Галина Точилова
Записки блокадницы
4. Эвакуация
4.1. Мы в эвакуации (стихи)
Этот день память 68 лет хранит,
И издалека каждый год выплывает,
Забвению не подлежит
И срока давности не знает.
Итак, по дурости, по глупости, по воле злой,
Мы уезжаем из блокады долой.
Едем в дальние края, неизвестно куда,
Что делаем ошибку, тогда еще не знали.
Будущее в мыслях не догоняли.
Станция Верещагино, не доезжая Перми,
Деревня Тимино, 40 километров от Верещагино.
Такая глухомань,
В полном смысле слова тьмутаракань.
Там наши ленинградцы уже жили,
И, здрасте вам, и мы прибыли.
В чужую жизнь ворвались ненароком,
Неизвестно, каким окажется сроком.
Деревня около тридцати домов,
Одни бабы, без мужиков.
Нам летнюю половину избы под жилье определили,
У бабушки Леканихи мы поселились.
Стали жизнь осваивать другую, деревенскую —
Русская печь, полати под потолком,
Чугунки, котелки и два ухвата.
Клопов и тараканов полная хата.
По стенам сплошная лавка, и на печи теплая лежанка.
На все на это поглядели,
Голодные были, но есть не захотели,
Хотя картошечка на столе дымилась,
И непонятно, что на душе творилось.
Мы уже в августе сюда добрались,
Маме до родов какие-то дни остались.
Ну, что ж, надо привыкать другую жизнь осваивать.
У мамы характер энергичный,
К самостоятельности привычный.
Отправилась в колхозный партком
Житуху обговорить на сейчас и на потом.
В трех километрах село Буб,
Это колхозный штаб-пуп.
На много деревень один председатель —
Сан Саныч косой, к военной службе не годный,
И в каждой деревне бригадир – ему подобный.
Вот этот пуп должен фронту помогать,
Хлеб и овощи растить, продукты поставлять.
Боевая полевая единица – бабий батальон,
Пахать, сажать, урожай снимать – дел на миллион.
Еще попутно детей рожать, население пополнять —
Все это легло на женские плечи.
Болеть, хныкать и скулить некогда и нече.
Невольно вспоминаются Некрасова слова:
«Есть женщины в русских селеньях…»
Мама с тетей Аней решили садик-ясли организовать,
Заботу о детях на себя взять, бабам помогать.
Мама утром для детей хлеб пекла
И так умело ухватом и печкой орудовала,
Откуда такое взялось?! Я удивлялась и любовалась.
Тетя Аня воспитательницей была,
Еще несколько женщин городских вовлекла.
И завертелась, закружилась уже жизнь деревенская.
Я должна была дрова пилить двуручной пилой одна,
Колоть и в избу носить, ночью темно, не видно ничего.
В школу десять километров туда и сюда сбегать,
Оценки хорошие иметь, наш город-герой не срамить.
Все каникулы в колхозе работала:
Укосы мерила, полевым работам учет вела, лен таскала.
С Шуркой на тракторе в ночную – глубину пахоты замеряла.
Самое тяжелое было – дрова рубить,
Деревья больше, чем в обхват.
Без клина и кувалды не обойтись, не одолеть,
Так что приходилось попотеть.
Вот так мы в новую жизнь входили.
Аборигены на своем сленге говорили,
В основном, от мала до велика,
Матерным языком пользовались.
Он в обиходе был, это дозволено,
А за ругательство – будь ты жид – наказание обеспечено.
Времечко на месте не стоит,
Тик-так, быстро бежит, торопится.
У нас две дамы на сносях —
Шура Леканихина и мама.
И вот наступает срок родин,
Бегу к Евграфычу – лошадку прошу,
Женщин в роддом повезу.
Сашка вызвался помочь,
Чтоб обратно одной не ехать в ночь.
И вот, на завтра в школу уже иду,
Познакомиться со школой и с классом хочу.
На пути обратном загляну в роддом.
После уроков пошла рожениц навестить.
Они уже успели родить в эту же ночь.
Одна – сына, а другая – дочь.
Смеялись, что тили-тили-тесто, жених и невеста.
В будущем это не состоялось,
Так как такое под боком решалось.
Зима, дрова были нужны,
Пошла я к бригадиру,
Евграфыч сказал – на конюшню иди,
Спирьку-конюха найди,
Пусть лошадь в дровни запряжет.
На конюшне дед сидит, я у него спрашиваю:
«Как Спирьку найти? По дрова съездить надо».
«Я – Спирька, сейчас запрягу», – а я дар речи потеряла.
Надо же так старость не уважать и как мальчишку называть.
В общем, я удивилась, но с этим не согласилась.
Стала его по имени-отчеству величать
И при мне никому не разрешала
Его Спирькой называть.
И он стал меня от всех отличать.
Лучшего коня давал, в лучшую повозку запрягал.
Поехали с мамой по дрова,
Это после, как она родила.
Приехали на делянку, дров наложили,
Стали лошадь понукать.
Стоит и ни с места, не хочет команду услыхать.
Наверно, много положили и ей тяжело.
Половину сбросили – ни с места опять.
Стали ее хлебом угощать:
Хлеб хам-хам – а воз и ныне там.
Стало смеркать, побежала к Евграфычу опять,
Он Лешку-сына в помощь дал, тот младше меня на год.
Прибежали, воз огромный нагрузили.
Вожжи дернул и тихо сказал: «Ну, мертвая, такую твою мать!»
И лошадь послушно начала шагать.
Наш язык не поняла, нужно было по-местному сказать.
Хочу теперь про Шурку рассказать,
Мы с ней ровесницы были, подружились.
Она трактористкой была и чем-то болела.
Мы не знали тогда, у нее приступы, падучая была.
Упадет на пол и в судорогах бьется,
И тут же, как мухи на мед, целая изба баб набьется.
Хотят узнать про мужей и сыновей,
А ей все хуже и хуже.
Говорят, «пошибка» в нее вошла.
Дунька-колдунья порчу наслала.
Вот в этом припадке ей вопросы задавали,
А она, не шевеля губами, утробно на них отвечала.
Я с ужасом на это смотрела,
Что делать не знала.
Тут тетя Аня пришла, всех баб разогнала
И чистым свежим воздухом Шурку в чувство привела.
Ее мы в больницу возили,
И там ничего не находили.
И вот, время от времени, это повторялось.
Теперь я знаю – это эпилепсией называлось.
А там бабы говорили —
«Пошибка» какая-то в ней сидела,
Прогнозы всякие выдавала
И Дуньку своей хозяйкой называла.
И самой себе предсказала,
Что смерть примет от «коня» своего – трактора.
И предсказание сбылось – тормоза не закрепила,
Стала плуг отцеплять, а трактор покатился вспять.
Ее до смерти придавил, такую молодую!
Верю не верю, а это все было,
На моих глазах происходило.
4.2. В Молотовской области
Август 1942 – сентябрь 1943 года.
Небольшой отрезок пути в школу проходил по проезжей части, и в одном и том же месте в разные времена года звуковой мираж слышался – кто-то лошадь понукал и цокот копыт этот голос сопровождал. Дорогу уступила, оглянулась – нет никого, жутью подуло. А жители говорят, что это пугает «млит» – привидение.
А идущим мимо деревни Марков Мыс, так пригорок называют, колокольный звон слышался, хотя церквей в округе нигде не было. Там когда-то часовня стояла, которую хулиганы разгромили. И вот теперь печаль колоколами звенит. Вот вам и загадка.
И еще… Зима как зима, а изба очень холодная была. В райкоме дали талон в мастерскую, чтобы буржуйку изготовили в кратчайший срок. А им там на указ наплевать, и резину начали тянуть, завтраками кормить, а мама с детьми мерзла. Со мной в одном классе учился сын какого-то начальника, он предложил захватить со склада уже готовую печь. Подумали, как это сделать, и решили, что я с девочками должна у начальства шумиху создать, а мальчишки в это время уже готовый комплект с трубами тайно вынесут. Постановили и удачно осуществили. Я в сердцах людям в мастерской квитанцию бросила, и мы гордо удалились. И все довольные остались, пока не спохватились.
Товарищи меня в путь провожали, а погода зловещая была, мне угрожала. Мне десять километров шагать, но во мне всегда лозунг жил: «Обкламся, но не поддамся». И я храбро в эту погоду шагнула и санки с печкой потащила. Дорогу замело, я часто с пути сбивалась, по пояс в снег проваливалась, вылезала и опять шагала. Кругом ни души. А погода такая – не видно ни зги. В голове одно сверлило: лишь бы с волками не повстречаться, а то они зимой злые и голодные.
Но мне повезло, немного осталось, я почти у цели. В низине уже деревушку можно угадать, хотя и не видать. Кругом от снега мгла, а в избах света нет, сплошная темнота. И вдруг в этой мути какая-то точка появилась и навстречу мне движется. Немного тревожно стало, но я храбро вперед зашагала. Ближе и ближе… Эта точка тетей Аней оказалась, она меня встречать собралась. Хотела Сашку привлечь, но там, в доме, уже успели спать залечь. Увидала я ее – все беспокойство отлегло. С горочки спустились, и вот оно Тимино. И это созвучие по моей жизни прошло – я стала Тиминой женой. А с волками я нос к носу дважды встречалась, но мы взаимно пугались и в разные стороны разбегались. Летом и осенью они сытые бывают и не нападают. Зимой это тревожно было все-таки.
Ходить зимой в село Сива, и туда и сюда десять километров, было как-то не по себе. Напротив двора бабы Леканихи стоял добротный дом за высоким забором. И время от времени там какой-то сход собирался. Там жили две сестрицы-раскольницы, старообрядческой общины и непонятной веры. Вот они меня пожалели, что я каждый день 20 км отмеряю, и поместили меня в Сиве на постой к своей единоверке. Я там поселилась у Анны Дмитриевны, женщины суровой и строгой. Зато до школы мне было идти пять минут, а в деревню я теперь выбиралась только на выходные. Обратно несла продукты на неделю, за спиной тяжелый полный рюкзак и в руке пятилитровый туесок с молоком. Так что тоже нелегко было.
У Анны Дмитриевны домик был свой. Русская печь делила помещение на три части – две комнаты и кухню. Комнаты разделял щит от печи, он нагревался и давал тепло. Одна комната была как бы горница, и туда никому, кроме меня и заглянувшим на огонек единоверкам, заходить не разрешалось. А в другой помещались мать с дочкой, эвакуированные из Ленинграда. Они жили бесплатно, так как обком партии определял людей на постой и отказа не принимал. Не все всех дружелюбно принимали. Евреев и москвичей откровенно не любили, а к ленинградцам хорошо относились.
Вот у Анны Дмитриевны и поселилась Галина Павловна Равич, еще молодая женщина с дочкой лет шести. Анна Дмитриевна их в ежовых рукавицах держала. Девочке хотелось подвигаться, попрыгать, а хозяйка на нее рявкала, и они обе – мать и дочь – ее боялись. А ко мне она очень хорошо относилась, разрешала все – и даже из заветного сундука пятитомник «Приключений Рокамболя» доставала и только мне давала читать.
У нее было пятеро внуков от сына, они жили в соседнем доме. Она каждый день в определенное время ходила муштровать их и невестку заодно. А для Полинки час свободы наступал, она скакала, плясала, бегала везде, а, заслышав шаги, замирала, как испуганный зверек.
Старшая внучка Анны Дмитриевны – Тамара Караваева – со мной в одном классе училась и меня часто просила чем-нибудь бабушку отвлекать и к ним не пускать. А их отец, ее сын, на фронте был. Вот пришлет он письмецо, так я его Анне Дмитриевне читаю и ответ под диктовку пишу. Вот о нем разговоры она любила, и ее этим я отвлекала. Все были очень рады, от нее отдыхали, а когда она приходила, они это пришествием антихриста считали.
Дома она готовила еду в горшках в русской печи, и было очень вкусно. Продуктов, которые я приносила, нам на двоих хватало на неделю. Она не сразу согласилась есть мои запасы. Меня накормит, а сама только чаек попьет. А я твердо сказала, что одна есть не буду, и точка. И, видимо, ее этим покорила. Особенно вкусно было, когда в горшке томились картошка и калига (брюква), плюс 100 граммов баранины для запаха.
Когда в деревне резали овечку, всегда нас угощали, а тетя Шура Мелехина, она кладовщицей была, нам ярочку подарила. Вот мы с ней горя хлебнули. Ярочка со стадом ходила, а когда оно возвращалось, приходилось в него вторгаться и ее отлавливать. А глупее и канительнее скотины, чем овца, нет. Обращаться к ярочке нужно было на местном языке, поэтому часто баба Леканиха нас выручала и «такой-рассякой матерью» загоняла ее в хлев вместе со своей коровой.
У меня был друг Саня Басманов, старше меня на 10 лет, его после ранения признали не годным к службе и отправили из госпиталя домой. Единственный парень в деревне во время войны. Он жил у деда на пасеке, и если кому нужно было зарезать и освежевать барашка, то приглашали его, а он почему-то ко мне прилип. И поэтому я всегда была с мясом и с медом. Мама все за меня переживала, а он почему-то только с ленинградскими знался. Я его все время осаживала есенинскими словами: «Только нецелованных не трогай, только негоревших не мани». Он смеялся и расцеловывал меня, чаще в щечки, а иногда и забывался, но нахальства с его стороны не было. У меня имелось много друзей, и никогда никто меня не обижал, хотя и я бдительность не теряла, но всем доверяла.
У Сани в Сиве нарисовалась невеста, вернее, она сама себя нарисовала, так как была старше него на два года и положила на него глаз. С моим она присутствием быстро смирилась. Через свою невесту Саня достал мне дрова на зиму, чем очень обрадовал Анну Дмириевну. Хотя кругом рос лес, с заготовкой дров было строго. Я дрова сама пилила, колола и в дом носила, а Анне Дмитриевне не позволяла, чем ее вообще покорила.
Иногда Саня являлся мне в помощь. В таких случаях Анна Дмитриевна всегда показывалась, строгим угрожающим голосом говорила: «Сашка! Смотри тут не балуй» – и уходила. Сашка всегда смеялся и кидался меня расцеловывать. Он один парень на всю деревню был, а девок много, красивых, здоровых, сочных, но он их не замечал, и они на меня злились, так как я была после блокады в свои 16 лет, как цыпленок, синяя и тощая, хотя грудь выросла и ростом я была немаленькая. Вот он меня и опекал, и никто его отбить от меня не мог.
В школе дела шли хорошо. В классе большинство было ленинградских, много местных и двое москвичей. Я дружила со всеми, а ближе с Галей Ткачевой, и у нас с ней был прочный тандем. Физику нам преподавал средних лет эстонец Виктор Оскарович. Некоторое созвучие наших фамилий сбивало его с толку, он нас не различал. Мы этим непременно решили воспользоваться. Он говорил так: «Ну, фот. Там Ткачева или Точилова, идите кто-нибудь к ответу». И мы по очереди учили урок, и чья очередь была – та и выходила отвечать. И так было весь год. К концу его Виктор Оскарович пришел и заявил: «Фот, наконец-то я домыслил, что вы меня дурите. И теперь обе сразу будете выходить к доске за ручку или под ручку, фот, это мой вердикт». От такого заявления класс грохнул от смеха и дружно зааплодировал. Так закончился год. Виктор Оскарович поставил нам по пятерке за находчивость, а за знания: «Латно уж, четыре».
У кого по итогам четверти пятерок было больше, чем четверок, те получали премию – по 200 граммов развесного кускового шоколада, а хорошисты – по 100 граммов. Я, конечно, сама свои 200 граммов никогда не ела. По кусочку откалывала Полинке и Анне Дмитриевне, а остальное нашим. И до сих пор, если у меня есть что-нибудь такое, я обязательно должна поделиться.
А кругом там такие красивые места, пихтовые леса, рощи березовые особенные, а между ними поля: зерновые, овощные, гороховые и льняные. Ягоды – малину, черемуху и можжевеловую – мы собирали, сушили и с медом варили. Этим и местным пример дали, а у них такое не практиковалось.
Про Сашку Гачегова хочу пару слов сказать. Он был моим ровесником и первым парнем на деревне. Все бабы от него детей рожали, каждая старалась к себе заманить, бражкой напоить и еще чем-нибудь угостить. Он комсомольским вожаком в колхозе был, я ему помогала, попутно его образовывала – книги из библиотеки из Сивы приносила. Он их в свободное время читал.
И вдруг пропал. Всей деревней три дня искали, не нашли. Сам объявился: он в голыбце (подполе) сидел, а как туда попал – никто не уразумел, так как на крышке подпола мешок с картошкой стоял. И как Сашка в подпол залез, не снимая мешка?! Сразу выдали диагноз – книг обчитался и немного помешался. Я в нем изменений не узрела, разве что речью покультурней стал, неизвестные деревенским словечки использовал.
А я, когда на каникулах была, кружок самодеятельности организовала. По району разъезжали, концерты давали. В нашей деревне две Нюры голосистые были, Иван и Александр им на гармошке аккомпанировали, а также свое соло играли, я стихи читала. Нам все спасибо говорили, довольны были.
Мы там хорошо прижились; когда уезжали – нас всей деревней с грустью провожали. У бабушки Леканихи дочка Шура была, с мамой в один месяц сына родила, и внучка от сына Нюра с ней жила, сын с невесткой на фронте были. Все потом повзрослели и к нам в Ленинград наведывались, прошлое вспоминали. Приезжали Нюра с семьей и Шуркин Володя, который с нашей Людмилой одновременно родился, он уже был первым секретарем обкома в Перми, с нами дружбу водил. И вспоминали военные дни. Нам рассказали: в деревню ни один мужик не вернулся, все погибли. Старые женщины поумирали, а дети по селам и городам разбежались, и дома беспризорные остались.
И вот, когда мы из деревни уезжали, нас все провожали, мы сказали: «До свидания, нет, прощай, Уральская сторона, спасибо, что нас хорошо приняла». Все!
4.3. Павловский Посад, 1943–1945
4.3.1. Наше житье
Едем в Павловский Посад, где крестный снял нам квартиру. Там дома тоже из двух помещений состояли: внизу зимнее жилье, а вверху – летнее. В зимнем хозяйка с двумя дочками обитала, а нам летнее сдала, но оно печкой и плитой обогревалось, и холода не ощущалось. Дрова и торф на отопление по талонам давали.
Хозяйка наша звалась Татьяной, молодая женщина с норовом была, муж ее на фронте без вести пропал, и она одна воспитывала дочек – Надюшку восьми лет и Лидушку, который было четыре года. Вокруг дома усадьба небольшая – садик и огородик, а на задворках церковь старообрядческая. Адрес – Корневская, 46, на этой улице старообрядцы со своими правилами и суждениями жили и их верно хранили. Туалет в доме был, а вода в колонке на улице.
Крестный еще до войны был командирован сюда на переоборудование ткацких фабрик, потом пришлось военный завод возводить, корпуса строить. Потом его в армию призвали, флот тыловой создали и в Лихоборы под Москвой определили. Военный завод потом обслуживала инженерная группа из Ленинграда, ее прикомандировали с завода Козицкого.
Я и Олег пошли в школу № 4, он в пятый класс, а я в девятый. Мама на учет встала, и ее направили начальником подсобного хозяйства при этом заводе, но хозяйства еще не было, надо было его организовать. Вот тут и пригодился деревенский опыт.
Тетя Аня сидела дома с малым дитем – девятимесячной Людмилой – и еду всем готовила, так что забот у нее был полон рот. Я обеспечивала семью дровами и торфом и воду из колонки таскала. Я дрова пилила и колола, а Олег их понемногу в дом носил.
Павловский Посад состоял из районов. В наш класс из этих районов ходили девчата и один мальчик. Потом из Ленинграда второй прибавился, но о нем позднее. Мы жили в Центральном районе, а окраины назывались Торфянка, Старая мельница, Привокзальный, Прицерковный и Пеньково. На нашей улице было две фабрики – суконная павлопосадская и корневская галантерейная. Дочки директоров в нашем классе учились. По улице проходила узкоколейка, из Торфянки по ней вагонетки возили торф для фабрик. Эту дорогу обслуживали военные, иногда их штаб на день размещался у нас в доме. Параллельно нашей улице текла река Клязьма, бурная и широкая, по ней ходили легкие пароходики. Вот там мы два года и жили.
Мама нас очень поражала – такие сельские работы развернула, что местные газеты восторгались, какие кадры из Ленинграда прибыли, и были и небылицы писали. Когда мама придумала на бычках огород вспахивать, мы с девчонками бегали туда, как в шапито на представление, до колик в животе хохотали.
Земли было много, а тягловой силы – одна кляча, ее следовало пожалеть. А быки – бездельники и дармоеды, и решили их в деле использовать. Бабы собрались, быков запрягли и решили плуг за ними таскать, но не тут-то было. Быки оказались упрямыми, как ослы, и сопротивлялись, ни с места – их за поводья тянули, в холку толкали, быки женщин несколько раз обгадили, те бегали, отмывались, и все при своих мнениях оставались. В общем, картина маслом была, а пресса в похвалах надрывалась, желаемое за действительное выдавала и призывала перенимать опыт. Мама бегала с газетчиками ругалась, сама быков толкать пыталась, но не получалось.
Мама в райком ходила плакалась, там вняли и послали ее на военный завод организовать общепит. Завстоловой определили, а в это время карточная система была, и чуть какая оплошность – по военному времени суд вершили. Маме трудно одной с детьми было, и я ее очень жалела.
Я на каникулах устроилась на завод, а потом в вечернюю или ночную смену работала, а днем училась. Завод переживал организационный период, и в цеху только я и Лида Королева на станке работали, а также начальник был. Мы трудились намотчицами конденсаторов и все детальки к ним сами предварительно заготавливали. Нас еще три электрика обслуживали, чтобы станки крутились и калорифер всегда нужную температуру давал.
Днем я училась, в классе я быстро освоилась. Сдружилась хорошо с Клавдией Зотовой и Алевтиной Воквовой, а еще ко мне Валя Гнездова прилипла, ко всем ревновала, всех от меня отбивала, она грубоватая, мужиковатая была, и я ее не жаловала, но это ее не смущало. У себя дома она свою семью терроризировала, старшую сестру и отца, и они очень рады были, что она ко мне прилипла. К нам в дом она сама без приглашения внедрилась. Тете Ане помогала, с Люськой нянчилась, с нее мерки снимала и свою сестру заставляла шить ей одежки. Тетя Аня вроде не против была, хотя ее мнения Валька и не спрашивала. А я очень довольна была, дома практически не появлялась до глубокой ночи.
Расскажу, как к нам в класс еще один мальчик прибавился. Представился всему классу и воспитателю:
– Клобуков Вил Федорович из Ленинграда, а по-простецки – Виля.
Он уже к концу первой четверти прибыл, и мне дали задание его подтянуть. Занимались добросовестно, но как-то он пропал и не появлялся в школе – три дня нет. Воспитательница Тамара Михайловна попросила меня зайти к нему и узнать причину. Захожу, спрашиваю Вилю, там такого не знают. Я опешила, но слово за слово выясняю, что он – Владимир, а корчит из себя стилягу, за что от отца частенько получает тумаков. Отец его Федор Михайлович – главный инженер на заводе, а мама Елизавета – домохозяйка. Отец строгий, а мама сына балует.
Парень был симпатяга и немного этим кичился, но я себя повела так, что к нему равнодушие проявила, чем его огорчила. А он привык, что от него все в восторге. Мы с ним подружились, и со мной его везде отпускали из дома. Если надо было на танцульки сбегать или еще на какую-нибудь тусовку, я за ним заходила и отпрашивала его у родителей. Так что я у него палочкой-выручалочкой была, и поэтому он ко мне относился очень бережно и даже нежно. Но это не мой типаж, и я ему взаимностью не отвечала. Вот так мы жили-были, нашу дружбу и деловые отношения и в Ленинград перевезли.
Моя подруга Клава тоже устроилась на работу к маме в столовую. Там она грамотно вела сложный карточный учет, и мама ею была очень довольна. Клава быстро сдружилась с Колькой-шофером, так как им машина часто нужна была – за продуктами съездить и по другим делам. А машина в транспортном отделе только одна была, и шофер единственный – сам себе начальник (он на год младше нас был). Поэтому такая дружба была кстати. Колька Клаву в шутку называл «рыжий конопатый буфет».
Колька был парень веселый, красивый и ребячливый, поэтому у всех симпатию вызывал и этим пользовался: шутил и прикалывался. Мы тоже от него не отставали, его много раз надували, а ему не поддавались.
А наши электрики ночью дежурили так: сделали лавочку, к калориферу ее приставили и, спиной к нему, тепленькому, прижавшись, спали. Да так, что было не добудиться. Вот мы с Лидой решили их от этого отучить. Первым под руку попался Никанорыч, ему приблизительно 45 было, он с фронта контуженный вернулся. Вот его было не добудиться. Мы нарезали лент из бумаги и фольги, соорудили хвост павлиний и клеем его ему к штанам прилепили, а на лице рожки подрисовали. Смена кончилась, Никанорыч встал, потянулся, крякнул и к проходной важно поплыл, сам собой довольный. Мы в окно наблюдали, хохотали. А окна в цеху были от потолка до пола и широкие, первый этаж, видимость хорошая. В проходной его встретили с хохотом, в зеркальце посмотреться дали. Смотрим, летит обратно разъяренный, только хвост развевается. В общем, хорошего не жди. Мы с риском для себя спрятались в ящик, где моторы от станков стояли. Влетев в цех, он бегал, нас искал, а помещение пустое, гулкое было. Орал матом, что он контуженный, в ярости может что угодно с нами сделать и ему ничего за это не будет. Не найдя нас, побежал через всю заводскую территорию маме моей показаться и пожаловаться. Колька в восхищении был – вот Никанорыч дает!
А другие электрики, два брата молодые и красивые, 18 и 20 лет, усмехались снисходительно, уверенные, что сами они чутко спят и такого с ними не случится, но очень даже ошибались. Уходили к себе в будку, запирались, окно было маленькое и от земли высоко, и спали мертвым сном. Бдительность теряли, а мы лестничку нашли, пролезали в окошко спокойно, работу свою выполняли, их перед фактом ставили. Вот так мы их отучили спать на трудовом посту. Они на нас не обижались.
Рядом с нашим цехом стоял гараж, и все, что там затевалось, было как на ладошке видно. Смотрим, Клавка пришла, я отправилась выяснить зачем. У нее сломался будильник, а в центр смотаться в починку отдать времени нет. Вот Колька ей и пообещал, что он ее до обеденного перерыва быстро домчит с ветерком. И свое обещание выполнил – провез ее мимо мастерской и доставил вовремя обратно. Я ей свои сомнения высказывала, а она не обратила внимания, поверила ему. Теперь вот бегает с палкой, желает его отблагодарить, но… обед начался и ей на рабочем месте надо быть.
Апофеоз его шуток был таков. Сочинил легенду, что цирк шапито дает прощальную гастроль на лужайке бесплатно. Приглашает всех желающих. А он, Колька, может всех туда отвезти после работы, сбор у гаража. Надо взять с собой скамеечку или ящичек, чтобы не сидеть на голой земле. Собралась приличная компания – молодежь и солидные люди, Клавдия также пришла, все позабыла. Колька к нам прибежал и говорит:
– Галка! Ларионовна сказала, что ты с Лидкой тоже можешь ехать и начальник вас обеих отпускает.
– А, иди ты отсюда. Нам Клавка расскажет о твоей задумке.
Я сразу усомнилась в этом мероприятии. Собравшихся Колька отвез в поле, рассадил всех на обочине и, пообещав к концу представления приехать и развезти всех по домам, удалился. А из года в год в эту пору в конце осени городок благоухал фекалиями. Это был праздник ассенизаторов «Золотое дно». Начиналась массовая чистка выгребных ям. С бочками ездили по домам, чистили, им за это платили. А потом вывозили извлеченное из ям на поля, совхозы покупали это удобрение, так что бочка вдвойне оплачивалась. И вот зрители сидят, подъезжает первый возок и опорожняется перед ними, за ним второй и так далее. Ассенизаторы очень удивлялись наличию зрителей, сидящих как завороженные. А на следующий день та «благодарная» публика Кольку искала. Но он заранее у директора командировку оформил, за деталями поехал, отступление себе обеспечил.
Вот так весело мы жили. Между школой и работой еще в госпиталь ходили, раненых навещали, концерты им устраивали, письма им писали и читали, кто сам не мог, медсестрам помогали.
Там капитан один был в ноги раненный, от боли спать не мог, так я ему сон на два часа обеспечивала в тихий час. Терла ему ноги, чесала пятки, вспомнила, когда в Татарстане у крестного на каникулах гостила, зуб у меня разболелся, так он мне пятки чесал, и я спала. Вот вспомнила – и сама такое применила. Поэтому капитан меня как ангела-спасителя всегда ждал.
А еще хочу рассказать, как мы на фронт посылки и письма отправляли. На них бойцы откликались, и начиналась переписка. У меня двое было – разведчик Николай Степанович, 1918 года рождения, у него семья под Ленинградом погибла, осталась тетя в городе, и танкист Виктор Константинович, 1924 года рождения, у него мама в Ленинграде жила и проводником работала на южных направлениях.
И вот Николай присылает письмо, что ранен и в госпитале в Егорьевске лежит. Еду его навестить и познакомиться. Клавдия со мной, ее моя мама отпустила и место рабочее сохранила. Приехали, госпиталь разыскали, во дворе двоих из его палаты встретили и попросили их, чтобы с нами побыли и подсказали, кто есть кто, так как к нам многие подходили:
– Девчата, вы не меня ждете?
В общем, положение щекотливое. И наконец подходят двое с таким же вопросом. Эти засранцы, сопровождающие наши, молчат. Но я сразу, без подсказки, Николая узнала. Видимо, по письмам образ сложился. И он меня сразу угадал. Они с товарищем у медсестры комнату для нас сняли на неделю, где мы с ними встречались, между процедурами были вместе и гуляли. Познакомились хорошо. Но трое суток только побыли и поехали. Они очень опечалились. Через месяц Николай присылает письмо, что его выписывают и отпуск дают на месяц, и он просит у моей мамы разрешения у нас его провести.
Мама разрешила, и к Новому году он приехал. Праздники мы провели весело, дурачились, ряженые бегали на танцульки в клуб. Наши знакомые даже нас не узнавали. Временами Николай ездил отмечаться в своей организации.
И вот наступил 1945 год, под конец отпуска приезжает Николай из Москвы и говорит, что там у них состоится банкет и мы должны на нем быть. Я пригорюнилась, так как надеть мне было нечего. Но тетя Аня подарила мне свое крепдешиновое платье. Обулась я в валенки, а туфельки взяла с собой, и поехали мы накануне мероприятия, решив заночевать у родственников. Адреса я не знала, а визуально помнила – Сокольники и дом на какой-то улице. Нашла сразу. Там три сестры жили – Клава, Шура и Васена. Попали к Шуре, но потом Клава нас переманила. Она пока у Васены жила в отдельной квартире, так как та поехала на фронт мужа и сына навещать. Дело к ночи, Клава стелет нам одну кровать на двоих, озадачила меня очень. Но делать нечего, легли валетом под разные одеяла. Спали нормально.
Утро, рано – шесть часов. Звонок в дверь. Открыли, а там посыльный за Николаем приехал и срочно требует его в штаб. Николай быстро собрался и сказал, чтобы я его ждала и никуда без него ни шагу. Уехал, начали постель застилать, а под подушкой пистолет, наградной именной. Мы с Клавой в ужас пришли, испугались и начали рассуждать – откуда посыльный узнал адрес? Раньше никаких прибамбасов, как сейчас, не было. Мы адрес не знали, а Николай один никуда не отлучался. Загадка полная!
Жду день, два, три – нет. Прячу пистолет в валенки и еду зимой домой в туфлях. Приезжаю, рассказываю, наши в шоке: оружие в доме в военное время – это трибунал. В общем, можно загреметь под фанфары.
А в начале года произошла перестановка, я забыла рассказать. Мартемьяныча еще раньше призвали в армию, и он в 50 лет простым матросом был зачислен в морской запасной дивизион, который базировался в Лихоборах под Москвой. Мы туда ездили с Валентиной Яшиной его проведать. Там нас приветливо встречала флотская молодежь, парни сетовали, что мы не к ним приехали, а к старому. Мартемьяныч очень удивился и спросил – зачем явились? Мы сразу выпалили: