Геннадий Русланович Хоминский
«Черный тюльпан». Повесть о лётчике военно-транспортной авиации
– Ну, Паша, дело твоё.
– Я, Вера Николаевна, из интерната, из соседнего посёлка, а здесь учился в ПТУ, а теперь работаю в МТС. Сейчас комбайн готовлю к уборочной.
– Толик, а ты предупредил, что идёшь ко мне?
– Да, сказал бригадиру, что после обеда есть дела – задержусь, а вечером поработаю.
– Ну, я готов, пошли.
Мы вышли на улицу.
– А куда мы идём, дядя Паша?
– Ты вчера рассказывал про Витька с Лермонтовской.
– Которого в Афгане убили?
– Да. Идём с его родителями поговорить, они очень просили. Так что показывай дорогу.
И мы бодро зашагали по улице. Все случайные прохожие останавливались и здоровались с нами за руку. Кто меня знал, спрашивали, как дела. Из дворов на нас смотрели сельчане и тоже громко здоровались. Я отвечал им в ответ. Оно и понятно: не часто в нашем посёлке встречались военные, да ещё офицер и с медалями. Толик шёл рядом, и его распирало от гордости, что он идёт со мной. Он был примерно одного роста со мной, правда, в плечах поуже. Белобрысые волосы стрижены под «бобрик». На лице несколько мелких шрамов, видимо, из детдома. Руки пропитаны мазутом, не отмоешь. На ногах китайские кеды, уже изрядно поношенные. Простые холщовые брюки, тоже с пятнами мазута и рубашка с коротким рукавом. Собственно, как многие парни из посёлка, которые работают с техникой. Другое дело я. Офицерский китель – правда, я хотел пойти в рубашке, но мама настояла, чтобы я надел все свои медали. А на рубашку их не надеть. Пришлось надевать китель, несмотря на то, что на улице было жарковато. Но ничего, потерплю.
– Толик, а что ты возле магазина делал с пацанами?
– Да тут такое дело, дядя Паша, что мы вылавливаем командировочных и проучаем их.
– Не понял.
– Короче, полгода назад на танцах один командировочный закадрил Катьку из десятого класса. Что он ей обещал, не знаю. Только уговорил пойти к нему в гостиницу. Хорошо, мне ребята сразу сказали. Пошли мы втроём в эту гостиницу, а этот командировочный Катьку шампанским спаивает. Всыпали мы ему – мама не горюй, а Катьке щелбанов наставили, чтобы думала, куда и с кем идти. Потом решили с пацанами, что нужно всех командировочных припугнуть, чтобы носа вечером из гостиницы высунуть боялись. Так вот, теперь мы по очереди дежурим возле магазина и вылавливаем командировочных. Надаём по шее хорошенько, они из гостиницы и не выходят, боятся.
– Ну вы даёте. Так и в колонию загреметь недолго. Всю жизнь себе исковеркаешь.
– А если эти гады исковеркают жизнь нашей девчонке? Что лучше?
– Не знаю, но это не метод.
– А какой метод должен быть, если они на танцах носы задирают и к девушкам пристают?
– Наверно, обратиться в милицию.
– Не смешите меня, дядя Паша. Что милиция сделает? Ничего. А так получается действенно. Боятся выходить. А колонией меня не испугать. Детдом – та же колония, со своими понятиями. Если за себя постоять не можешь, зачморят.
– А ты мог постоять за себя?
– А я мог и сейчас могу.
Подошли к дому Агафоновых, зашли в калитку. Во дворе под навесом стояли несколько столов, видимо, после вчерашних поминок. Дом примерно такой же, как и наш. Из двери нам навстречу вышла женщина – видимо, увидела нас в окно и громко крикнула назад в дом: «Отец, выходи скорее, к нам гости. Здравствуй, Паша, Верочка нам про тебя много рассказывала. Какой ты важный стал, а ведь я тебя помню ещё маленьким». И она заплакала. Мне нужно было её как-то утешить, но я не знал как. Я даже не удосужился у мамы спросить, как их зовут. Но тут вперёд вышел Толик: «Наталья Николаевна, не нужно плакать, успокойтесь. Витька уже не вернуть, а Вам здоровье беречь надо».
– А, Толик, здравствуй. Ты что вчера к нам не зашёл? Все его друзья были.
– Извините, не мог с работы уйти. Зато сегодня мы вместе с дядь Пашей пришли.
– Заходите, заходите в дом. Отец, ты где там возишься? – вновь крикнула она.
На пороге появился крепкий, высокий мужчина. Я сразу понял, что хорошо знаю его, только никак не мог вспомнить – откуда.
– Здравствуй, Паша, здравствуй, Толик. Хорошо, что зашли, проходите в дом. Мать, накрой на стол.
Мы прошли в дом, в зал. На столе стояла большая фотография парня с чёрной ленточкой на рамке. Рядом стоял стакан, накрытый кусочком хлеба.
– А ты, вижу, Паша, меня не признал? Я ведь в школе работал, завхозом. А ты – офицер, майор, с медалями и орденом. Лётчик? Как служится?
Не успел я ничего ответить, как в комнату вошла Наталья Николаевна. Она принесла чашку с варёной курицей и стопку блинов на тарелке. Поставила на стол. Завхоз – не помню, как его звать, – подошёл к шкафчику, висящему на стене, и достал бутылку водки и четыре стопки. Наталья Николаевна сказала, что сейчас Ивановы подойдут, и он достал ещё две рюмки и поставил на стол.
– Толик, помоги мне с огорода принести помидорчиков и огурчиков, а я пока хлеба нарежу.
Толик мигом соскочил и вышел из зала.
Завхоз взял в руки фотографию сына: «Вот он, наш Витенька. Схоронили на прошлой неделе. А вчера вот поминки отвели. Хотя поминки делают на девятый день после смерти, но мы с матерью решили сделать на девятый день после похорон. А погиб он два месяца назад. Девять дней прошло, а мы с матерью не знали, что его уже в живых нет. И сорок дней прошло, а он не похороненный был. Привезли его из города на машине, с ним были два его друга. В цинковом гробу. Мы хотели гроб распилить, посмотреть, но военком запретил. Так его мёртвого и не увидели. А мать всё твердит: а может, там не он лежит. Может, обознались. А он где-то раненый лежит в госпитале и весточку нам передать не может». Он поставил фотографию на угол стола, пододвинул к ней стакан с кусочком хлеба. Рукой смахнул слёзы с глаз.
– А я так думаю, что это он, – продолжал завхоз, – он всегда любил залезть туда, где погорячее. Ни одна драка в посёлке без него не обходилась. То он заступался за девушку, то за друзей. Вот и в Афганистане, я думаю, он ни за кого не прятался, а лез вперёд других.
В комнату вошёл Толик, он нёс чашку с нарезанным салатом. «Иван Тимофеевич, там к вам Ивановы пришли», – сказал Толик.
– Пришли – пусть заходят. Вот Толик, хороший парень. Повезло, что признали не годным к службе. А так попал бы в Афганистан и пропал там. Он ведь тоже везде вперёд других лезет. Вместе с моим Витей не раз драку устраивал в клубе со шпаной всякой. Боюсь за него, если не образумится, то не миновать ему тюрьмы. Лихой он очень.
В комнату вошли Наталья Николаевна и мужчина с женщиной. Поздоровались, сели за стол.
Иван Тимофеевич наполнил рюмки, все поднялись, посмотрели на фотографию и молча, не чокаясь, выпили. Наталья Николаевна в голос зарыдала, пришедшая женщина обняла её за плечи, и они вышли из зала. В комнате остались одни мужчины. Иван Тимофеевич налил снова и молча сам выпил: «Вот ты скажи мне, майор, за что наши дети погибают, за что они воюют, за что кровь проливают? Что это за война такая? Я помню, был ещё малым пацаном – была война с фашистами. Отцы наши и деды воевали. Они воевали за свою Родину, они её защищали. Мой отец вернулся с фронта без руки. А сколько не вернулось? Но мы все знали, за что. Люди получали похоронки, горе было большое, но и гордость была, что погиб, защищая Родину. А за что погиб наш Витенька? Что он защищал? Ответа на мой вопрос я не могу найти ни в газетах, ни в телевизоре. Может ты, офицер, мне ответишь на мой вопрос?»
Все смотрели на меня, нужно было что-то говорить, как-то объяснить этим людям. А как – я сам не знал. С первых дней своей службы в Ташкенте я приучил себя – не думай о политике, думай о работе. Но сейчас мне нужно было говорить, говорить так, чтобы они меня поняли. А как? В голове полный сумбур. Рассказать то, что нам говорят на политзанятиях? Это значит сразу оскорбить людей. Говорить нужно от сердца, а как, если в сердце за эти года появилась пустота? А перед глазами стоят лица солдат, которых мы везём на эту бойню, и деревянные ящики, которые мы затем возвращаем родителям. Рассказать, что я лётчик военно-транспортной авиации и к войне не имею никакого отношения? Что-то вроде «моя хата с краю». Меня перестанут уважать в посёлке, и сам себя перестану уважать. Говорить, что мы все солдаты и выполняем приказ? Глупо, банально. Говорить о том, что политики заварили кашу, навязывая афганцам социализм, а расхлёбывать её приходится нашим парням – этак я и до части не доеду, загремлю в особый отдел. Но говорить надо. В комнату вошли заплаканные женщины, сели и тоже смотрят на меня.
Я встал, взял свою рюмку и молча выпил. Постоял и снова сел. Сел и заговорил. Я рассказывал, как нам пришлось собирать остатки нашего боевого товарища, стрелка Нурлана, подорвавшегося на мине. Как командир десантной роты расстрелял и растоптал базар возле аэропорта, где были женщины, старики и дети. Раскатал с помощью БМП так, что хоронить было некого. Рассказал, что такое три полёта подряд, без сна и отдыха, и что такое афганская посадка. Как расстреливали наш самолёт на взлёте и посадке. Как мы хоронили наших друзей, которых подожгли на взлёте. Как вёз раненых бойцов в Ташкентский госпиталь, а они по одному постоянно умирали, и врач ничего поделать не мог, а только просил нас побыстрее долететь. Рассказал, почему наш самолёт назвали «Чёрный тюльпан». Потом я замолчал. Молчали все. Я глянул на стол – рюмки были полны. Встал, молча выпил и снова сел. Сил ни говорить, ни думать у меня не было. Я снова как бы окунулся в ужасы войны. В её кровь, грязь, мучения и тяжёлую, очень тяжёлую работу. Куда через неделю мне снова предстояло вернуться.
На улице уже был тихий прохладный вечер. Сколько времени мы просидели у Агафоновых, я не помню. Сколько мы выпили, я тоже не помню. Меня колотила внутренняя дрожь, а по груди тёк противный липкий пот.
На другой день я проснулся поздно, с головной болью. То ли от выпитого, то ли от разговоров. Мамы дома не было, она куда-то ушла – я не знаю. Вставать не хотелось, но я через силу заставил себя подняться и пойти в душ на улицу. Душ за последние годы сильно порушился, дверь была сорвана, пол прогнил, в баке воды не было. Настроение испортилось окончательно. Зашёл в дом, нашёл таблетку от головы, выпил и снова лёг. Дома столько нужно переделать, а я не могу себя заставить работать. Нужно с этим что-то делать. Во-первых, составить список работ, сделать график выполнения этих работ, иначе так отпуск и пролетит, а я ничего не успею. Достал из сумки блокнот с ручкой и начал писать. Почистить сад, отремонтировать душ, побелить в комнатах, да и, наверное, дом снаружи. Проверить ситуацию с топливом для печки. Сходить с мамой в магазин – она за эти годы порядочно поизносилась, купить ей обновы. Хорошо бы съездить в больницу, хотя мама и против, но нужно её уговорить. Написать-то написал, да мне через десять дней уже нужно быть в части. Хватит валяться, принимаюсь за работу. Встал, умылся. Пришла мама – она сходила в магазин, принесла каких-то продуктов.
– Ну что, Павлик, выспался? Вчера ты был сильно пьян, не нужно, сынок, увлекаться водкой.
– Мамуля, дело, наверное, не в водке, а в тяжёлом разговоре с Агафоновыми, родителями погибшего сына.
– Да, сынок. В магазине было много разговоров о твоём рассказе про Афганистан. Молодец, что не стал пересказывать газетные статьи.
Тут в дверь постучали, и на пороге появился Толик.
– Дядя Паша, ты как? Я заскочил узнать, может, тебе чего нужно. У меня сейчас обеденный перерыв, так я сразу к тебе.
– Анатолий, быстренько мыть руки, я вас обедом накормлю, – сказала мама и загремела кастрюлями.
– Вера Николаевна, не нужно, не беспокойтесь, я в столовку ещё заскочу.
– Я тебе заскочу. Мама сказала обед – значит, обед.
– Ну хорошо. Дядя Паша, может, тебе какая помощь нужна?
– Да, Павлик, не помешает. Вечером после работы заходи, поговорим.
– А что нужно?
– Да вот хотя бы душ отремонтировать.
– Я сейчас быстренько гляну, – и Толик выбежал из дома.
– Мне кажется, он хороший парень, только ветер в голове ещё гуляет, – сказала мама.
Толик зашёл в комнату, сел: «Душ нужно не ремонтировать, а делать новый. От старого ничего не осталось, всё погнило. Доски у тебя, дядя Паша, есть?»
– Да, что-то там в сарае лежит, нужно посмотреть. Вечером и поглядим.
– Хорошо, – и он принялся за мамин борщ.
После обеда я пошёл в сарай разбирать доски. Какие, по моему разумению, могли пригодиться, я вытащил во двор.
Через час ко двору подъехал трактор с тележкой. Я выглянул на улицу. Каково было моё удивление, когда я увидел за рулём трактора Толика. Он вылез из кабины и начал с тележки выгружать стальные уголки и газовую сварку.
– Толик, это что такое?
– Из этих уголков я сварю каркас для душа, потом его обошьём досками.
– Ты где это взял?
– Дядя Паша, не переживайте, всё законно. Я попросил уголки у Григорьича, главного инженера МТС, сказал, что нужно помочь Колокольниковой Вере Николаевне. Он всё разрешил, ещё разрешил автоген взять и дал два дня отгулов. Пятницу, субботу и воскресенье выходной. Так что мы с вами все дела успеем переделать. Мне всё равно в общаге заниматься нечем.
– Анатолий, при одном условии: что эти три дня будешь жить у нас, – мама подошла на звук трактора и тоже все слышала.
– Да ну, зачем, мне и в общаге нормально.
– Толик, обсуждению не подлежит, – сказал я.
– Хорошо, вы всё занесите во двор, а я пока трактор отгоню на базу.
Скоро Толик вернулся, и мы начали отмерять уголки. Он их разрезал автогеном на нужные размеры. Затем начал их сваривать, я только держал и помогал ему. Постепенно начал вырисовываться каркас. Старый душ мы разломали на доски и вынесли на мусорку. Толик подровнял лопатой сливную яму, мы сделали лаги из сваренных по двое уголков и застелили их новыми досками. Потом Толик постоял, посмотрел, что получилось, и снял доски с пола. Мы их отнесли к сараю, где был сделан импровизированный верстак, и Толик лихо их остругал рубанком. Вообще он был, как я понял, мастер на все руки. За что ни брался, всё у него получалось, и не просто хорошо, а как-то лихо. Про таких у нас говорят, что у него две руки правые. Короче, к вечеру пол был настелен, каркас выкрашен. Завтра с утра обошьём его досками, Толик сварит новый бачок, и душ готов. Вообще-то всю работу сделал Толик, а я только помогал ему, где нужно подержать, поднести, подать. Не рукоделец я, что ж поделаешь.
Вечером за ужином мы расспрашивали Толика, почему он оказался в детском доме, где его родители. Он нам всё подробно рассказал. Что родителей своих он совершенно не помнит, а в детском доме живёт с рождения. Мама горестно повздыхала, видимо, ей было жалко Толика. Хороший парень, а жизнь получилась такая тяжёлая.
– Нормальная у меня жизнь, Вера Николаевна, а то, что нет родителей – так кто ж виноват. Нас таких в детдоме было много.
– А не пробовал, ли ты, Анатолий, поискать их?
– А зачем? Если бросили меня, потому что не нужен, так зачем искать. Только расстройство одно. А если погибли где, то тем более. Я уже двадцать лет прожил без мамы, папы. Проживу и дальше. Людей вокруг меня хороших много – вот вы, например, с дядей Пашей.
От таких слов у меня ком подкатил к горлу, а мама смахнула слезу.
Постелила мама Толику в зале, на диване, где он великолепно расположился.
На другой день мы быстренько доделали душ, установили новый бак и набрали в него воду. Затем Толик занялся ремонтом в доме. Поправил все двери, которые скрипели и плохо закрывались. Поправил шифер на крыше. Забор. В общем, переделал кучу дел, до которых у меня руки не доходили. Затем побелили стены снаружи и покрасили окна и двери. Дом стал как новенький. Так выходные и пролетели. С понедельника Толик вышел на работу в МТС, и за неделю видели мы его только один раз. Он заскочил на минутку, поинтересовался, как наши дела. Мама похвасталась ему своими обновками, которые мы с ней купили в сельском магазине, а я сказал, что в следующий понедельник уезжаю, и просил обязательно прийти к нам на выходных.
– Обязательно, дядя Паша, – ответил Толик и умчался.
А в воскресение случилось нечто. С раннего утра к нашему дому потянулся народ. Парни и девчата. Кто с лопатами, кто с граблями, кто просто так. Это всё сплошь были мамины ученики разных годов выпуска. Мама бегала между ними, охала и ахала. С каждым целовалась. Я ничего не мог понять. Все подходили поздороваться со мной. Девушки, сбившись в группку, разглядывали меня и тихонько шептались. Мама приободрилась и говорит им: «Это мой сынок Павлик. Правда, хорош? И не женат ещё». Чем ввела девушек в смущение, и они со смехом разбежались. Вскоре появился Толик. Со всеми поздоровался и направил всех в наш запущенный сад. Закипела работа. Старые яблони выпиливались, выкапывались. Трава выдёргивалась, земля перекапывалась. И через три часа сад был пустой и чистый. Подъехал на машине Григорьевич, главный инженер МТС; он привёз в кузове саженцы яблонь, которые быстренько были рассажены в саду. Всем руководил Толик. Он знал, кому и что нужно делать. А тут ещё подъехал самосвал с углём, который в считанные минуты был перетаскан в наш сарай. В этом принял участие и я, так как годился только на то, чтобы что-то таскать. Мама собралась идти в магазин за продуктами, так как всех нужно было накормить и напоить. Толик её остановил, сказал, что всё уже предусмотрено, пусть не беспокоится. А народ всё прибывал и прибывал. Появились соседи, мамины старые знакомые; было много детворы. Кто-то притащил магнитофон, и на всю улицу загремела музыка. Подошли Людмила с Машенькой, поздоровались, но не остались, ушли к себе домой. Сияло на синем небе уже не жаркое, осеннее солнышко. Настроение было отличное. Работа спорилась, и вскоре сад было не узнать. Новенькие яблоньки сидели аккуратными рядами, побеленные, подстриженные. Между рядами земля была вскопана и вычищена. Любо-дорого посмотреть. А тут ещё подъехала машина председателя колхоза. В машине привезли большие термоса, как в воинской части. В термосах была еда на всю компанию. Были ящики с посудой, с хлебом, с овощами. Был также ящик с водкой. Я запереживал, куда же всех рассадить, но тут подошёл грузовик – в кузове стояли столы и лавки. Парни быстренько всё разгрузили и прямо на улице у забора поставили столы и лавки. Девчата нарезали салаты из овощей, расставили чашки и начали накладывать из термосов тушёную картошку с мясом. Все умылись и расселись за столы. Я был совершенно – впрочем, как и моя мама – ошарашен происходящим. Разлили водку. Председатель встал, взял рюмку и говорит: «Дорогая наша Вера Николаевна. Прошу принять мои извинения за то, что мы стали забывать о нашей старейшей учительнице. Оставили тебя в одиночестве, в то время как твой сын Павел принимает участие в освободительной войне в республике Афганистан. Но теперь я со своей стороны хочу пообещать, что правление колхоза будет постоянно помнить о тебе. Да и ты сама, не стесняясь, заходи со своими проблемами к нам. Мы всегда тебе поможем. Дай Бог тебе счастья и здоровья, а твоему сыну – чистого неба и мягких посадок. Ура!» Все закричали: «Ура!» – и выпили. Выпил и я. Закусили. Картошка с мясом была отменная, все проголодались и уплетали её за обе щеки. Затем взял слово главный инженер МТС: «Хочу пожелать здоровья и успехов нашему герою, майору, лётчику Павлу Колокольникову. Как Вы все знаете, он вырос в нашем селе. Отсюда он пошёл в лётное училище и сейчас исполняет свой интернациональный долг. Имеет награду, которую получил лично из рук Генерального секретаря КПСС товарища Андропова Юрия Владимировича. Это дорогого стоит. Ура, товарищи!» Выпили. Я сидел весь красный и не знал, куда деть глаза. Не люблю я такой похвалы, да и не достоин её. Это, видимо, Толик рассказал про меня, да ещё кое-чего приукрасил. Поднялся мужчина, с которым мы вместе носили на носилках уголь. Это оказался секретарь компартии колхоза: «Друзья. За Веру Николаевну мы уже выпили. А ведь я тоже учился у неё, так же как училась моя дочь и учится мой внук. Выпили за здоровье нашего героя Павла. А ведь он первый, и пока единственный, военный лётчик из нашего колхоза. Сейчас я хочу выпить за другого парня – за Анатолия, благодаря которому мы сегодня все вместе оказали посильную помощь семье Колокольниковых. Благодаря ему мы сегодня все собрались за этим великолепным столом. Он с Маринкой Павловой три дня не давал покоя ни мне, ни председателю, ни директору школы. Он поднял списки учеников, которые заканчивали нашу школу и которых учила Вера Николаевна, обошёл все дома. Он добился выделения саженцев из нашего питомника, он добился выделения продуктов на этот стол. Он ещё не комсомолец, но, когда он подаст заявление о вступление в комсомол, я первым дам ему рекомендацию. Ура!»
Официальная часть ужина закончилась. На улице стемнело. Ребята организовали переноски и сделали освещение. Включили магнитофон, и начались танцы. Молодёжь двинулась танцевать, а старички продолжали застолье. Оставаться за столом мне не хотелось, я наелся, а пить водку не люблю. Но и танцевать с молодёжью тоже как-то не по возрасту. Я им, как говорит Толик, в дяди гожусь. Хотя с некоторыми молоденькими девчонками я бы не прочь был потанцевать. Да и они со мной, думаю, тоже. Но мне завтра уезжать, а раздавать девушкам авансы я не люблю. Когда я ещё появлюсь здесь – наверное, не раньше, чем через год.
Мы с мамой потихоньку ушли в дом. Нужно было собрать чемодан, поговорить. Вскоре к нам заглянул Толик с девушкой. Он был немного выпивши.
– Это Маринка, она мне помогла всё организовать. Дядя Паша, правда, здорово всё получилось? Без неё я не смог бы.
Мама ахнула: «Мариночка Павлова, моя девочка, отличница. Где ты пропадала? Как закончила школу, так и не видела тебя больше».
– Я, Вера Николаевна, в город уезжала, учиться.
– На кого же?
– Я закончила медицинское училище и сейчас работаю в нашей поликлинике.
– Замуж, наверное, вышла.
– Жениться нам, Вера Николаевна, ещё рановато. Ещё на ногах не крепко стоим, – ответил серьёзно Толик.
Мы с мамой переглянулись и посмотрели на Толика с Мариной. Они держались за руки и улыбались.
– А что, вы всех своих учеников помните? – спросил Толик.
– А как же? Они все мои дети. На моих глазах выросли. Как я могу их забыть?
– Дядя Паша, можно я буду вам писать письма?
– Да, конечно, Толик, я буду только рад. Пишите вместе с мамой, только я не обещаю быстро на них отвечать. Знаешь, служба, времени бывает свободного мало.
– Дядя Паша, вы не беспокойтесь о Вере Николаевне, я к ней часто буду заходить. Помогу чем смогу.
– Спасибо, Толик. Приглядывайте за ней с Мариной, а то у неё здоровье, сам знаешь, не очень.
– Павлик, не нужно так переживать за меня. Ты лучше себя береги. И всегда надевай ту шапочку, которую я тебе сделала в Ташкенте.
Мама говорила о шлемофоне, куда она зашила молитву во время своего приезда ко мне в Ташкент. Я всегда его надеваю в полёты.
– Анатолий, а может, тебе перебраться из общежития ко мне? Комната Павлика свободна. А вдвоём будет веселее.
– Да зачем же, Вера Николаевна? Это неудобно как-то, и вас буду стеснять.
– Толик, это хорошая идея. И ты будешь под присмотром, и мама тоже. Я за.
– Мне тоже это нравится, лучше, чем в общаге с алкашами жить, – сказала Марина.
– Ну, не знаю, это нужно обмозговать.
– Да чего здесь обмозговывать: завтра я уеду, ты и переезжай. Вещей у тебя, думаю, немного.
– Какие вещи – одна сумка.
Тут в комнату постучали и вызвали Толика с Мариной на танцы.
– Анатолий, только ты больше не пей. Обещаешь?
– Обещаю, Вера Николаевна. Дядя Паша, я тебя приду проводить, – и он выбежал на улицу к молодёжи.
Мне мамина идея очень понравилась. Главное, мама будет под присмотром. А с её болезнью это очень важно.
С тем и легли спать.
А наутро я с Толиком поехал на станцию, откуда поезд повёз меня в Ташкент. К моим друзьям, к моему самолёту, к чужой войне.
