Ilona Becksvart
Мраморное сердце
19
После того, как Райан дал позволение приходить к нему в галерею в часы, когда она уже была закрыта для посетителей, вечера Джулиана были всегда забиты. Конечно, он не позволял себе фанатично бросать все дела и бежать опрометчиво в выставочный зал. Он помнил о существовании своей жизни, и скульптура не должна была занимать слишком много времени, особенно когда год только начинался, и он был весь в делах. Но это облегчило его беспокойство, он всегда мог посетить галерею и вдохновиться своим мраморным двойником, и это расслабило его, ему некуда спешить, и он не будет этого делать по совету Жана, навязчивые мысли мешают нам развиваться и концентрироваться на других серьёзных вещах. Так что он создавал себе график, когда посещать галерею по вечерам, чтобы не сойти с ума и не впасть в зависимость.
Днём по выходным он иногда посещал выставку с друзьями, а пару раз проводил их и ночью, где можно было бродить часами без посторонних людей и рассматривать картины. Конечно, многие его друзья желали увидеть его мраморную копию, считая его зазнавшимся, но на самом деле далеко не каждый видел в них стопроцентное сходство. Это его расстраивало, неужели он стареет или приземляется? Неужели его идеальное состояние испаряется окончательно, и он становится скучным серийным человечком? Он позировал рядом со своей скульптурой, пытаясь вновь настроиться на то, что они на одной волне, но фотографии получались весёлыми и непринуждёнными, и на них отчётливо проглядывалось различие между ними. И не в его пользу. Это его расстраивало, не зря друзья посмеивались над ним, потому что куда ему было до этой скульптуры!
Только с Майклом он чувствовал себя божественно, когда привёл его пару раз после танцевальных шоу, и Майкл видел в нём эту неописуемую красоту и уникальность, когда он стоял отрешённо на фоне своей скульптуры, в чём мать родила. Они даже поддались страстному порыву и занялись на музейных коврах любовью, и Джулиан выбрал позицию, чтобы иметь постоянный контакт глаз со скульптурой. Секс был великолепным, Джулиан надеялся даже, что кто-нибудь когда-нибудь посмотрит в камеры (желательно Райан), чтобы подглядеть за их дикой и неудержимой похотью. Скульптура лишь неподвижно смотрела сквозь него, и Джулиан умышленно делал всё как можно более вульгарно и наигранно (хотя и сгорал от непередаваемого возбуждения), чтобы замарать это отрешённое состояние скульптуры, которая сама прошла все стадии грязи и животной похоти, чтобы стать тем, чем была сейчас. Послевкусие после секса было горьким, он надеялся на некий катарсис, но всё было настолько по-животному и окутано физическими ощущениями, что он чувствовал себя обманутым.
Но когда он оставался один на один в тёмных коридорах галереи, присутствие скульптуры ощущалось настолько ярко, что ему казалось, что она вот-вот встанет со своего пьедестала и выйдет к нему. Конечно же, этого не происходило, но одному ему было проще настроиться на связь, отбросив все лишние мысли, и хотя его до сих пор передёргивало вспоминать свой первый опыт взаимодействия со скульптурами Ланже в Париже, он заставлял себя вновь и вновь мысленно возвращаться в те жуткие дни. Что за первобытные страхи терзали его? Почему его так пугает всё, что противоположно жизни? Почему он не мог принять смерть, как что-то естественное? Нет, он точно преодолел своё неприятие смерти, и даже ход старения был естественным процессом, мозгом он это понимал, но душа его противилась этим знаниям, отталкивала их, это было настолько противоестественно, что принятие смерти вызывало в нём бурные протесты. Он не понимал натуру смерти, а главное её смысл, и это непонимание вызвало эти страхи на первобытном уровне. Ланже говорил ему, что он сможет преодолеть страхи лишь в том случае, когда он примет смерть, раскусит её, поймёт её нормальность.
Он прекрасно помнил те пугающе-волнующие разговоры с Жаном, когда он ещё не позировал для него, рассказав истории о том, как именно он познавал глубины и тайны смерти, чтобы вложить этот опыт в свои скульптуры. Наблюдать за процессом умирания людей, за агонией жертв катастроф, за неподвижными глыбами плоти, лежащими в морге, за находящимися на грани смерти наркоманами, за самоубийцами, добровольно ищущими путь смерти. Джулиан был человеком действия, и хотя в последнее время его затронула философская лихорадка, ему всё же требовалось как можно больше движений в реальном времени, чтобы проходить опыт и укреплять теорию знаний. Вот Райану достаточно сидеть в своей галерее и впитывать весь опыт произведений искусства, чтобы духовно расти и раскусывать их натуру, и они вдохновляли его на действия. Ланже же, как и ему требовались действия, он не мог до конца прощупать суть умирания и жертвенности смерти, если воочию не понаблюдает за этим. Как обуздать свою тёмную сторону и преодолеть свои страхи, размышлял он, неужели это поможет ему понять и принять концепцию анти-жизни? Попробовать стоило, он ничего не терял.
Но вобрать в себя саму суть жизни, проблематично ли это для него, чтобы довести себя в живом теле до экзальтации равной богам? Ему всегда казалось, что он воспринимает жизнь многослойно и ярко, и хотя он любил во всём порядок, он впитывал в себя новые опыты как губка, расширяя горизонты собственной души, наполняя её всё новыми искрами счастья. И если собрать все его накопленные моменты гармонии в этой жизни, можно ли было себя довести до катарсиса, полного очищения, которое поднимет его на новый уровень? И как противостоять со всем этим жизненным багажом концепции анти-жизни? Как держать чаши весов на одном уровне постоянно? Пока для него эти полярности никак между собой не пересекались, чтобы воспринимать их целостно, как две половинки, образующие совершенство. Скульптура ему столько всему должна научить.
Конечно, он сравнивал её с собой и на физическом уровне, выискивая в себе всё новые изъяны, так как он не мог конкурировать с безупречностью мрамора, жалкий сосуд из плоти и крови, который уже подвергся процессу старения! Он всё чаще сидел возле зеркала по вечерам, и Майкл в очередной раз ему говорил, как же он красив во всём, но он искал морщины, прыщи, родинки, сухую кожу, кривизну линий, потому что они все искажали его красоту, отдаляя всё сильнее от его мраморного изваяния. Майкл даже посмеивался иногда над ним, когда он чуть ли не со слезами на глазах жаловался, что после 25 лет у нас включается старение организма, и мы с годами только увядаем сильнее, и ничто не способно остановить этот естественный процесс, ведущий к полному разложению!
Майкл был старше его на десять лет, и на него уже поглядывали косо амбициозные молодые мальчики, талантливые танцоры балета, потому что когда тебе уже 40+, тебе давно пора на пенсию. Да, он уже занимался и постановкой собственных танцевальных номеров (и поработал хореографом для пары сериалов и нескольких коммерческих рекламных проектов), но пока он чувствовал себя уверенно и на сцене, оттого не собирался отступать, желая танцевать на большой сцене до последнего. Джулиан поддерживал его в этом, даже советовал ему больше включать в себе диву, чтобы никто не смел даже помышлять о том, чтобы занять его место. Но было понятно, что Майкл скоро уже не будет тянуть эти нагрузки, он уже уставал и портил себе нервы, но продолжал противиться своему пенсионному танцорскому возрасту, на радость Джулиану. Да, то, что у Майкла был молодой любовник автоматически молодило и его самого, он вынужден был соответствовать ему, но всё же годы брали своё, оба это понимали. Майкл довольно просто воспринимал старение, хотя это сильно влияло на его карьеру и жизнь в целом, но это была неизбежная истина, против которой не попрёшь, как бы ты этого ни желал.
Но переживания Джулиана, что он стареет, тоже влияли на Майкла, он вдруг резче начал сам ощущать этот физический процесс, что вгоняло его в несвойственную для него депрессию. Он боялся, что у Джулиана снова разовьются комплексы, тот постоянно переживал раньше перед официальными мероприятиями или модельными проектами, и тогда он садился на диеты, пропадал несколько дней в кожных центрах, торчал часами у косметолога, а потом скупал кучу неадекватно дорогих средств, которые ни хрена не поддерживали его молодость. Они ему даже не были нужны, он был так красив и выглядел таким юным! И сейчас его тревоги тоже не имели основания, как можно себя сравнивать с мраморной скульптурой? Так что он уже в который раз наблюдал за этой дикой вознёй Джулиана, как он теми же самыми методами пытается спасти и сохранить дольше свою молодость. А главное, Майкл не замечал этого, пока уже Джулиан сам ему не тыкал в свои эти изъяны, ведь он любил его любым, даже в 90-летнем возрасте он будет находить его красивым, Майкл в этом не сомневался. Так что все эти косметические процедуры снова превращались в навязчивые комплексы, но Майкл уже не знал, как помочь Джулиану чувствовать себя красивым всегда. Да и что будет, когда он действительно начнёт замечать признаки старения?
Из-за этих страхов старения Джулиан также пересмотрел свои слабости изменённого состояния. Тут у него уже были двоякие мысли, потому что он нуждался в расслаблении мозга и расширении восприятия мира, что ему с лёгкостью давали наркотики. Именно в этом состоянии было проще нащупать все эти сложные философские загадки, настроиться на медитацию, принять даже то, к чему ты относишься нетерпимо. Так что иногда перед тем, как начать погружение в скульптуру и нащупать между ними связь в сумерках мидтаунской галереи, он делал себе кокаиновые дорожки, вдыхал ароматы марихуаны через вейп, или принимал таблеточку метамфетамина. Иногда что-то другое, но чаще всего он выбирал проверенный мет, благодаря которому чувство эйфории помогало ему отодвинуть в сторону первобытные страхи, которые казались такими лёгкими, такими необходимыми. А наутро совесть мучила его, что он вновь поддался соблазнам. Ладно, там, в клубе принять что-нибудь, чтобы расслабиться, потанцевать, пообщаться, но целенаправленно в одиночестве потреблять дурь, это уже походило на зависимость. Да и приходилось потом работать в таком состоянии, и хотя он был ещё молод, он чувствовал разницу после потребления наркотиков или попоек по сравнению как легко и просто ему было лет десять назад.
И всё это в очередной раз доказывало, что он стареет, дряхлеет, приближается на шаг к смерти, что не способствовало подъёму боевого духа. К тому же последствия после потребления ведь сказывались на внешности и на общем состоянии, наркотики ускоряли процесс старения, они уничтожали его мозговые клетки, нервные клетки, получалось, что он добровольно ускорял процесс собственного увядания. И ради чего? Получал ли он какие-то откровения, которые не были ему доступны в полностью трезвом состоянии? Нет. Он расслаблялся быстрее и качественнее, но наступал момент, когда его мозг не хотел копать дальше, и он не улавливал в этом изменённом состоянии важность глубины познаваемых откровений. Но скорость погружения была настолько быстрее, чем на трезвую голову, особенно после тяжёлого трудового дня, что он всё равно продолжал периодически грешить. И ведь ещё существовали транквилизаторы, которые он пил почти еженощно, потому что так сильно утомлялся, что иногда ему требовался полный покой.
И в моменты просветления он полностью бросал все свои вредные привычки, правильно питался, занимался спортом, дышал свежим воздухом, меньше нервничал и при этом лихорадочно следил за тем, как меняется в лучшую сторону его внешность. Но это не был прямо такой заметный процесс, и это вновь и вновь ему напоминало, что процесс старения в его организме запущен, и его красота скоро завянет. Но важность соблюдения здорового образа жизни должна победить его желание быстро расслабиться и получить непередаваемые экстатически эмоции, просто надо было усерднее работать над собой, глубже проникать в тайны идеального состояния мраморной скульптуры.
Начало пути у Джулиана было проложено, он не бездействовал, наоборот, погружался всеми возможными способами в то, чтобы разгадать гармонию, которую излучала скульптура, но он знал, что скоро настанет момент, когда он попытается принять сторону анти-жизни методами Ланже. Когда Джулиан чего-то очень хотел, он всегда находил на это время, хотя его нынешняя должность и не способствовала тому, чтобы он имел слишком много свободного времени. Тем более у него ещё была семья, бойфренд, друзья и прочие социальные обязательства, ничего из этого он не собирался забрасывать. Понимал он и то, что его собственных экзальтических попыток и потребления наркотиков не достаточно для полноценного ощущения катарсиса. И он задумывался о религиозных групповых экстазах, шаманских ритуалах и даже родах, когда момент счастья взрывается в одном маленьком комочке, в этом сиюминутном даре жизни. Всё это нужно было опробовать на себе, чтобы понять до конца, что такое преодоление счастья, ведущее прямиком в рай. Любой яркий опыт пригодится ему, он это знал, так что он настроен был испробовать в ближайшее время много чего того, что ему было какой-то год назад совсем неинтересно. Но необходимость саморазвития диктовала свои правила.
Существовали ещё дни визита Райана в галерею. Они договаривались заранее встречаться несколько раз в месяц без свидетелей. Это были довольно странные встречи, практически безмолвные, но эмоционально изматывающие, но в то же самое время и полные обмена энергией, даже без взаимодействия. Джулиан видел, что Райан о чём-то постоянно размышляет, он был погружён в собственные исследования того мира, что давала им скульптура. Райан тоже был на грани познать некую истину, это чувствовалось, но он пока не собирался с ним делиться своими наблюдениями. Он был закрыт для всего, и в эти моменты Джулиану казалось, что он сам растворялся в своей скульптуре под натиском размышлений Райана. Райан просил его обнажиться и стоять в той же отрешённой позе, что и его скульптура. И если поначалу он уловил в этом эротичность и желание, то потом понял, что сексуализация тут не причём. Во всяком случае, ещё рано, Райан должен что-то уловить, чтобы вновь замечать Джулиана, чтобы он вновь существовал для него отдельно от скульптуры. Он сам настраивался потом во время этих бессмысленных актов позирования на возможность погрузиться в то состояние, коим дразнила их скульптура.
И когда оба они выходили из своего загадочного отрешения, Райан вновь был собой, замечал его, смотрел не сквозь него, а именно на него, и он в эти моменты так ценил свою человечность, то, что он состоял из плоти и крови! Связь между ними вновь вспыхивала разноцветными огоньками, и Джулиан ловил жадно каждое слово Райана, когда они уже сидели в банкетном зале за невероятно огромным столом и пили кофе с пирожными. Он снова был просто Джулианом, сотрудником Райана, вечно в него влюблённым, вечно его желающим, вечно жаждущим его внимания. Тогда скульптура не имела значения, и не было никаких гонок за красотой и вечной молодостью, не было никаких желаний познать смерть или возвыситься до божественных уровней, даже страхов не было, была только бесконечная благодарность жить здесь и сейчас.
Они никогда даже после этого не говорили о скульптуре, наслаждаясь тем странным уединением и медитативным погружением, они отбрасывали это наваждение и вновь возвращались в свою реальность. И острота этого осознания пронзала сердце Джулиана, это были настолько простые и счастливые моменты, что ему тогда казалось, насколько все эти мифические погони за эликсирами счастья и тайнами мироздания незначительны, вот этот момент счастья был полностью осязаемым и полным. И даже неважно было, испытывает ли такие же самые чувства Райан, потому что ему хватало своих собственных, они окутывали всё на свете, они гармонизировали его, они отпускали всё лишнее, предлагая принять этот кусок счастья, остановив время. Нежность, любование и понимание Райана явно намекали на то, что чувства взаимны, ниточка, что в последнее время соединяла их, снова уплотнялась, они были на одной волне, на одной планете, на одной линии любви, это же было очевидно. И тогда Джулиан чётко осознавал, они вдвоём преодолеют тайну скульптуры, они объединятся ради этой цели, понимая прекрасно, что Райана занимают те же мысли. Только вместе они могли прикоснуться к вечности.
20
Райан действительно сейчас переживал не только собственный творческий кризис, когда творить совсем не хотелось, хотя он и был полон вдохновения, но в то же самое время он, как и Джулиан проникал в священные тайны мраморной скульптуры. Какое-то время он не мог видеть Джулиана, потому что он сейчас начал замечать его недостатки и обыкновенную человечность, что разочаровало его тонкую натуру, склонную идеализировать объекты красоты. Джулиан был потерянным, суетливым, но полным энтузиазма покорить своё собственное отражение в мраморе, и это ему нравилось. Но тяжело было принять Джулиана не идеальным, хотя до скульптуры он ведь всегда был таким. Но сейчас он познал сравнение, и это его напрягало. Как вернуть Джулиану ту воздушность и прозрачность, чтобы его человеческая плоть вновь казалась безупречной? Изучать скрупулёзно скульптуру точно не помогало, наоборот отдаляло её от Джулиана. Общаться с Джулианом ему тоже в этот период не хотелось, так что он засел в своём коконе галереи как гриб и пытался понять, почему его так гложет идеальность этой скульптуры, и почему ему практически недоступна её тёмная сторона?
Почему стоит бояться смерти, что в ней противоестественного, задавал он себе вопросы? Разложение и гниение были куда хуже смерти, но опять же это последствие самой смерти, это медленное уничтожение всего живого, что со временем мутирует в компост для других жизней. Может, Жан имеет в виду это? Принять смерть как вечный цикл перерождений? Но Ланже отмалчивался, сказав лишь кратко, что его понятия гармонии между жизнью и смерти не содержат физических аналогов, это всё – ментальная работа. Но Райан чувствовал, что приближался к разгадке этого состояния, пускай пока в таких грубых и доступных формах. Был ли у него самого страх перед смертью, если отбросить сейчас инстинкты самосохранения и общественное давление? Каково это переходить из одного состояния в другое? Он понимал, что этот момент рано или поздно настанет, скорее рано, потому что он уже приближался к 60.
Он скорее ощущал омерзение к процессу старения и увядания, чем к самому финалу смерти. И хотя он миновал всех этих истерических состояний, наблюдая с ужасом за собственным старением, ему был омерзителен сам процесс. Он скорее страдал, когда красота увядала у него на глазах, поэтому он никогда не любил концы сезона, когда всё увядало, таяло, опадало, умирало, это был неописуемо ужасный период, время распада и тлена. Символичность смерти он предпочитал воспринимать театрально и гротескно, что делало понятие смерти каким-то абстрактным и далёким. Сам он никогда не считал себя красивым, чтобы страдать по собственному физическому увяданию, от того он и окружал себя красивыми и молодыми людьми, вдохновляясь их свежей и непорочной красотой.
И глядя на мраморную скульптуру Джулиана в своей галерее он всё сильнее проникался её вечной красотой, которую непременно нужно было сохранить и в самом Джулиане. Он пока не понимал, как это можно осуществить, но понимал, что и Джулиана терзают подобные мысли, как сохранить свою молодость, как обмануть смерть, как уничтожить старение и стать богом воплоти. Но он понимал, ещё рано думать об этом и вместе искать ответы, они оба ещё блуждали в ментальных лабиринтах между жизнью и смертью, пытаясь отыскать связывающую их гармонию. Это был процесс обучения для них обоих, хотя методы у них были очень разными. Джулиану нужно было познать всё здесь и сейчас, он без устали искал всеми возможными методами, как разгадать эти вековые тайны. Райан же неспешно созерцал, вдохновлялся, занимался самокопанием, долго созревал и ждал, когда его торкнет. И если Джулиану было просто совмещать свою нормальную жизнь со всеми социальными обязанностями и жаждой роста, Райан же, наоборот, закрывался максимально от внешнего мира, чтобы никто и ничто не могло загрязнить его просветлённого состояния.
Он знал, что проделал колоссальную работу с открытием своей галереи, и его менеджмент прекрасно справлялся и без него, и пока что он даже не думал о том, чтобы обновить свою галерею или организовать следующую выставку, оставив лишь часть экспонатов на постоянной основе. Спрос на его выставку до сих пор не спадал, слава Ланже гремела по всему свету, и скульптура Джулиана привлекала публику не меньше чем полотна Поллока или Ротко, что было немыслимо для молодого скульптора, работающего в стиле символического и аллегорического реализма. Да, он довольно серьёзно бросил работу в своём доме мод, но, тем не менее, заместитель креативного директора до сих пор от него получал эскизы (в основном это были старые наброски или отвергнутые им же раннее работы), так что это никак не влияло на его бизнес, чьим акционером он до сих пор являлся (правда, уже только на 50 процентов). Так что у него действительно имелось свободное время, чтобы через эту странную скульптурную медитацию познавать и самого себя и своё место в мире, и даже нащупывал свои потенциальные божественные способности.
В какой-то момент он почувствовал себя одиноко, ему было мало одиночных погружений, скульптура до сих пор таила от него слишком многое, чтобы он удовлетворился и наконец-то успокоился. Он осознавал, что это действительно превратилось в навязчивую мысль, но он не собирался сдаваться, потому что вот-вот должно было что-то произойти, какой-то толчок, который раскроет глаза. Он ощущал это в наэлектризованном воздухе, который вот-вот должен разразиться долгожданной, но пугающей грозой. Конечно, он тоже не пропадал 24 часа в сутки в галерее и не втыкал, не моргая на скульптуру Джулиана, и он продолжал создавать нормальность своей жизни, но, конечно, не на таком уровне как это получалось у Джулиана. У него был огромный дом, другая недвижимость, домашняя рутина, бойфренд-интеллектуал, званые ужины, мероприятия, связанные с искусством, рабочие встречи, посещение картинных дилеров для пополнения коллекции и так далее. И он продолжал продуктивно жить, но всё это казалось ему каким-то бесхребетным, просто декорации, а настоящая жизнь раскрывалась перед ним лишь в моменты, когда он мог погрузиться в состояние, что вызывала скульптура Жана Ланже. Он жил в каком-то ожидании, сам не зная чего, и когда он остро ощутил своё одиночество и желание делиться своими знаниями и принимать мудрость других, он и понял, что больше не может избегать Джулиана, именно в Джулиане таилась разгадка скульптуры.
Он пытался отбросить все сравнения, когда велел Джулиану позировать рядом со своей статуей. Поначалу было тяжело, слишком явная была разница, хотя Джулиан и был прекрасен, несмотря ни на что. Но тот, кто однажды познал райскую пищу, никогда не сможет удовлетвориться самой лучшей земной едой. И он смотрел на них так долго и пристально, пока они действительно не сливались уже в одно целое, и в этот короткий миг он ощущал как самый восторженный эстетический оргазм. Возможно, это уже от усталости и собственной веры он видел это слияние, или возможно Джулиан сам так вживался в свою роль, что реально становился этим мраморным идеалом. На тот момент это было неважно, и Райан знал, что готов сделать что угодно, лишь бы это чудо повторилось. А уж если ему удастся сохранить это в вечности, не наступит ли для него персональный рай даже на этой грешной и небезупречной земле?
И после этого момента всё как будто изменилось, он вновь видел в Джулиане потенциал, он знал, что Джулиан дойдёт сам, правда, с его помощью, до состояния экзальтации. Они готовы нарушить все законы физики, пойти против всех общественных и религиозных норм, они готовы покорить и жизнь и смерть, потому что Райан познал на миг момент разрушительного счастья. Джулиан был прекрасен во всём, он теперь это видел, он вновь желал его видеть. Он снова хотел его как мужчину, он любовался его красотой и слушал его остроты, восхищался его утончённым вкусом и обилием всесторонних знаний, потому что это был человек на пути к возвышению в рай и на пути к низвержению в бездну ада. Именно Джулиан станет символом его познания мира, и Джулиан в тот миг тоже это осознал, они были созданы друг для друга именно для этой цели, всё остальное теперь казалось незначительным. Они больше могли не противиться чарам друг друга, скульптура их на какое-то время разъединила, практически оборвав все связи, но теперь она магнитом притягивала их назад, но уже просветлённых и чистых в своих поисках гармонии. Они были готовы покорить вечность и приручить красоту.