись губами, слегка, без поцелуя.
Ксен сидел где-то в своих подземных лабораториях, программируя роботов, которые никогда не смеялись над ним. Ксения замерла от своей испорченности, это было и подлинное влечение к молодому, объяснившемуся ей в своём сильном влечении, внешне потрясающему человеку, но это была и её страстная жажда мести Рудольфу.
– Я хочу впустить тебя в себя, – прошептала она, но ощутив его напряжение, поняв тот очевидный смысл, который был и не скрыт в её словах, испугалась и поправила себя, – Впустить в свою душу. Постепенно раскрыть тебе себя, но не сразу. Не скоро. Ты должен понять меня, а потом уже принять во мне всё. Чтобы это не было так, как у большинства тут. Дичайшие всплески чувств, а потом длительное отвращение, от которого тут некуда прятаться, все постоянно на виду друг у друга. Ты меня понимаешь? У нас так не должно быть. Я должна выносить ребёнка твоего отца, в противном случае это будет похоже на извращение. Носить в себе ребёнка Рудольфа и спать с сыном Рудольфа. Тебе не хочется, чтобы было так? Ты перестанешь сам же уважать меня.
Из своих подземелий вылез Ксен. Он настолько пребывал в своём собственном мире, или же настолько был уверен в Ксении, хотя в чём он мог быть уверен после того, что происходило у неё с ГОРом на маленьком замкнутом объекте, чем мог утешать себя, Ксения не понимала, что не обратил на Артура особенного внимания. Так же могла придти и Вика, и Нэя, и кто угодно. Мало ли. Захотелось человеку свежего огурчика, укропчика, лучку на хлебец. Что удивительного? Он сонно кивнул, даже не взглянув, кто и зачем пришёл. Артур для видимости набрал редиски и сорвал пучок лука.
– Придёшь? – спросил он, – вечером? Мы играем в старинную игру. Раскопали тут такой дремучий архив, не знаю уж чей. Вот, осваиваем правила игры. Покер, называется. Рудольф в гневе. «Вы что, совсем разложиться решили? Это же откат в железно-каменный век! А то вот ещё бывает, так называемая «русская рулетка». Не желаете ли собственную душу на кон ставить»!? Отчитывал как школьников, а мы да, да, шеф! Позор нам! Мы больше не будем. А сами иногда дурим помаленьку. А ты, Ксен? Придёшь?
– Покер – джокер, – Ксен, наконец, удостоил Артура взглядом, – Играете на цифирь? В противном случае в игре нет интереса.
– Разумеется.
– И как у вас обстоят дела с мастерством блефа? Вряд ли среди вас найдётся кто-нибудь, кто сравнится в этом с Ксенией.
Артур посмотрел на него как на говорящий кабачок, то есть как на невозможную нелепицу, и вскоре ушёл.
– Повадились, – ворчал Ксен, – как козлы в огород. Все грядки вытоптали, то укропчику им, то помидор «вынь да положь»! Идите в столовый отсек, да берите. Нет, сюда прутся! А тут закрытый сектор, люди работают.
– Кто ещё? Ты говоришь о нём во множественном числе.
– Он не первый. Просто я всех отвадил. Шеф тут залез. Я вышел, а он даже оторопел: «Ты чего наверху»? – «А вы чего»? – спрашиваю. «Лучку»,– говорит, – «захотелось, перьевого с хлебцем». Я бы пришёл в его служебный отсек без него, представь, и шарил бы там в его мониторах? А ко мне всем можно! Может, это негодные к пище образцы? Прежде чем в рот тащить, надо же контроль качества по всей форме провести. Тут же полигон, хоть и зелёный. В прошлый раз в баклажанах было повышенное содержание радиации, а если бы без проверки и сразу на стол? Но что они понимают, а ещё смеются: Гороховый стручок! Или как там? А если б стручки у самих отсохли, не до смеха бы было всем.
– Не бубни, надоело.
После прихода Артура Ксения уже не напрашивалась к Рудольфу, но он сам её звал, и она приходила, даря ему себя, как благо свыше, как милостыню, презирая того, кому подавала, как часто и бывает. Но это было её самовнушением, очередной игрой на отвлечение от очевидного, от своей любви вовсе не к Артуру. Доверчивый Артур взял с неё слово, что она не будет ходить к шефу, не думая за ней следить. Он сам был человеком слова и верил другим, он обещал ей ожидание того времени, когда она родит, чтобы потом он мог любить её по-настоящему и всецело одну, отправив Вику на Землю. Что будет там, в будущем? Ей не хотелось думать ни о каком будущем. Здесь на спутнике она жила только настоящим.
Кара для грешницы
Тогда же, когда они с Рудольфом валялись в семейной пирамидке, в греховном укрытии, Ксения с любопытством изучала шёлковые вензеля затейливого орнамента из сказочных цветов. Семейное бельё, любовно украшенное рукодельницей женой, жгло голую спину и бёдра коварной пришелицы. Всё было изготовлено для их, Рудольфа и Нэи, священного интима, а на шёлковых лепестках, казавшихся только что сорванными в неведомых садах, елозили и стонали осквернители её доверия и попранной чистоты её дома. Места, где она в любви зачинала детей, где верила в хрустальное будущее, уже не существовало, как и реальности того ландшафта, который переливался то зелёным, то сиреневым туманным массивом, и колыхался от такого же иллюзорного ветра, каким был сам. Само место также превратилось в иллюзию семейного единства.
Всё это Ксения прекрасно понимала, страдала этим пониманием и жалела Нэю. Впервые она настолько остро жалела её, вдохнув аромат её белья и её ощутимого, разлитого всюду доверия к мужу и любви к своим детям, ничего другого у неё не было, кроме пирамидки, голографической картинки и детских отсеков за стеной с игрушками и кроватками детей. То был её мир, весь как на блюдечке, маленький, замкнутый, святой и разорённый пришлой воровкой. При попустительстве отца семейства. При его соучастии в разорении. Он только что признавался ей в том, как ему с нею потрясающе.
– А с нею, с твоей курочкой, тебе как?
Прежде Ксения не задавала ему таких вопросов никогда. Тема его семьи была для неё табу. Но сейчас он сам же и порушил все границы, отделяющие сакральную часть круга обитания Нэи от того пространства, где обитала Ксения. Он сам смешал их в своей постели, пропитал выделениями любовницы ложе жены. Ксения потерлась взлохмаченной головой о подушку Нэи, как собака, метя захваченную территорию. Жалость шла из источника, в котором как бы и не было пола, от её мятущегося духа, а трение волос о подушку – уже от инстинкта, от злого и радостного захвата места соперницы. Хотелось всыпать и ему заодно, словесно, из запаса тех словечек, которые шокировали его, как и её отца в своё время. И Ксения злорадно выругалась.
– Тебя возбуждают непристойности? – спросил он усмешливо, но оскорбился на попрание своих чувств к ней. Но в чём он ей объяснился только что? В каких таких чувствах? В своей зависимости от того, что регулярно происходит между ними и будет происходить неизвестно до какого финала? Да ведь никакой зависимости и не было. Тьфу ему на это! Или не тьфу? – Воображаешь, что схватила меня за горло?
