Геннадий Русланович Хоминский
«Черный тюльпан». Повесть о лётчике военно-транспортной авиации
– Да, Анюта: наш бортстрелок Нурлан и его земляк Берик.
– Берик… какой Берик?
– Не знаю, сержант.
– Старший сержант?
– Да.
– Знаю. Он из роты охраны, ему через два месяца на дембель.
– Нашему Нурлану тоже, они земляки, с одного призыва, – ответил я.
– Вот вместе и полетят, – сказал солдат, который был ближе ко мне, – он из нашей роты.
Сзади снова раздался гул мотора, и к нам подъехал «Урал» с бойцами в кузове. Они попрыгали из кузова, взяли миноискатели и не спеша цепью пошли к нам по тропинке. Один из них прошёл около меня, он был сосредоточен и внимательно осматривал всё вокруг. Стоящие сзади уазика узбеки сели в траву и закурили. Вдруг один из бойцов, что заняли круговую оборону, громко крикнул, обращаясь к ним: «Эй, саксаулы!» – узбеки не отреагировали, тогда он поднял автомат и выстрелил в воздух.
– Саксаулы, бля, к вам обращаюсь.
Узбеки встали и посмотрели на кричавшего.
– Чую, вы чарс подорвали – поделились бы.
– Да, есть маленько, сейчас обдолбимся и начнём собирать жмуриков, – ответил один из них.
– Я говорю, отсыпьте малость.
– Иди, русский, дадим.
– Ты, жопа чёрная, не понял, бля, что с тобой дед разговаривает? – громко прикрикнул на них солдат.
– Погоди, шурави, сейчас принесём, – извиняющимся тоном сказал один из узбеков.
Они что-то достали из машины, и один из них, маленького роста, подбежал к солдату и передал ему пакетик.
– Спасибо, земеля, – ответил солдат, и к нему начали подходить остальные солдаты, которые занимали круговую оборону.
– Что такое чарс? – спросил я у солдата, который сидел неподалёку от меня.
– Пыльца с конопли, наркота, короче, – ответил он.
– Мамонт, а ты чо, опять не будешь? – громко крикнули из группы стоящих солдат.
– Не буду, завянь, Костян, ты же знаешь, – ответил боец.
– Почему мамонт? – вновь спросил я.
– Фамилия – Мамонтов. Не курю я эту дурь. Мне скоро на дембель, а я хочу вернуться из этого говна нормальным человеком, а не обдолбанным наркошей. А ты, лётчик, впервой в такой переделке – облевался весь? – спросил он.
– Да, в такой не бывал.
– Я тоже по первой блевал, когда трупы видел, а теперь привык.
– А ты, боец, откуда?
– Из Москвы.
Тут наш разговор прервал рёв БМП, которая остановилась возле нас. Из башни вылез старлей. Он был тоже в кроссовках, как и многие из бойцов, и в афганке, застиранной и высушенной афганскими ветрами добела. Был он чёрен, кучеряв, небрит. Очень колоритная фигура. На одном плече был погон, на другом он просто болтался на нитке. Звания не различить.
– Всё, сровнял с землёй духов. Лётчик, ты же видел взрыв мин на рынке, подтвердишь?
– Конечно, не беспокойся.
Он встал на корпус и громко крикнул: «Сапёры всё проверили, тут мин нет. Впереди по тропинке сняли ещё одну. Санитары, собирайте двухсотых, рота охраны – бегом в расположение, ну а вы, лётчики, вместе со мной, оставаться здесь и ждать. Скоро приедет машина из особого отдела со следователем.
– Зачем следователь? – не понял я.
– Уголовное дело расследовать. А как же: погибли два солдата, я расхерачил мирный душманский базар – это, лётчик, всё не так просто. Ты военный или гражданский?
– Военный, майор Колокольников.
– А я до сих пор старлей – а почему, думаешь? Да потому, что мочу этих духов и буду мочить. Ты, лётчик, сколько уже в Афгане?
– Долго, со счёта сбился.
– И я с самого первого дня.
– Что-то ты на цыгана, старлей, смахиваешь, – подключился к разговору Алексей.
– А я почти цыган и есть, из Молдовы я, браток, – старлей соскочил с брони, и они со своим экипажем устроились в тени БМП.
Подошли узбеки из санитарного взвода и начали собирать останки бойцов, которые были разбросаны вокруг воронки. Я, чтобы не смотреть на это, подошёл к уазику.
– Пашенька, как я испугалась, я думала, что ты погиб. Какое счастье, что жив.
– Повезло, Анюта, а мог бы идти впереди.
Мы стояли, смотрели друг на друга и молчали. Подошли узбеки, притащили тяжёлый цинковый ящик и погрузили в уазик.
– Паша, ещё увидимся, – сказала Анюта, и они уехали.
Мы все сели в кружок на вытоптанную коноплю и молчали. Солнце палило нещадно. Разгар жаркого афганского лета. Говорить было нечего. Через полчаса подъехал уазик, из него выскочил бравый майор в сапогах, в полевой форме, подпоясанный портупеей, с кобурой на боку. Старлей от БМП подошёл к нам. Майор со всеми поздоровался за руку, затем обратился к старлею: «Ну что, ты опять фигурант, Егор. Тебе ещё не надоело во все дыры влезать? Сколько я на тебя уже бумаги извёл».
– Володя, эти суки мин наставили на тропинке. На этой и ещё на той, что с КПП идёт, сапёры сняли. И на базаре у них мины хранились, вон лётчик видел, как рвануло.
– Ладно, Егор, это ты мне будешь завтра в кабинете рассказывать. А сейчас под домашний арест. И без фокусов.
Затем повернулся к нам. Забрал наши офицерские удостоверения и лётные книжки.
– Короче, из гостиницы ни шагу, завтра я сам к вам подъеду. Будем разбираться, почему вы самовольно покинули территорию части, в результате чего погибли два солдата.
– Товарищ майор, у нас завтра утром вылет с генералом Евдокимовым.
– Генерал найдёт, на чем убраться отсюда, не твоя забота, майор.
Майор развернулся, сел в машину и уехал. А мы побрели в гостиницу, где нас с нетерпением ждал Максим, который уже всё знал. Сели в мой номер, Алексей достал бутылку водки и разлил по стаканам. Все молчали, происшедшее давило на нас, трудно было осознать, что погибнуть мог любой из экипажа. Пить не хотелось. Я держал стакан в руке, Лёха тоже.
– Земля ему, нашему Нурлану, пухом, – сказал Максим и выпил один, – хотя он мусульманин, наверное, по-другому нужно говорить.
Мы сидели и молчали. Говорить было не о чем и не хотелось. Вдруг дверь раскрывается, и на пороге возникает сегодняшний старлей. В руках трёхлитровая банка.
– Привет, лётчики. А что такие кислые? Закусить чем найдётся? – и он поставил банку на стол.
– Егор, ты же вроде под домашним арестом? – спрашиваю я.
– Лётчик, знаешь, после каждой операции я сижу под домашним арестом, так что не привыкать. А вы что такие хмурые, товарищ погиб? И ты чувствуешь себя виновным в его гибели? В гибели виноват только сам погибший. И это практически всегда. Шёл бы твой стрелок и внимательно смотрел себе под ноги, вместо того чтобы трепаться со своим земляком, скорее всего, мину бы он увидел, замаскирована она была неважно, во всяком случае та, которая стояла дальше по тропинке. Радоваться нужно, лётчик, что не ты. Если бы я по каждому погибшему бойцу впадал в печаль и посыпал голову пеплом то, что бы было? А я живу и радуюсь, что живу. Хотя, как офицер и командир, я ответственен за жизнь своих подчинённых.
Он разлил спирт по стаканам.
– Давайте выпьем за упокой вашего товарища, – и он опрокинул стакан себе в рот.
Я тоже выпил, спирт обжёг мне горло, и я быстренько потушил его водой. Лёха достал из своей сумки привезённые продукты и разложил их на столе.
– А что теперь со следователем делать, как выкручиваться будешь? – спросил я старлея.
– Это с Володькой, что ли? Это ему нужно выкручиваться, а не мне. Знаешь, лётчик, если каждого офицера сажать после проведённой операции, то бить духов будет некому. Вот и пусть думает, как дело закрыть.
– Не понял, а что ты должен был сделать? – спросил я.
– Вывезти вас в безопасное место и ждать следователя. Он бы приехал, составил протокол. Затем вызвал местные власти и произвёл досмотр на базаре. А базара бы через час там уже и в помине не было, и ищи-свищи духов по всем горам. А они поставили бы мину на другую дорогу, и там снова подорвался бы какой-нибудь ротозей. А так я решил проблему кардинально, но не по закону. Зато спать буду с чистой совестью, что убийцы твоего стрелка получили по заслугам. Вот такой расклад.
– И что тебе теперь будет? – спросил Сергей.
– Лётчик, дальше Афгана не пошлют, меньше взвода не дадут и ниже лейтенанта не разжалуют. Так что, лётчик, живы будем, не помрём, – и залпом опрокинул в себя ещё стакан спирта.
Выпили все. Сидим, закусываем. Вдруг стук в дверь. Не дожидаясь ответа дверь открывается, и на пороге стоит Анюта. У меня, да и не только у меня, отвисла челюсть.
– Как я вычислила, где вы и чем сейчас занимаетесь? – весело проговорила она и подошла к столу.
Анюта принесла с собой пакет с консервами.
– Егор, ты, как всегда, там, где наливают. Открывай давай банки, и налейте даме.
Максим засуетился и, пока Егор открывал консервы, всем разлил чистый спирт.
– Анюта, это у нас третий тост, – сказал Егор и встал.
Встали все.
– Самая справедливая вещь на свете – смерть. Никто ещё не откупился. Земля всех принимает: и добрых, и злых, и грешников, а большей справедливости на этом свете нет, – сказала Анюта.
Все выпили, не закусывая, Анюта тоже. «Боже, какая девушка», – не ко времени пронеслось у меня в голове.
Пошёл разговор о том, о сём. Виталий притащил какой-то магнитофон и поставил кассету. Долго её крутил вперёд и назад, наконец нашёл, что искал.
– Мужики, «Чёрный тюльпан» Розенбаума, – и включил полную громкость.
Раздались аккорды песни, которую нам включал начальник политотдела.
В Афганистане, в «чёрном тюльпане»,
C водкой в стакане мы молча плывём над землёй,
Скорбная птица через границу
К русским зарницам несёт ребятишек домой.
В «чёрном тюльпане» те, кто с заданий
Едут на родину милую в землю залечь.
В отпуск бессрочный, рваные в клочья —
Им никогда, никогда не обнять тёплых плеч.
Когда в оазисы Джелалабада,
Свалившись на крыло, «тюльпан» наш падал,
Мы проклинали все свою работу,
Опять бача подвёл потерей роту.
В Шинданде, в Кандагаре и в Баграме
Опять на душу класть тяжёлый камень,
Опять нести на родину героев,
Которым в двадцать лет могилы роют.
Которым в двадцать лет могилы роют.
Но надо добраться, надо собраться,
Если сломаться,
То можно нарваться и тут.
Горы стреляют, «стингер» взлетает —
Если нарваться,
То парни второй раз умрут.
И мы идём совсем не так, как дома,
Где нет войны и всё давно знакомо,
Где трупы видят раз в году пилоты,
Где с облаков не валят вертолёты.
И мы идём, от гнева стиснув зубы,
Сухие водкой смачивая губы.
Идут из Пакистана караваны,
А значит, есть работа для «тюльпана».
И значит, есть работа для «тюльпана».
А. Розенбаум
Песня закончилась, все молча встали и молча выпили. Только теперь до меня дошёл глубокий смысл слов. «Чёрный тюльпан» – ведь это наш Ан-12, когда отстреливает тепловые ловушки. В горле стоял комок, так что я не мог ничего сказать. У Алексея слеза катилась по щеке. Анюта прижала платок к глазам, и её плечи содрогались от рыданий. Старлей Егор, встал, посмотрел на каждого из нас своими тёмными глазами, затем подошёл к каждому и пожал руку. Анюта подошла ко мне и прижалась к груди. Рыдала навзрыд: «Прости меня, не могу, мне столько приходится видеть смертей, что душа закаменела, а вот сейчас прорвало; какая страшная война и какая правильная песня». Понемногу все успокоились, и пьянка продолжалась своим чередом. Пили за медицину, за десант, за авиацию, за женщин и ещё за что-то – за что, уже не помню.
Виталий принёс откуда-то гитару и начал подбирать аккорды к «Чёрному тюльпану». К нему подошёл Егор, зажал гриф, и гитара замолчала. Он взял её себе: «Мужики, хватит о войне». И полилась песня.
На ковре из жёлтых листьев,
В платьице простом,
Из подаренного ветром крепдешина,
Танцевала в подворотне осень вальс-бостон…
Все как зачарованные слушали песню. Но вот она закончилась, была уже глубокая ночь. Начали расходиться.
– Анюта, я тебя провожу, – проговорил нетрезвым голосом Егор.
– Спасибо, старлей, но это тебя нужно самого провожать, – и она подтолкнула Егора к двери.
– Паша, а с кем ты живёшь? – спросила меня Анюта.
– С Лёхой, с кем же ещё – он мой второй пилот и помощник.
Анюта так выразительно посмотрела на Алексея, что он взял свою сумку: «Сегодня я пойду посплю у Макса, а то ему опять выспаться не дадут», – и собрался выходить. Анюта подошла к нему и сказала: «Спасибо, Лёха». Мы остались одни. Рано утром Анюта убежала в свой госпиталь.
Весь день слонялись по гостинице, но следователь так и не пришёл. На другой день к нам зашёл Иван Вениаминович – видимо, его специально вызвали разбираться с нами.
– Паша, дело очень непростое. Знаешь, что такое самовольное оставление части во время проведения боевых действий? Дело пахнет трибуналом. Погибли солдаты.
– Товарищ полковник, на войне всегда кто-то погибает. Мы могли получить официальное разрешение и выйти через КПП, а там на дорожке тоже были мины. Кто бы тогда был виноват в гибели Нурлана?
– Паша, прекрати молоть херню. И ещё просьба – не сдай дежурного офицера, кажется, его зовут Валера. Он-то здесь совсем ни при чём.
– Конечно, Иван Вениаминович, я всё понимаю и вины с себя не снимаю.
Следователь зашёл к нам только дня через три. Был он совершенно не в духе, с крепким перегаром. Дал каждому по листу бумаги и просил всё подробно описать, что мы все, кроме Максима, сделали. Наверное, прав был старлей Егор, говоря, что выкручиваться больше всех придётся именно следователю. Володя, так звали следователя, собрал наши исписанные листы к себе в папку, оттуда же вытащил наши документы и раздал каждому.
– Всё, можете быть свободны. А ты, майор, десять раз подумай, прежде чем нарушать инструкцию, особенно на войне. И постарайся, чтобы наша с тобой встреча была последней. В другой раз тебе, боюсь, никто помочь не сможет, – он пожал мне руку и вышел.
Я отправил экипаж к самолёту, а сам пошёл в штаб. Полковника Васильева я нигде не встретил, возможно, он уже улетел, спрашивать не стал. Начальник аэропорта сказал, что пока нам не пришлют нового стрелка, мы никуда не полетим. Я подошёл к самолёту, забрал ребят и мы, понурые, побрели назад в гостиницу. Анюту я больше не видел – видимо, было много работы, и она не могла ко мне зайти, а может, почему-то ещё. Я её тоже искать не стал – зачем? Что я ей могу ещё сказать, кроме того, что было сказано за ту ночку? Да и фамилию её я не знал.
На другой день в гостиницу пришёл посыльный из штаба и сказал, чтобы мы готовились к погрузке, а я шёл в штаб. В штабе я подошёл к дежурному, и он представил мне прапорщика, которого я несколько раз видел на аэродроме.
– Паша, это прапорщик Ковальский, заведующий складом службы вооружения. У него есть допуск на бортового стрелка. Летит в отпуск, согласился лететь с вами.
– Очень хорошо, самолёт на дальней стоянке, комбинезон ребята дадут.
Прапорщик взял свой чемоданчик и вышел, а я стал принимать документы на груз. Забили нас под самую завязку грузом 200. Где-то среди этих ящиков и ящики двух друзей, земляков, которые не дослужили до дембеля двух месяцев. Прощай, наш боевой товарищ Нурлан. Я уже сидел в кабине на своём месте, тут меня в спину толкает Максим и показывает в окно. Я обернулся: у самолёта стояла Анюта, глаза красные. То ли после бессонной ночи, то ли от слёз. Мне бы выйти из самолёта, прижать её к себе, но люки уже закрыты, мы готовимся к запуску. Я помахал ей рукой и показал большой палец, то есть «всё хорошо». В ответ она тоже помахала мне и подняла большой палец. К ней подошёл техник и прогнал её от самолёта – двигатели начали раскручиваться. А она всё стояла вдалеке и смотрела на меня. Мы начали руление, и мне её стало не видно.
Летим; я откинулся на спинку, сидел и думал. Думал об Анюте, которая подарила мне немножко счастья. Мы жили здесь и сейчас. Не было прошлого, не будет будущего. Я не знаю о ней ничего: кто она, откуда, есть ли у неё муж. Так же и она ничего не знает обо мне. Ни разу не спросила. Видел я её всего несколько раз, когда прилетали в Кандагар, а прилетали мы не очень часто. Когда ещё прилетим – неизвестно. Увижу ли я её ещё раз, будет ли она со мной, тоже неизвестно. Очень трудно строить планы на будущее, когда находишься на войне.
Двигатели мерно гудели, всё было спокойно. Скоро прилетим в свой, уже родной Ташкент. А там меня встретит Оля. Какое-то чувство вины кольнуло меня в сердце. Оля – она меня любит, а люблю ли её я? Наверное, люблю. А как же ночь с Анютой? Что есть правильно, а что нет? Как всё это непросто. Может, стоит принять совет Ларисы и жениться на Оле? Но тогда моя ночь с Анютой была бы изменой. А что такое измена? Я задумался.
Вспомнилась мне моя первая любовь – Людочка. Первая любовь никогда не забывается, сколько бы у тебя ни было после неё женщин. Первый поцелуй, первое прикосновение к телу, первые прогулки до рассвета. Людочку я не забуду никогда. Жалею ли я о том, что мы расстались? Вопрос очень непростой, и по прошествии более десятка лет я не имею на него ответа. Мог я в ту ночь не заметить, не понять, что Людмила мне изменила? Конечно, мог. Опыта у меня в этом деле не было никакого. Да и поняв, что я у неё не первый, мог промолчать. Но тогда в наши отношения закралась бы какая-то недоговорённость. Я бы знал, но смолчал; Люда догадалась бы, что я знаю, но ничего не говорю, – тоже бы смолчала. А так жить не годится. Жить нужно честно друг перед другом. Без обманов и недоговорённостей. Можно было поговорить с ней и простить её. Понять и простить. Да, молодая красивая девчонка, немного выпила в компании, потеряла над собой контроль, чем не преминул воспользоваться какой-то мерзавец. Понять можно и простить можно. Только что делать с доверием к человеку? Я ей доверял, она меня предала. Можно найти кучу причин, чтобы объяснить, понять, простить. Но вот ведь беда: как доверять ей после этого? Доверие не имеет градации. Либо доверяешь, либо не доверяешь. Нельзя в чём-то доверять, а в чём-то нет. Доверие – это триггер, имеющий всего два устойчивых положения. Доверяю – не доверяю. Это я понял совсем недавно, а в те далёкие годы я многого не понимал, – но, считаю, выбор сделал правильный. Нам с Людмилой не по пути. А то, что у неё гены алкаша, как говорит моя мама, – это вторично. Если бы мы были вместе, я бы постарался задушить в ней её пагубную тягу к алкоголю. В крайнем случае приложил бы все силы к этому. Но, как говорит моя мама, история не имеет сослагательного наклонения. Что произошло, то произошло. Могли быть вместе, но мы не вместе. Я о ней вспоминаю крайне редко. И каждый раз чувствую какую-то свою вину за её жизнь. Видимо, мне ещё предстоит ответить за это на Страшном суде, который вершится над каждым человеком. Всему своё время.
Обманывать Олю я не смогу, значит, нужно будет обмануть Анюту, хотя перед ней, впрочем, как и перед Оленькой, я не имею никаких обязательств. Но есть такое понятие, как совесть. Не должна она мучить человека, с совестью своей нужно жить очень дружно, и тогда никто – а в первую очередь ты сам – не сможет тебя упрекнуть, что ты поступил недостойно. И, видимо, нужно оставить всё как есть. Есть Оленька с Вадиком, они ждут меня в Ташкенте; есть Анюта, она ждёт меня в Кандагаре. С Олей у меня ничего нет и не было. С Анютой тоже. Эта ночь была вызвана тем стрессом, который получил я и который получила Анюта. Изрядная доля спирта, которую приняли я и Анюта, только усугубила то состояние, которое в нас уже было. И через нашу ночную любовь весь тот запас негативной энергии вышел из нас. В таком случае больше ничего у нас с Анютой не будет. А впрочем, жизнь покажет.
Вспомнилась мне ещё одна женщина, которая была мне очень близка. Далёкий 76 год. Боже мой, почти десять лет назад, целая вечность. Город Мелитополь, где-то на просторах Союза. Валя. Она многому меня научила, и не только в плане любви, но больше в понимании смысла жизни. Валя, Валечка, где ты теперь? Как сложилась твоя жизнь? Как уехал я из Мелитополя, так ни разу о тебе ничего не узнал. Даже попрощаться не пришлось. Наверное, это хорошо. Рубить нужно с одного удара. Мы жили только тогда. В те далёкие годы моей юности. В моей памяти она осталась славной женщиной, пригревшей на своей груди маленького щенка – именно таким я и был, молодым и наивным после окончания училища. Именно она выпроводила меня из Мелитополя, и я отправился в свой полёт по просторам Севера и долетел до Афгана. Хотел бы я встретиться с ней? Не знаю. Прошлого не вернуть, как говорится, нельзя войти в одну воду дважды. Что было, то прошло. А жить нужно теперь и сейчас. Нельзя жалеть о прошлом, его можно только вспоминать. Вспоминать, какой я был молодой и как мне было хорошо с той Валей в моём прошлом.
Сели в Ташкенте, зарулили на стоянку. Я вышел из самолёта и пошёл в штаб. У входа я ещё издали увидел женскую фигуру в белом халатике. Моя Оленька. И как-то стало на душе тепло и уютно. Я вернулся домой.
