Ilona Becksvart
Мраморное сердце
37
Когда Джулиан вернулся домой после открытия выставочного зала с работами Ланже, он знал, что надо делать. Не нужно было ничего ждать, не нужно было ничему противиться, всё шло плавно и правильно, почему нужно снова что-то откладывать? Джулиан и так слишком многое пропустил, утонув в серости существования, этот опыт опустошил его, но сегодняшняя надежда вновь раскрыла ему глаза, крылья манили его, он научится летать, он познает вечность. И почему бы не сегодня? Чего ещё ему было ждать в этом своём просвещённом состоянии? Райан его ждал, мраморный двойник был готов принять его в свои объятья для полного слияния, и теперь он ничего не оставит для себя, всё отдаст мраморному отражению, и всё примет от него. Только так можно добиться единения, только так позволительно заглянуть за врата жизни и смерти, находясь в теле. Он не знал, каким он вернётся сегодня назад, и вернётся ли вообще, но он знал одно, это будет его преображение, его дорога в вечность, и только Райан знал, как это осуществить. Джулиан созрел, мрамор его манил.
В квартире горел свет, Майкл уже лёг спать, а Джулиан всё стоял в прихожей и наблюдал за своим внешним преображением, он сиял в предвкушении болезненного экстаза и сладострастной агонии. Он знал, как сейчас важно его принятие крайностей, его подход жить на полной мощности, он вбирал в себя весь накопленный опыт из чувств и эмоций и ощущал, что это практически невозможно в себе удержать. Он был почти целостным, для человека он сейчас излучал что-то воистину священное, но ему было мало оставаться в рамках человеческой жизни, ему было мало принимать в себя все земные радости. Это был пик его телесной красоты, и никогда она уже не будет такой ангельской, такой исключительной, такой гармоничной, но сейчас ещё он был человеком, и ему было тесно в этом телесном коконе, запрограммированном на старение и истлевание.
Напоследок он заглянул в их с Майклом спальню, и хотя они сейчас в основном жили в доме в Ист-Хэмптоне, эта спальня была такой уютной, такой интимной, он всегда здесь находил утешение и набирался сил, это был их маленький рай на двоих. На Джулиана нахлынула меланхолия, он уже тосковал по этому месту, понимая, что уже не принадлежит ему. Майкл был хорошим человеком, но слишком принадлежащим этому месту, этой стране, этой планете, не с ним он сможет покорить вечность, не с ним. Но благодарность за прекрасные годы нахлынула на него, и он сел на постели и взял своего супруга за руку, впитывая последний опыт земной любви. Майкл не спал, ответив на это прикосновение, а потом он сел на постели и спросил удивлённо:
– Джулиан, ты чего не спишь, скоро рассвет, почему ты ещё в пальто?
– Тихо, – шепнул Джулиан, выскальзывая из этого тёплого и уютного мира без сожалений. Он впитал в себя всё, что мог благодаря этому семейному гнёздышку, которое ему помог построить этот прекрасный человек. – Ничего не говори. Ложись спать, скоро будет новый день, полный чудес. Жизнь прекрасна, я пробудился из своей спячки, мне так хорошо и легко! Майкл, всё будет хорошо. Я люблю тебя.
Он поцеловал его нежно, но решительно, это было прощание, которого он так и не смог избежать. Ему сейчас не был важен весь мир перед великой миссией, но это была его маленькая слабость, последняя слабость, и этим поцелуем он закрепил свой уход из мира комфорта, из мира земных забот, из мира реальности.
Он шёл пешком, вдыхая аромат любимого города, даже ночью в Нью-Йорке ощущалась эта знакомая динамика, мороз приятно щекотал его лицо, ноги осторожно ступали по только-только заледеневшим дорожкам, и всё увереннее он ступал, всё быстрее. Никогда не дремлющие рекламные щиты блистали ярким светом и манили принять все развлечения этого порочного и одновременно культурного города. Тусклый свет фонарей освещал ему путь, лёгкий снежок ложился узорами на его кашемировое пальто, и эти снежинки принимали образную смерть и преображались в капли воды. Джулиана ждало схожее преображение, он переходил из одного состояния в другое, время настало. Всё готово к последнему шагу, чтобы завершить эту реальность.
Когда он открыл своим ключом двери галереи Райана, там ещё пахло людской вечеринкой, изысканный дух шика пронзал его ещё не остывшей энергией от человеческих тел, это была обитель живого искусства, и он вошёл в этот храм, освящая здесь всё. Он стремился к своей недостающей половинке, разрывающей его гармонию; и стоящие полуразложившиеся скульптуры из мрамора приветствовали его на равных, они теперь были такими же живыми и мёртвыми, как и он сам. Его мёртвая сторона манила его из главного зала, его жизнь сейчас концентрировалась в его собственном горячем теле, которое готово было разорваться на части от переизбытка энергии, в нём было слишком много жизни, одному ему не уместить её в этом теле. И вот он вошёл в зал, где мраморный Джулиан взирал не него своим полуживым светом, жаждущий принять от него эту жизнь, а он так стремился испить из его мёртвого источника, чтобы нейтрализовать свою бешеную энергию, чтобы утихомирить свой переизбыток жизни.
Когда он слился в объятьях со своим идеальным мраморным отражением, со своей недостающей стороной анти-жизни, он ощутил, как тело его успокаивается, утопая в безмолвном покое мрамора. Он смотрел в глаза своему отражению и ощущал, как мрамор теплеет, как он переливается живительным блеском, это было такое умиротворение, осознание счастья, замороженного в одном миге. Все его хаотичные эмоции теряли мощь и обретали идеальные формы, сливаясь между собой, и он чувствовал всё и ничего, и тело его в слиянии с мрамором передавало энергию и принимало эту холодную идеальность красоты. Ничто не имело значения, только это слияние, и он летел вверх и вверх и падал вниз и вниз, и его крылья вновь были живыми, они несли его к вершине вечности, к застывшему воплощению красоты.
Он мог стоять так минуты, часы, дни, годы, и сезоны бы сменялись один за другим, смерть приходила бы и уходила, а он всё стоял бы в этом моменте голого творческого единения, открытого экстаза, и ничто не влияло бы на его новый мир, принадлежащий только ему одному, ведь он стал одним целым с Джулианом, он стал идеален! Но тут он почувствовал прикосновение к крыльям, и наваждение спадало, за спиной стоял Райан и наслаждался вместе с ним этим неземным моментом. Если это была вечность, то почему она закончилась?
Как будто прочитав его мысли, Райан сказал невозмутимым тоном. – Потому что такое слияние может быть только временным, стоит вам только отцепиться, отойти на несколько метров в свои собственные миры, как вас поглощает реальность. Ты утопаешь в жизненных реалиях, мраморный Джулиан – в иллюзорных мирах смерти. Джулиан, вы больше не можете жить друг без друга, вы – одно целое, только так можно стать полноценным, только так можно отбросить всё истлевшее, всё проходящее, только так мы обретём вечность. – Райан разглядывал Джулиана, который уже полностью повернулся к нему, и его гармоничная красота ослепляла Райана, который выдерживал его божественный лик лишь потому, что Райан сам был творцом этого чуда. – Ты ещё никогда не был настолько красив, настолько молод и зрел одновременно, в тебе сосредоточено сейчас всё самое лучшее из жизни и анти-жизни, но этот момент продлится недолго. Джулиан, ты сам знаешь, что у нас больше никогда не будет этого очистительного катарсиса, который способен завершить это проклятье, разрушить всю дисгармонию и позволить вечности отпечататься на твоей красоте. Только сейчас, только сейчас.
– Да, Райан, – покорно ответил Джулиан, не опуская от него своего лучезарного взгляда, который мог одновременно переманивать ангелов в ад и демонов в рай. – Поэтому я и здесь. Мы пришли завершить то, что должны. Мы на последнем этапе, осталось только принять своё предназначение. Наш последний шаг на пути к вечности, наш собственный ответ реальному миру.
– Ты всё верно понимаешь, мальчик мой, – говорил Райан уже голосом наставника, его непоколебимость поражала Джулиана, Райан сейчас воистину был творцом, который создал что-то гораздо прекраснее его самого, гораздо прекраснее, чем он сам мог вообразить, но Райан всё равно оставался создателем этого чудесного феномена. – И ничто уже не остановит нас. Я ждал, ждал, когда ты поймёшь это, когда ты сам созреешь на это, Джулиан. Тебя ждёт великое преображение, твоя красота убийственно прекрасна, ничто не способно уничтожить этот миг, ничто не отберёт у нас нашу вечность! Джулиан, даже врата рая и ада не способны принять твой божественный лик, мы выше этого, мы – создатели гораздо более прекрасного мира, мы с тобой одни!
– Да, Райан, – отвечал Джулиан, сияющий в тени горячечной эйфории своего учителя, своего личного бога, своего спасителя. – Мы пришли к этому вместе, мы создали эти возможности, и ничто не остановит нас.
После этого Райан подошёл к нему, и он снова оказался в физической реальности, и Джулиан понимал, сейчас настанет время реальных вещей, последнего шага в этом физическом мире, чтобы добраться до вершины. Но он готов на все испытания, это будет последним, что он сделает перед преображением. Он готов будет вечно стоять в объятьях скульптуры, сливаться с ней, пока не станет ей навсегда, и его жертвы не будут напрасными.
– Джулиан, – начал Райан издалека, хотя Джулиан и знал, что у Райана нет ни времени, ни терпения ходить вокруг да около, – ты же знаешь свою главную проблему, почему ты так быстро загрязняешь ту гармонию, что даёт тебе слияние со скульптурой. Твой переизбыток энергии, твоя хаотичность, твои крайности, вся твоя буйная жизнь и есть твой самый большой изъян. Она загрязняет твою красоту и делает тебя таким человечным, таким примитивным, а ведь я узрел в тебе твою избранность, твоё неземное происхождение. Ты сам тонешь в своей жизненной энергии, ты живёшь слишком быстро, ты разбрасываешься эмоциями, ты не способен даже на миг ощутить себя целостным и гармоничным без присутствия мраморного Джулиана. Вам постоянно нужно с ним обмениваться энергией, своим опытом, но ты и сам видишь, что ты не справляешься. Ты не можешь жить в мире без благословения своего мраморного отражения, иначе ты теряешь всё, а разве позволительно, таким как ты, не воспользоваться шансами, данными свыше? Именно тебе даётся возможность застыть в своей вечной красоте, именно тебе, Джулиан, и ты уже знаешь, что так продолжаться больше не может.
– Я останусь здесь, – ответил решительно Джулиан, уже предчувствуя, куда заведёт их этот разговор. – Я останусь здесь навсегда, навсегда, Райан, мне ничего больше не нужно, кроме как познавать свою гармонию!
– Нет, Джулиан, это невозможно, и ты это понимаешь не хуже меня, – вздохнул Райан, взяв его за руку уверенным жестом собственника. – Ты не сможешь даже здесь пребывать в постоянной медитации со своей скульптурой, я же тебя знаю. Вам надо вовеки соединиться, так, что ничто и никогда уже не сможет разлучить вас. Вы должны стать единым целым, воплощением самого лучшего из мира жизни и из мира смерти, только так ты станешь вечным. Только так ВЫ станете вечными. Вы должны обменяться своими жизнями, ты переймёшь его анти-жизнь, а он твою жизнь. Вы символически передадите друг другу жизнь и смерть, и только тогда этот момент настанет, застывший идеал вне времени, вне пространства, и ваша слившаяся красота станет символом вечности, символом гармоничной экзальтации. Вы обменяетесь сердцами, и это будет последний акт, скрепляющий сделку с высшими силами.
До Джулиана сразу дошёл смысл слов Райана и их торжественная правдивость. По-другому быть и не могло. Он прекрасно помнил тот день, когда впервые держал в руках только что остывшее человеческое сердце, представляя, что вот он и есть, символ его жизни, его неугомонной энергии, практически разрушительной в буйстве своей яркости. И как оно, освящённое его жертвой, прижилось в груди мраморного Джулиана, сделав их ещё ближе, ещё понятнее друг другу. Они уже в тот день стали неразрывными, он выстрадал это сердце, оно принадлежало ему, он уже тогда это понимал, когда наблюдал за тем, как оно гармонично сливается с мраморным телом скульптуры. Это было его сердце, только оно могло избавить его от переизбытка жизни, оно гармонизирует его и даст всё то, что необходимо, чтобы избавиться от всего лишнего. Это был его единственный путь к спасению, это был его путь истины, это была та самая жертва во спасение. Мраморное сердце звало его, желая вытеснить тот жалкий, вечно спешащий кровоточащий мешок из мяса, что орудовал в его теле и загрязнял его, не давая дышать, не давая видеть, не давая возможностей быть собой. Это было самым логическим завершением, это будет окончательный обмен энергиями, окончательный обмен символами жизни и смерти.
– Если тебе надо, можешь себя чем-нибудь одурманить, – говорил Райан, подходя ближе к мраморному Джулиану, чьи руки уже покрывали тонкие латексные перчатки. – Я здесь – творец, мне будет очень непросто концентрироваться, если ты не погасишь свою суетливую хаотичность. Ты должен быть спокоен, это будет плавный процесс передачи собственной жизни и принятия образной смерти.
Боже мой, каким повседневным тоном Райан говорил о таких вещах, но ведь Райан должен быть очень спокойным, он собирается провернуть великое дело не в теле трясущегося старика и нервного труса, а как настоящий творец, исправляющий изъяны своих творений. Это будет больно, почему-то мелькала всё время мысль, хотя Джулиан пытался заглушить её насильно, она была ни к чему, она не имела значения. Он рылся в своей сумке, понимая, что уже выдаёт свою нервную суетливость, это сейчас всё испортит, Райан не сможет работать, когда он в таком состоянии, он ненавидел сейчас свою жизнь, перед таким ответственным моментом всё запороть, потому что ты был дёрганый псих? Ни за что на свете! Он отыскал кристаллический мет, метадон, фентанил, кокаин, сейчас пригодится всё, думал он. Боже мой, ну и адская смесь, но это заглушит хаотичность и неуверенность, это притупит боль, это просто необходимо. Я не могу испортить момент слияния с вечностью.
Когда он вдохнул и проглотил всё, что нашлось в его сумке, сердце его колотилось ещё быстрее, жизнь наполнялась яркими красками, но также приносила и покой. Он уже был на пороге вечности, он уже был открыт объятьям жизни и смерти. Когда он в последний раз вытер свой воспалившийся нос, Райан уже работал. И он делал это методично и уверенно, шаг за шагом, мраморная крошка аккуратно шелушилась, падая на пол. Звук был ужасным, он резал не только по ушам, но и по его нервам, ему казалось, что ему самому сдирают кожу. Он так хорошо помнил эти ощущения, когда Ланже внедрял как опытный хирург его мраморному двойнику сердце. Но мраморный Джулиан не страдал, он был готов добровольно к этому последнему акту. Мраморное сердце принадлежало ему, совсем скоро оно заменит его собственное, и это и будет момент полного слияния, момент образной смерти. Он так и не дал развиться мысли, что смерть может быть не только образной, сейчас даже это не имело значения, сейчас только работа Райана отдаляла его от созерцания вечности. Неземная красота мраморной скульптуры ослепляла его, он как будто бы наблюдал за интимным процессом создания новой жизни, собственной жизни, он был и свидетелем и участником одновременно, и его переполняло умиротворение, это было наивысшее творчество, и он сам был этим творчеством, сам был этим творцом.
Джулиан не ощущал уже времени, наблюдая за скрупулёзной работой Райана, который старался как можно нежнее раскрывать грудную клетку скульптуры, действуя методами Жана Ланже, за чьим процессом он в своё время наблюдал. И вскоре путь был открыт, и Райан твёрдой рукой доставал из заснеженной от мрамора груди символ его преображения, его мраморное сердце! Это и был источник света и тьмы, это и было то самое недостающее звено, чтобы ему никогда больше не загрязняться в суетливой стороне жизни. Это был его путь полностью принять теперь и анти-жизнь, и ни одна пустота не способна будет разверзнуть свою пасть, когда в его собственной груди будет безмолвно и образно стучать это мраморное сердце. Оно принадлежало ему. Мраморное сердце было не просто символом его вечности, оно было тем вместилищем, где концентрировалась его душа.
Когда Райан велел ему сесть на пол, прислонившись к мраморному божеству, Джулиан взял из рук Райана своё мраморное сердце и закрыл глаза, понимая, что ждал этого момента всю жизнь. Это была его вечность, его застывшая красота, его принятие жизни и смерти, его новый мир, созданный Райаном. И Райану было нелегко работать для них хирургом, но он был творцом, это была его обязанность исправить их. Райан помог ему раздеться, и делал он это так отстранённо и так интимно одновременно, прикосновение бога перед тем, как его самого посвятят в ранг божественных сущностей. Всё было готово к тому, чтобы обменяться им сердцами, осталось только поднести в дар свой кровавый сгусток из мясных трубок и сосудов своему отражению в мраморе. Границы мира сужались, чудеса случались, дорога в Зазеркалье разверзалась перед ним, теперь не существует его отражения, он слился с ним, мраморный Джулиан и есть он, и они всегда были лишь единым целым, только это и было их полноценным состоянием. Всегда. Вечность начиналась сейчас.
Он не смотрел больше на Райана. Его глаза были закрыты, а его руки сжимали своё мраморное сердце, наркотики и сила воли блокировали все болезненные ощущения, это отмирала всего лишь материальная жизнь, а она была всего лишь маленькой частичкой полноценного существования, это была маленькая жертва для богов. При жертвоприношениях в древние времени быть жертвой считалось большой честью, жертвы шли на своё ритуальное убийство с верой в вечную жизнь, с верой в то, что именно они пригляделись их богам. И они улыбались и восхваляли своих богов за эту возможность, они кричали и в экстазе и в агонии, потому что это и был последний этап перед полным очищением и погружением в преображённую вечность. Весь мир вокруг восхвалял эту жертву, звёзды на небе сияли только для него, стерильный снег за окном падал крупными хлопьями, чтобы воспеть оду этому безупречному мрамору, что крошками ниспадал на него, благословлял его, давал силы пережить этот опыт. Физическая боль была ничто перед величием цели, мраморное сердце в его руках уже почти было готово освятить его раскрывающуюся грудь, чтобы скрыть навсегда это уродство из плоти и крови, и навсегда зажечь огнём гармонии в божественном слиянии нового мира.
Но острая физическая боль иногда затуманивала экстатические и наркотические мечтания Джулиана, и он раскрывал свои горящие безумием глаза и видел, как Райан тем самым ножом Жана Ланже с рукояткой из слоновой кости орудует в его груди в процессе вырезания сердца. Это было невыносимо, насилие над его телом было оскверняющим, Райан сейчас не походил ни на какого бога, а скорее на дьявола, который в неистовой жажде крови пытался зацепиться за его символ жизни, орган, где концентрировалась его душа, позволяющий жить так ярко, так полноценно. Пятна крови уже образовывали лужу, такую яркую, такую живительную, такую лишённую загадочности. Он сейчас видел только физический процесс, и ему было тошно от осознания, что он на это согласился добровольно.
Нет, хотел вскрикнуть он, Райан, прекрати, мы совершили ошибку, это всё бред, мы никогда не добьёмся вечности, ты просто спятил, ты меня убьёшь, и нет после смерти никакой жизни, никакой вечности, только вечное тление! Но уже было поздно, он уже не помнил, как пользоваться голосом, как двигать конечностями, кроме как непроизвольных судорог, которые периодически сковывали его тело в муках агонии. Но он ещё соображал, ещё понимал реальность, значит, как-то можно было остановить этот ад? Что это было вообще? Как он согласился на это ритуальное убийство? Или суицид в стиле модерн? Райан был просто одержимым маньяком, который помешался на своей идее, как он раньше этого не понимал! Его жажда красоты было просто непринятием старения, и он спроецировал на него эти страхи, а он повёлся на эти сказки о вечной молодости, и обрёк себя на это бессмысленное заклание, чтобы стать очередным произведением искусства Райана! Он воистину станет со своим мраморным отражением самым лучшим шедевром галереи Райана, но уже сделает это посмертно.
И тут он вспомнил тот самый момент, когда сердце его сковало страхом от близкого контакта со скульптурами Жана Ланже в Париже. Когда он осознал, насколько пугающе дисгармонична та пустота анти-жизни, что раскрыла перед ним свою волосатую пасть, кишащую безголовыми демонами, и даже их перемалывала эта тьма пустоты, ничто не могло в ней задержаться надолго. Что его тогда так напугало? А может в скульптурах он увидел этот самый момент, который происходил сейчас? Может, в той мрачной галерее он увидел свой конец, и попал под страх своего проклятья, которое носил все эти годы, пока уже не смог противиться этому наваждению, и сейчас оно пришло за своей жертвой? Он умирал ради идеи, ради искусства, ради вечной красоты, ради эстетического оргазма Райана Смита. Он умирал вечно, он познавал вечность, вот она какая, никогда нескончаемая сторона анти-жизни, а его жизнь медленно перетекала в мраморного демона или бога, давясь собственной красотой, выплёвывая свою собственную идеальность. Терпи, хотелось ему сказать, рождаться так же болезненно, как и умирать, мы это делаем вместе, ты мне помогаешь умирать, а я тебе помогаю рождаться, только где же наше возрождение, как дотянуться до чистоты гармонии нашего слияния? Где мы встретимся, где воссоединятся наши души?
Это было нестерпимо, что бы он там ни фантазировал сейчас в поисках вечности и одурманенный суицидальной смесью наркотиков, его сердце по-прежнему отказывалось сдаваться и прекращать биться. Нет, оно всё ещё в панике билось под резкими ударами ножом этих ярко голубых перчаток Райана, оскверняющих его тело и отбирающих этот символический мотор, который принадлежит только ему, ему одному. Почему так больно, где мой воздух, где моя способность видеть чётко, когда нос прекратит улавливать запахи сырого мяса, почему это глупое сердце до сих пор сжимается и стучит в этом неистовом темпе? Остановись и узри своё предназначение, пытался Джулиан убедить его. Перед тобой целая вечность, ты не принадлежишь мне, ты принадлежишь ему, этому мраморному воплощению мёртвой красоты, а моё сердце здесь, где-то рядом, я его ещё недавно сжимал, только руки мои больше меня не слушаются, а глаза затуманиваются кровавой пеленой. И эти звуки извлечения моего сердца постепенно заглушает хор скорбящих ангелов, их вой проводит меня до самого рая, или ада, или пустоты, где существует лишь тьма. Но осталось только чуть-чуть дотерпеть, моя жизнь всё ещё теплится под священными движениями Райана, создателя моей вечной красоты. Осталось только сохранить эту энергию на последнем биении сердца, чтобы затаить дыхание и уже открыть глаза с мраморным сердцем в груди. Только это мраморное сердце способно рассеять все иллюзии и дать поверить в созданную нами вечность. Я верю, я живу, я в мраморе, и я в плоти, моё сердце принадлежит тебе, и я принимаю твой мраморный дар, я приближаюсь к огню между жизнью и анти-жизнью, но он уже не обжигает меня, он ведёт меня на путь гармонии, чистоты и святости. Я идеален, я очищен, я преображён, я коснулся вечности, и ничто не способно остановить её, ведь на то она и вечность, чтобы быть вечной. И с мраморным сердцем в груди я неуязвим, я принял эти дары, я воплотился в своё идеальное состояние. Мраморное сердце, я принял тебя.
Возможно, Джулиан уже был мёртв, когда Райан вытащил его горячее сердце, поднёс его к свету и приложил к груди мраморной статуи. А потом сделал самое логичное на свете, он вернул в свой дом гармонию, когда мраморное сердце в груди ещё тёплого Джулиана идеально вошло в его выпотрошенное тело. Джулиан себя уже видел со стороны, он был везде, он был и собой и мрамором, он был богом, он был творением и творцом, все тайны мироздания были ему доступны, всё застыло в этом мгновении вечного счастья. В момент, когда он принял мраморное сердце, материальная жизнь прекратила своё существование, открыв дорогу собственному миру, лишённого всего уродливого, всего дисгармоничного, всего устаревшего. Он был свободен от всего на свете, он был творцом своего мира, только он один, и он был целостным, теперь в нём не было недостатков, мраморное отражение гармонизировало его, он достиг наивысшей цели! Но стоит только засомневаться, как трясина пустоты из самых глубин мрака сгущалась над ним, рассеивая все иллюзии. Это просто была смерть, и нет никаких вечностей в красоте и в гармонии, есть только прожорливая тьма смерти, а все сказки о катарсисах и экзальтациях были всего лишь борьбой со страхами смерти, которая в итоге побеждала всё. Но он будет ей противиться, ничто и никогда не разрушит его собственный мир, в котором царит его вечная красота. Никакие страхи и неуверенность не смогут лишить его этого последнего убежища, ведь он застыл в вечной гармонии.