Геннадий Русланович Хоминский
«Черный тюльпан». Повесть о лётчике военно-транспортной авиации
Глава 15
Прошло совсем немного времени после моего отпуска, но я уже снова хотел где-нибудь отдохнуть. Я не спеша шёл по территории части и размышлял, что лучше – поехать куда-нибудь к морю или в свою деревню к маме. Была весна, солнышко мягко обогревало всё вокруг. Настроение было великолепное. Сегодня у меня выходной, но пришлось приехать в часть, так как нужно было срочно расписаться в каких-то журналах. Но мне не в напряг, всё одно в общаге делать нечего, а сидеть в такую погоду в комнате совсем не хотелось. Надеялся увидеть Олю и вечером куда-нибудь сходить прогуляться. Иду себе, размышляю, как вдруг навстречу мне из санчасти выходит Оля с Вадиком. Вадик с разбегу кинулся ко мне: «Паша, привет!» Подошла Оля, чмокнула меня в щёку: «Привет, Паша».
– Привет, Оленька, как дела, как пацан? – Вадик повис на моих руках.
– Вадик, быстренько слезь с рук, ты же взрослый, тебе уже шесть лет, шагай ногами, – сделала ему замечание Оля.
Я ссадил мальчугана на тротуар и взял за руку.
– Паша, проводи нас.
– Конечно, Оля, потом забегу к себе, переоденусь, и мы все вместе пойдём гулять. Погода отличная.
Идти на автобусную остановку не хотелось, тем более я был в форме, и я остановил такси. Подъехали к Олиному общежитию, и я намеревался на этой же машине поехать к себе. Но Оля сказала: «Пойдём, Паша, поговорить надо». Мы зашли в её комнату, Вадик побежал к умывальнику мыть руки.
– Паша, сейчас будем обедать, ты ведь голоден.
– В принципе, да, ещё не обедал. Думал, мы потом вместе зайдём в какое-нибудь кафе.
– Я всё приготовила.
– Отлично, Оленька, пообедаем здесь.
– Тогда мыть руки и Вадика загони домой.
Я вымыл руки и вместе с Вадиком сели за стол. На столе стояла чашка с салатом, а в тарелках лежали люля-кебабы с рисом, всё залито гранатовым соусом. Запах был обалденный. Оля достала из холодильника бутылку с вином и сок в графине. Я налил вина Оле и себе, Вадику сок. Все чокнулись за весну и выпили. Вадик не захотел сидеть на стуле и взгромоздился мне на колени. Затем взял свою тарелку с люля-кебабом и вместе с рисом пересыпал всё в мою.
– Вадик, это что за фокусы? – прикрикнула на него Оля.
– Я буду с Пашей из одной тарелки кушать.
– Оля, не нужно. Пусть ест, как ему нравится, мне не мешает, – и мы начали есть с ним из одной тарелки.
Вадик привязался ко мне давно, когда ещё был совсем маленький и называл меня только Пашей и никак иначе, сколько ему Оля ни делала замечаний.
– Паша, давай снимем квартиру и будем жить вместе, – тихо произнесла Оля и посмотрела на меня.
Я чуть не поперхнулся. С Олей мы дружим уже несколько лет. Вадик вырос у меня на руках. Все знакомые прочили нам совместную жизнь. Особенно Лариса много раз говорила – хватит, мол, дурака валять, живите вместе, детей рожайте, нечего тебе, Паша, бобылём жить. Лучшей жены не найдёшь.
– Оленька, отличная идея. Я согласен. В самом деле, давай жить вместе.
Оля мне очень нравится. Серьёзная девушка, красавица. Невысокого роста, можно сказать, что хрупкая, но сына, однако, одна вырастила. Отношения у нас с ней были совершенно простые, дружеские, если, конечно, может быть дружба между мужчиной и женщиной. На самом деле мы с ней даже ни разу не поцеловались, хотя дружили уже не один год. Ну, как говорится, чему быть, того не миновать. Решили, что, когда я вернусь из очередных полётов, мы займёмся поиском квартиры в городе, благо зарплата моя позволяет снять приличное жильё. Наступил вечер, Вадик лёг спать, а мы тихонько с Олей сидели на её кровати и разговаривали.
– Павлик, ты мне очень нравишься, ты сильный, надёжный, я думаю, нам с Вадиком с тобой будет хорошо.
– Конечно, Оленька, я сделаю всё, чтобы вам было хорошо.
– Павлик, я должна тебе сказать это сейчас. Я любила одного человека, люблю его и сейчас. Его нет, он погиб. Ты знаешь это. Я постараюсь полюбить и тебя, но обещать тебе этого не могу. Пусть пройдёт побольше времени. Но я тебе обещаю быть верной и хорошей женой. Павлик, я знаю, что у тебя есть женщина в Афганистане. Но это, Павлик, как бы тебе сказать, фронтовая жена, это любовь на час. Она может быть очень сильная и яркая, как вспышка метеорита. Но она обязательно погаснет. Вспышка метеорита не греет. А я буду тебе маленькой свечой, которая будет постоянно светить тебе и согревать. Ты будешь возвращаться домой, а не в общагу. Тебя будет встречать милая жена, Павлик, я ведь милая? – улыбнулась Оля и прижалась ко мне. – Тебя будут встречать любящие дети – а я тебе обязательно рожу ребёнка; тебя будет ждать горячий ужин, когда бы ты ни вернулся.
Оля обхватила моё лицо своими руками и начала меня целовать. В глаза, в щёки, в губы. А я её.
– Пашенька, только тихо, Вадик спит, – произнесла Оля, и мы укрылись одеялом на кровати.
– Оленька, милая, я люблю тебя, только тебя, а все другие женщины – это временно. Им очень тяжело, они на войне, и им нужна тоже любовь, любовь на час, как ты сказала, иначе они сойдут с ума от ужасов войны, от крови, от трупов. Ты меня должна понять. А любить я буду только тебя.
Мы лежали под одеялом. Олины груди упирались в мою грудь, её живот соприкасался с моим животом. Я гладил её упругие бёдра.
Утром я шёл к самолёту и, наверное, весь светился.
– Что, командир, настроение хорошее, дома не ночевал? – встретил меня Максим, – я-то догадываюсь, где ты был.
– Макс, заткнись, пока в ухо не получил.
– А я во второе добавлю, – вставил Алексей.
– Всё, молчу, молчу, – и Максим с улыбкой полез в кабину.
– Ну что, Паша, готовимся к свадьбе? Одобряю, молодец, – сказал Алексей.
– Просто не знаю, Лёха, как-то всё так неожиданно раскрутилось.
– Ни фига себе неожиданно. Пять лет вокруг Оли вьёшься – неожиданно, – рассмеялся Алексей.
Приземлились в Кандагаре. Я, как всегда, выглянул в форточку, чтобы помахать рукой Анюте, но её на стоянке не было. Она всегда встречала и провожала наш борт. Я даже не мог понять – она, наверное, специально приходила, несмотря на то, что была выходная. Но сейчас её не было. Наверное, срочные дела в госпитале, подумал я и собрался выходить из самолёта.
– Командир, на связи дежурный, никуда не расходимся, сразу погрузка, дозаправка и вылет, а тебе нужно зайти в штаб, – сказал Виталик.
– Ну вот и слава богу, а то опять что-нибудь приключится, – пробормотал Алексей.
«Это хорошо, вернусь в Ташкент ещё засветло и сразу поеду к Оле в общагу», – подумал я.
Вышел в грузовой отсек и крикнул: «Серик, сиди на месте, не вылезай. Скоро снова полетим назад». Спустился и пошёл по направлению к штабу. Немного не доходя до него, вижу – идёт навстречу старлей Егор. Остановился, поздоровался. Он был в новой афганке, белых кроссовках, на погонах по две звёздочки. Лейтенант. Я его не видел почти два года. Всё такой же кучерявый, правда, виски засеребрились.
– Привет, лётчик, я к тебе иду.
– Погоди, Егор, меня в штаб вызывали.
– Это я тебя вызывал, – отвечает он, – присядем.
Сели на скамеечку.
– Егор, что-то случилось? – спрашиваю, видя его хмурый вид.
– Случилось, лётчик. Анюта погибла.
– Как погибла? – у меня внутри всё опустилось.
– Как герой погибла, – и он начал рассказывать.
Егора со своим взводом – теперь он был не командир роты, а командир взвода – отправили в боевой поиск. Нужно было вылавливать душманов в предгорьях и забирать в плен. Они нарвались в одном кишлаке на засаду.
– Духи стреляли по нам, как бешеные. Троих моих убили, двоих ранили. Чувствую, нам крышка. Вызвал на поддержку вертолёты. Прилетели вертушки, смешали кишлак с землёй и улетели. Пошли мы делать зачистку, вдруг слышу за дувалом кто-то стонет. Захожу, а там лежит мальчишка лет двенадцати с перебитыми ногами. Нет чтобы его пристрелить сразу, чтобы не мучился, – пожалел. Сгрёб его и к вертолёту. Он от боли сознание потерял.
Егор достал сигарету и закурил; предложил мне, но я ведь не курю.
– Так, без сознания, вместе с моими бойцами притащили его в санчасть. А там как раз Анюта дежурила. Начала она ему штаны срезать, чтобы раны осмотреть, а он возьми и очнись. И вытащил из-за пазухи гранату да выдернул кольцо. Когда взрыватель щёлкнул, Анюта увидела, кинулась к нему да накрыла собой ту гранату. Никто больше не пострадал, только Анюта.
У меня всё поплыло перед глазами. Боже, Анюта, молоденькая девушка – и своим телом. Тело, которое я однажды ласкал и целовал. Боже мой, её-то за что?
– Какого чёрта я этого выродка духовского не пристрелил? Почему не увидел у него гранату за пазухой, когда тащил к вертушке? Вовек себе этого не прощу.
– Егор, ты любил её?
– Многие добивались её любви, но любила она только тебя, лётчик. Когда бы твой борт ни прилетал, она неслась на аэродром, чтобы увидеть тебя.
Мы замолчали, ком подступил к горлу, я ничего не мог сказать.
– Лётчик, я вечером зайду, выпьем за упокой её души.
Я ничего не ответил, повернулся и пошёл к самолёту. Весь экипаж стоял возле самолёта – они, видимо, уже всё знали. Молча посмотрели на меня и молча разошлись в стороны. Начали подвозить ящики с грузом 200. Я стоял и смотрел на них: в одном из ящиков была Анюта, девушка, с которой я провёл всего одну ночь, но которую никогда не забуду. Подошёл Егор, в его руках был букетик полевых цветов. Он читал надписи на ящиках, возле одного остановился. Я тоже подошёл к нему. На ящике краской было написано «Ст. л-т м. с. Кузина Анна». Егор положил на него букетик. К нам подошёл весь мой экипаж, а также узбеки из санитарного батальона. Постояли, помолчали. Внезапно налетевший порыв ветра подхватил букетик и рассыпал все цветы по стоянке. Егор отошёл в сторону и сел на траву. Я пошёл в кабину, узбеки затаскивали ящики в самолёт. Наконец всё было готово к вылету. Я выглянул в форточку. Егор стоял у самолёта и помахал мне рукой. Как Анюта. Я открыл форточку и крикнул: «Будь здоров, старлей». В ответ он тоже крикнул: «Удачи тебе, лётчик. Живы будем, не помрём». Я закрыл форточку. Слёзы подступили к самому горлу и не давали дышать. Алексей посмотрел на меня: «Командир, сегодня я сам». Я кивнул ему.
Взлетели, я сижу и ничего не вижу, слёзы застилают глаза. Подошёл Максим, подал нам с Алексеем по кружке водки: «Командир, выпей, отпустит». Я выпил и закрыл глаза.
Тоска навалилась с новой силой, и я уже не мог сдерживать душивших меня слёз. Поднялся с кресла, махнул Алексею рукой и вышел из кабины. В комнате отдыха сидели солдаты, сопровождающие груз 200. Я прошёл в грузовой отсек и там, среди деревянных ящиков, дал волю своим слезам. Я рыдал в голос, размазывая слёзы по щекам. И ничего не мог с собой поделать. Милая моя Анюта. Почему ты так рано ушла? Вдруг кто-то толкнул меня в плечо. Оборачиваюсь. Стоит сержант из сопровождающих.
– Что, майор, тяжело? – он замолчал. – Мы все знали, что она тебя любила. Но ничего не поделаешь – война. Ты солдат, и она была солдатом. На, друг, выпей за упокой её души, – и протянул мне кружку, которую держал в руке.
Я выпил. Спирт обжёг мне горло, но я не стал ни запивать, ни закусывать. Пусть физическая боль заберёт мою душевную.
– Майор, соберись, ты же солдат, лётчик. Ты должен довезти Анюту и всех этих ребят, что лежат в цинках. Ты должен довезти нас и свой экипаж, себя, наконец. Иди и делай свою работу. Пожалуйста.
Я умылся из канистры и пошёл в кабину. Мне полегчало.
Алексей посадил самолёт, и мы зарулили на стоянку, где, как обычно, были встречающие и машины. На краю стоянки я увидел уазик командира. Иван Вениаминович стоял рядом. Алексей затормозил прямо около него.
Вышел, подошёл, поздоровались. Иван Вениаминович стоит сам не свой.
– Знаю, Паша, о том, что случилось в Кандагаре. Анюту представили к правительственной награде – посмертно. Но это, Паша, не всё, – и он притягивает мне свёрнутый листок телеграммы.
«Дядя Паша, умерла Вера Николаевна. Толик».
Ноги подкосились, и я оперся о капот машины. Вышел водитель и помог мне сесть в кабину, а Иван Вениаминович подошёл к ребятам и что-то им сказал. Затем сел, и мы поехали в штаб. Вошли к нему в кабинет. Иван Вениаминович достал из шкафа бутылку водки, стаканы и закуску.
– Какая славная была женщина твоя мама, Паша. Пусть земля ей будет пухом.
Выпили.
В кабинет забежала Оля.
– Пашенька, родной. Прими мои соболезнования. Наверное, тебе нужно лететь домой? – и посмотрела на Ивана Вениаминовича.
– Лететь обязательно нужно, только вот как? Сегодняшний самолёт уже улетел, следующий рейс только послезавтра. На поезде ещё дольше. Вы здесь посидите, а я что-нибудь придумаю, – и вышел из кабинета.
Вскоре в кабинет вошли все мои ребята. Молча сели за стол. Налили.
– Царствие небесное рабе божьей Вере, – сказал Алексей.
Все выпили. Чувствую – я плыву. Это уже четвёртый или пятый стакан без закуски. Через полчаса зашёл Иван Вениаминович.
– Значит, так. Завтра нужно срочно доставить гироскопы на поверку в лабораторию, в Алма-Ату. Вылетаем раненько утром. Я – проверяющий, Алексей – стажёр на правое кресло. Паша – дублёр командира. Садиться будем в аэропорту Николаевка – это, Паша, триста километров от твоей деревни. На такси к вечеру будем у тебя дома. Сергей, иди согласовывай план полёта, со штурманом порта я договорился, Максим, на тебе погрузка блоков. Алексей с Виталиком, проводите Пашу в общагу, – быстро раздавал команды Иван Вениаминович.
– Паша поедет ко мне, – вмешалась Оленька.
– Оленька, Паше лучше сейчас побыть одному, ребята о нём позаботятся. Иди, дочка, домой, всё будет хорошо, – ласково сказал Иван Вениаминович.
Оля ушла, а меня посадили в командирскую машину, и мы с Алексеем и Виталей поехали в общежитие. Меня раздели и положили на кровать.
Заснул моментально, однако среди ночи проснулся весь в поту. Поворочался, встал, напился воды, снова лёг. От мыслей голова разрывается. Вспомнилась снова Анюта. Вспомнилось детство, как мы с мамой ходили за посёлок на заливные луга, чтобы я побегал по высокой траве. И чудится мне, что я снова стою на лугу, а впереди идёт мама, а рядом с ней Анюта. И идут они по лугу, хотя это вовсе и не луг. Трава низко пострижена, как на газоне. И кругом одна зелёная трава. И ничего больше нет. Идут они вперёд, а я стою на месте. Мама поворачивается и кричит мне, чтобы я не отставал. А я хочу их догнать, но никак не могу. Ноги вязнут в траве. Нет никаких сил идти быстрее. Они всё вдвоём останавливаются и машут мне руками, чтобы я догонял их, а я никак не могу. Хочу им крикнуть, чтобы подождали меня, но вместо крика изо рта идёт один хрип. А они уходят от меня всё дальше и дальше, и мне очень страшно, что они уйдут, а я останусь один. Бегу изо всех сил, но догнать никак не могу. А впереди бескрайняя степь. Нет ничего, только зелёная трава. Кричу им, но они меня не слышат, так как и кричать я не могу. Вдруг кто-то трясёт меня за плечо; я оборачиваюсь – стоит Виталик и трясёт меня, я отбиваюсь от него, снова пытаюсь повернуться к маме, но никакого луга нет, а есть белая стена.
– Командир, командир, проснись. Ты так сильно кричал во сне. Пора вставать, скоро вылетаем.
Я сел на кровать и никак не могу понять, где я, куда ушли мама с девушкой, а меня оставили одного. Постепенно ко мне вернулось сознание. Я встал и, пошатываясь, пошёл в душ. Горячая вода, почти кипяток, постепенно привела меня в сознание. Зашёл в комнату, сел на кровать. Простыня вся мокрая от пота. Я её сгрёб и отнёс в душевую. Оделся. Вышел на улицу. Весь мой экипаж стоял на крылечке и ждал меня.
Подъехали к самолёту, он уже был загружен и готов к вылету. Я постоял, подышал свежим утренним воздухом и поднялся в кабину. Однако моё место было занято: там по-хозяйски разместился Алексей. Иван Вениаминович сидел в правом кресле. Он мне махнул рукой, чтобы я шёл в комнату отдыха, что я и сделал. Лёг на лавку и моментально заснул. Заснул крепким сном, без сновидений. Просто провалился в небытие. Проснулся легко, как только двигатели сменили режим работы. Встал, потянулся, умылся и зашёл в кабину. Самолёт шёл на посадку. Я примостился за спиной Максима и глядел на горы, на поля, простирающиеся под нами, на город, который оставался в стороне от нашего маршрута. Небо было синее, земля – зелёная. И, несмотря на то, что летел на похороны своей мамы, настроение было хорошее. На душе было легко и просто. Видимо, за прошедшие сутки у меня всё отболело и ушло от меня. Сели. Нас встречал какой-то чин в полковничьих погонах. Иван Вениаминович, вышел, поздоровался с встречающим, и они куда-то пошли. Мы остались около самолёта. Что делать дальше, непонятно. Походили вокруг самолёта, а потом зашли в грузовой отсек и расселись на скамейках. Примерно через час к самолёту подъехал пассажирский уазик. Рядом с водителем сидит Иван Вениаминович.
– Максим, замыкай самолёт и едем. Машину дали на сутки.
– А что делать с контейнерами? – спрашивает Максим.
– Ничего, а что с ними делать?
– Мы же вроде их привезли на проверку.
– Ну, считай, проверили, – ответил Иван Вениаминович. – Ты, Макс, не в своё дело лезешь, тебе сказано – замыкай. Давай быстрее, время идёт.
Максим с Алексеем обошли самолёт, закрепили винты, подбили посильнее колодки под колёса, Макс всё замкнул. Через полчаса выехали. Водителем был прапорщик-казах, из местных: «Значит, на похороны едем? Кто умер?»
– Вера Николаевна, мама майора. Замечательной души была женщина, – ответил Иван Вениаминович.
– Тогда нужно, наверное, венок купить и цветов. Будем проезжать город, заедем на кладбище, там должны продавать, – сказал водитель.
– Так, может, что-нибудь ещё нужно купить – ты, Паша, не узнавал? – спросил Алексей.
– Где бы я узнал? Телефона дома нет.
– Неважно, заедем, купим всё что нужно, – сказал Иван Вениаминович. – Давай, прапорщик, в магазин заедем.
– Заедем, но лучше в городе, в местных магазинах ничего не найдёте.
– А сколько времени ехать до города?
– До города часа три, а до посёлка ещё час.
– Хорошо бы остановиться в магазине и взять чего-нибудь пожевать, – предложил Сергей, – с вечера во рту ничего не было.
– Да, не помешало бы, – добавил Алексей.
– А что, твои припасы все кончились? – спросил Иван Вениаминович.
– Конечно, товарищ полковник, – почитай, неделю дома не был. Что Лариса сложила, всё смели давно.
– Давай, прапорщик, вези нас в магазин, – сказал Иван Вениаминович.
– Где же мы найдём магазин-то? Нет нигде по дороге до самого города. Правда, есть кафе на перевале, там можно чем-нибудь перекусить, – ответил прапорщик.
Так и сделали. Остановились возле кафе, на стоянке стояло ещё несколько грузовых машин. Взяли салат из капусты в большой чашке и каждому по гуляшу – ничего другого не было. Заказали бутылку водки. Разлили на всех, кроме прапорщика, за один раз. Выпили молча. Поели; правда, Максим хотел взять ещё бутылку, но Иван Вениаминович не разрешил: «Макс, не на свадьбу едем. Достаточно». Поехали дальше, вскоре приехали в город. Заехали на кладбище, там был магазин, где торгуют всяческими вещами, которые необходимы при похоронах. Но магазин был закрыт. Мы даже расстроились. Но прапорщик вышел и по-казахски поговорил со сторожем. Тот отправил своего внука, который крутился неподалёку, за продавцом. Пришла женщина, открыла магазин, и мы купили несколько венков и бумажные цветы. Затем заехали в продуктовый магазин, где Иван Вениаминович купил ящик водки и конфет. Поехали дальше. Теперь дорога была мне хорошо знакома. Я задумался и начал вспоминать, как мы с мамой ездили по этой дороге в город, когда я был ещё совсем маленький. Затем – как мама собирала меня в первый класс. Тоже ездили в город покупать школьные вещи. Как я уезжал из своего посёлка в училище, как приехал в прошлом году в отпуск. Вспомнил Толика, который мне регулярно писал письма. Писала и мама тоже, но вскоре от неё письма прекратились. Толик писал, что мама стала плохо себя чувствовать, что её снова положили в больницу. Последнее письмо от Толика было пару недель назад. Он написал, что маме стало немного полегче и её выписали из больницы. И вот теперь телеграмма. Я жил в Ташкенте и не мог приехать. На службе был полный завал. Летали по трое суток подряд. Хотя нужно было всё бросить и приехать к маме: она, наверное, ждала меня. Но мой офицерский долг, долг солдата, превысил долг сыновий. Я не смог побыть с ней в её последние дни. Стыдно, очень стыдно. Теперь она уже никогда, совсем никогда не прижмёт меня к себе, не обнимет, не поцелует. На душе снова стало очень тоскливо.
Но вот мы въехали в посёлок, я отвлёкся от своих мыслей и стал показывать дорогу к дому. Возле нашего дома стояли люди и несколько машин. Мы вышли из машины и вошли в открытую калитку. Во дворе тоже стояли мужчины и курили. Все сразу обратили на нас внимание, хотя я никого из них, кажется, не знал. Трудно было нас не заметить – шестеро военных лётчиков в комбинезонах и ещё прапорщик. Мы со всеми поздоровались за руку. Я сразу заметил крышку гроба, которая была прислонена к стене. К горлу подкатил комок. Откуда-то со стороны огорода подошла ко мне женщина и обняла меня. Я сразу не узнал – это была тётя Тамара: «Павлик приехал, сынок, какое горе, нет больше нашей Верочки. Отмучилась бедняжка», – запричитала она.
Из дома вышел Толик, подошёл ко мне, обнял: «Дядя Паша, что же теперь будет?»
– Толик, здравствуй. Не нужно так. Будем жить дальше. Не живут люди на земле вечно. Всем приходит черёд покинуть нас.
К нам подошли мои ребята с Иваном Вениаминовичем. Они несли венки и цветы. Тётя Тамара проводила нас в комнату. Гроб стоял в зале. Венки поставили к стене. Цветы у них забрала Марина и разложила в гробу. Ещё я заметил – она была беременна. Толик объяснял стоящим в комнате людям, что это приехал её сынок Паша со своими друзьями, что они военные лётчики. Я подошёл к гробу и посмотрел на маму. Она лежала спокойно, лицо её было как бы умиротворённо, безмятежно. Я поцеловал её холодный лоб и погладил руки: «Мамочка. милая, прости меня, прости за всё, что я не смог сделать для тебя», – произнёс я шёпотом. Тётя Тамара громко зарыдала, все присутствующие женщины тоже заплакали. Я вышел на улицу. Ко мне подошёл Толик: «Дядя Паша, я вам всё расскажу, как умирала Вера Николаевна».
– Обязательно, Толик, расскажешь. Вечером сядем, и ты мне всё расскажешь. А сейчас скажи, что нужно делать, чем помочь.
– Дядя Паша, всё, что нужно, мы уже сделали. Всё готово и на кладбище, и с обедом. Ничего не нужно. Вы надолго приехали?
– Нет, Толик, завтра к вечеру нужно уезжать: служба.
– Понятно, – протянул Толик.
К нам подошла Марина.
– А это моя Мариночка, ты же помнишь её?
– Конечно, помню.
– Хотели летом сыграть свадьбу, вас пригласить, а тут такое горе.
– Ничего, ребята, играйте свадьбу, живите, детишек рожайте. Жизнь не кончается.
К нам подошёл Алексей с пакетами и Виталий с Максимом, они несли ящик водки.
– Толик, распорядись, куда это поставить, – сказал я.
– Да зачем, дядя Паша? У нас всё есть.
– Лишним не будет, – сказал Алексей.
– Маринка, иди покажи в кладовке, – сказал Павлик Марине.
К нам стали подходить сельчане, спрашивать про службу, про то, где живу, и всякое разное. Мы с ребятами стали рассказывать, как служим, как летаем. Подошли знакомые мне Агафоновы и Ивановы. Поздоровались. Я спросил у Ивановых, как служит их сын. Они ответили, что всё нормально, письма получают регулярно, последнее было две недели назад.
Свечерело. Народ начал расходиться. Мы остались одни. Марина с тётей Тамарой сварили ужин. Сели на кухне, поужинали, выпили. Толик пошёл проводить моих ребят в гостиницу. Я остался дома: нужно в последний раз побыть с мамой. Прошёлся по дому – за прошедшие полгода ничего не изменилось. В моей комнате жили Толик с Мариной. Марина хотела всё убрать и постелить мне, но я отказался, сказал, что посижу с мамой. Вернулся Толик, и мы снова сели на кухне: Толик с Мариной, тётя Тамара и я. Открыли ещё бутылку. Толик рассказывал, что маме стало плохо буквально две недели назад. А до этого она пролежала в больнице почти месяц. Операцию делать она категорически отказалась, сказала: «Сколько проживу, то и моё, а резать не дам». Сделали ей химиотерапию, ей вроде стало немножко полегче, и её отпустили домой. Врач сказал, что лежать в больнице больше нет смысла, она всё равно умрёт. Дома она немножко приободрилась, выходила на огород и даже ходила в гости к тёте Тамаре. Но потом ей стало хуже. Маринка ей ставила уколы через каждые два часа. Она после уколов больше спала, так во сне и померла. За разговорами прошла половина ночи. Мы отправили домой тётю Тамару – она не хотела уходить, говорила, что посидит с Верочкой. Марина тоже ушла в комнату: она уже на пятом месяце. Толик рассказал, как у него дела на работе, что вступил в комсомол и сразу стал секретарём на МТС. А я с часик посидел на стуле у гроба, потом вышел на улицу на свежий воздух. Прошёл в сад. Несмотря на то, что была ночь, разглядел стройные ряды посаженных яблонь. Они были ухожены, да и вообще во дворе был порядок. Чувствовалось, что в доме появился мужчина. Присел на скамейку у дома: скамейка новая, наверное, Толик сделал. Прислонился к стене и задремал.
Разбудил меня Иван Вениаминович. Они пришли из гостиницы самые первые. Марина накрыла завтрак на кухне, и мы все пошли позавтракать. Начали собираться люди. Приехал на машине председатель колхоза, поздоровался со мной, спросил, как дела. Уехал, но сказал, что к выносу обязательно приедет. Людей собиралось всё больше и больше – был полон двор, на улице стояло тоже немало. Привезли батюшку Пантелеймона. Он обошёл весь дом с кадилом, потом встал у гроба и долго читал различные молитвы. Я стоял и держал свечку. Рядом со мной стоял Алексей и Иван Вениаминович. Я ничего не понимал, что происходит. И только крестился тогда, когда крестились все. Я увидел Людмилу, она тоже стояла со свечей и крестилась. Затем все начали выходить из дома, вышел батюшка, и следом за ним вынесли гроб. Поставили на улице на табуретки. Постоял он минут пять, затем его подняли на руки и понесли. Следом несли крышку, венки и цветы. Шёл я, рядом были Толик с Мариной и Иван Вениаминович. Несмотря на то, что кладбище было не близко, гроб всё время несли на руках. Парни время от времени менялись. Я видел, что мои ребята тоже приняли в этом участие. Процессия растянулась на весь посёлок. Это неудивительно: маму знали абсолютно все жители, и все её очень уважали. Были её бывшие ученики, были родители учеников, были дети и внуки учеников, которые сами, в свою очередь, учились у мамы. Тех, кто не мог идти сам, как тётя Тамара, довезли на машинах. Наш уазик тоже был задействован. Наконец пришли на кладбище. Дальше всё было как в тумане; помню, как бросил горсть земли и она глухо ударилась о крышку гроба. Всё. Мамы больше нет.
Когда вернулись домой, столы были накрыты. Их поставили прямо на улице, как полгода назад. Рядом стояла полевая кухня, где готовилась еда. Ко мне подошла Люда, она была с дочкой. Маша выросла большая и красивая, с короткой стрижкой. Ей было лет десять или одиннадцать – я никак не мог сообразить.
– Привет, Паша.
– Привет, Люда, – обменялись мы традиционным приветствием.
Поговорили о том, о сём. Как дела? Хорошо. Как жизнь? Нормально. Нас с ней давно уже ничего не связывало. Кроме моих воспоминаний. Я понимал, что вижу её, скорее всего, в последний раз. Приезжать в посёлок мне больше незачем. Ничего меня больше в нём не держит. Пообедали. Мы начали собираться – пора было уезжать. Подошли Толик с Мариной.
– Дядя Паша, вы не останетесь на девять дней?
– Нет, Толик, никак не могу. Служба, сам понимаешь.
– Понимаю. Да вы не беспокойтесь, отметим и девять дней, и сорок. Сделаем всё, как полагается. Оградку сварю, памятник. Всё будет как у людей.
– Спасибо тебе, Толик, спасибо, Марина, – я вытащил из внутреннего кармана пачку пятидесятирублёвок и протянул Толику.
– Вы что, дядя Паша, не нужно! У меня есть – зарплата хорошая, и Марина ещё работает.
– Бери, Толик, сделаешь обед, что останется – пустишь на ремонт дома, мебель поменяешь – наша уже совсем старая.
– Дядя Паша, а что делать с домом? Вы же жить в нём не будете. Может, продать?
– Толик, что ты такое говоришь – продать. А вы где жить будете? А куда своего первенца принесёте?
– Дядя Паша, так же нельзя, это ваш дом, – сказала Марина, – а мы пойдём жить к моим родителям. А потом свой дом построим.
– Марина, Толик. Вы мне теперь самые близкие люди в посёлке. Вы были с моей мамой в её последние минуты, Вы очень многое сделали для неё, да и для меня. Этот дом отныне ваш. Если нужно будет оформить какие-то бумаги, пришлёшь, я всё сделаю.
– Спасибо, дядя Паша, мы вам очень благодарны, – сказала Марина, а Толик вытирал с глаз слёзы.
– Живите в нём дружно и счастливо, а мне он не нужен, в посёлок я не вернусь, да и заезжать не буду. В нём прошло всё моё детство. Но нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Жить прошлым нельзя. Жить нужно только здесь и сейчас.
Мы сели в машину, нас вышли провожать все, кто был на поминках.
Ехали молча, я думал о том, что вот и кончились моё детство и молодость. Ведь как говорят: человек ощущает себя ребёнком, пока живы его родители. У меня теперь никого нет. Отца не было с детства, а мамы не стало сейчас. И остался я один-одинёшенек. Только мои верные друзья со мной. Мой экипаж.
