Галина Точилова
Записки блокадницы
1. О предках
1.1. Из истории семьи
Давным-давно, после Октябрьской революции 1917 года началась эта история.
В одной питерской типографии работали три товарища – Василий, Андрей и Михаил. А в одном доме на улице Красноармейской жили три подруги – Зина, Лена и Катя. Были трудные времена, которые и свели всех их вместе.
Зина решила семечками торговать, Катя – их доставать, а Елена – жарить. И вот работа закипела, доход делили на троих. Парни раз купили, и им понравились и семечки, и продавец. И вот это обстоятельство и познакомило наших героев. Лена с Катей решили посмотреть, как Зина торгует, и подбодрить ее. А в это время все трое друзей пришли семечки купить. Василий берет один стакан на всех, а остальные стоят в сторонке и смотрят. Вот Елена, видя это, и говорит:
– Ну, что, хлебальники раскрыв, стоите? Семечки вкусные – налетай! Зинка, по стакану всем насыпай. Чего жмотитесь, деревня?
Вот на таких тонах и состоялось знакомство. Василий на Елену глаз положил, а она – на Михаила. Но судьба все решила по-своему. Зина Ваську быстро к своим рукам прибрала – поженились. Андрей за Ляльку (она же Елена) зацепился, а Мишка с Катериной остался. Через два года вторая пара поженилась – Елена с Андреем.
А Катька Мишку с носом оставила. Где-то нашла молодого красавца юнкера, который, оставив ей на память доченьку, быстро сбежал. Потом у Кати еще несколько мужиков было, а с последним – Яшиным – она переехала в Москву. Так их мужская троица распалась, и остались в дружбе пять человек. И жили в одном дворе, у всех родилось по дочке, и те тоже дружили.
Вот это краткий обзор событий, предварявших те, о которых я хочу рассказать. Это предисловие.
Каждое Рождество собирали сначала мальчишник, а потом – девичник. Вот как это было. В мальчишнике участвовали два Андрея, Василий и Михаил. В другие праздники – только два Андрея. Добавившийся второй Андрей – муж моей тети Ани. На двоих Андреи выпивали маленькую, а на четверых – поллитровку. Потом они пели, плясали, на струнных играли. В Рождество перед иконами тетя Аня зажигала две лампадки. Начинали Андреи пение. Во-первых:
Помолимся, помолимся небесному творцу.
Мы к рюмочке приложимся, затем и к огурцу.
Во-вторых:
Стаканчики граненые
Упали со стола,
Упали и разбилися,
Разбита жизнь моя.
В-третьих:
Выйдем вечерочком
Повидать дружочков,
Выпьем по одной,
Выпьем по второй —
Сразу жизнь покажется иной.
На столе была закуска: сало с хлебом, огурцы соленые и килька в банке, которую ели прямо с головой и кишками. Василий был портной и очень дорогой, шил лучше всех, но любил прибедняться. И он пел свою коронную:
Гоп со смыком – это буду я,
В работе я – портняжка,
Все время не слезаю с верстака
И, засунув руки в брюки, задаю вопрос —
Почему нет водки на Луне?
Все вместе пели:
По рюмочке, по маленькой, чем поят лошадей,
Выпьем и закусим, потом еще налей.
Михаил пел:
Из-под дуба, из-под дуба
Со свиньей встречаться буду,
Пятачок к пятачку,
На жопе закорючка.
Крестный Андрей:
Как за речкою, да за Дунайкою
Живет Сашенька, да с балалайкою.
И затем раскатистый громкий свист, как у Соловья-разбойника. Сразу же в дверях появлялась тетя Аня со словами:
– Ты что, совсем обалдел?
В ответ два Андрея пели из Есенина:
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я – привет тебе, привет.
В ответ тетя Аня говорила:
– Тьфу на вас,
– и скрывалась за дверью.
Затем папа Андрей играл на мандолине, и все пели есенинские песни. Потом под балалайку – некрасовские. Напевшись, все расходились. Зина являлась за Василием и уводила его. Михаил уходил к Катерине или оставался у нас.
Мы с младшим братом Олегом были зрителями и тихонько сидели на диване, каждый с миногой в руке. И с аппетитом поедали ее! Михаил уже к этому времени работал в магазине на Фонтанке – рыбном поплавке. И, приходя к нам, всегда приносил большой сверток с миногами.
Когда все расходились, на стол водружался кипящий самовар, и начиналось женское чаепитие с пирогами и колотым сахаром вприкуску. Пироги мама Лена пекла очень вкусные – с капустой, с визигой или с саго, ватрушки с творогом или брусникой. С брусникой – это если с блохой-поганкой (о ней позже) не были в ссоре, поскольку та давала моченую бруснику с корицей и гвоздикой. Мама Лена и ей пекла ватрушку.
На девичнике было скучно, одни пересуды. Вот такие пироги бывали в те времена. В СССР жили и не тужили. У ребят детство тогда было хорошее. Новый год встречали все родные вместе, с детьми. Он считался детским праздником. Ну, вот и все!
1.2. Из истории рода
В рязанском селе Заполье жил конюх Кузьмин по прозвищу дедка Тяж. По самым приблизительным прикидкам его год рождения был около 1830 года, в пушкинское время. От его прозвища и пошла фамилия.
– Чьи это сыновья? Чьи девки?
– Тяжовы.
Сыновей Тяжовых звали Трофим и Кузьма.
Трофим женился на городской белошвейке и увез ее к себе в деревню. Надорвавшись от тяжелой и непривычной крестьянской работы, его жена рано умерла. От первого брака у Трофима было три дочери – Фекла, Анисья, Елена (прожила 92 года – рекорд рода) – и сын Василий, младший. Старшая Фекла, 1870 года рождения, подалась в Петербург к своей тетке и устроилась в услужение. Овдовев, Трофим женился во второй раз. Мачеха не любила детей от первого брака, особенно доставалось младшему Васе. За малейшую провинность мачеха надевала ему на шею хомут и на целый день сажала в погреб. Девкам тоже доставалось. Поэтому Фекла, называвшая себя Фаней, по очереди перетащила их в Петербург.
Там Анисья вышла замуж за кучера, которого господа, отправившись за границу, прихватили с собой. Вернулись из Европы не в Петербург, а в Москву. Так Анисья стала москвичкой. Своим сестрам она привезла из поездки европейские обновы. Потом кучер Иван переквалифицировался в мельника, жили в Кудиново. У Анисьи имелось несчетное количество кур, которые были в полудиком состоянии и неслись где вздумается. Своей частенько гостившей у нее племяннице Елене она говорила:
– Ленка, пойди собери яйца.
И та их выискивала в траве и других укромных местах. Найденное выкладывала вокруг огромного самовара. И когда он закипал, яйца успевали свариться. У Анисьи было четыре дочери – Лиза, Мария, Валентина, Нина – и сын Саша.
Василий стал сапожником, ну и начал выпивать, как тому положено. А обувь шил замечательно. Так Фанина барыня заказывала только ему. Получит Вася плату за работу, оденется щеголем. А спустя некоторое время все с себя пропьет и является к сестре оборвышем. Барыня жалела его и через Фаню передавала старую барскую одежду.
– Зачем это? – говорила Фаня. – Все равно пропьет.
– Ну что ты, Фаня, такой замечательный сапожник и хороший человек.
Позднее он женился на Варваре, которая была то ли баптисткой, то ли адвентисткой, и резко бросил пить. И даже стал проповедником. Но здоровье было подорвано, и он умер в самом начале 1930-х годов (вероятно, в 1932-м), оставив жену и пятерых детей – Тимофея (1921), Евгения (1923), Надежду (1925), Веру (1927) и Валентина (1929). Варвара и Надежда умерли в блокаду, а Валентин – по дороге в эвакуацию.
Елена Трофимовна, 1875 года рождения, вышла замуж за вдовца, у которого были дочери Лиза и Валентина. Своих детей у нее не родилось. У Валентины была дочь Тамара, у Лизы – два сына, которые умерли в блокаду, и дочь Райка приблизительно 1929 года рождения. Валентина работала кондуктором, замуж не вышла, а дочь Тамару родила от красавца-инженера, работавшего также в автопарке. Тамарка получилась очень красивой, с шикарными рыжими волосами. Валентина, призвав свидетелей, добилась алиментов с инженера. Тамара, узнав историю своего рождения, была шокирована, и у нее с матерью установились натянутые отношения.
А теперь центральная ветвь. Фаня вышла замуж за дворника Иллариона Зубова, по слухам, побочного сына графа Зубова. У них родились три дочери – Анна (1895), Мария (1900), Елена (1904) – и сын Коля, умерший шестнадцати лет от воспаления легких. Похоронили его на Богословском кладбище. Сестра Лена сунула в могилу ветку березы, которая приросла. Много позже береза расколола раковину, и могила была утрачена. Кажется, тетка-белошвейка Фани также похоронена где-то на Богословском кладбище. Удивительно, что сестры были разные и по внешности, и по характеру.
Насчет графства Зубова. У Марии был крестный, которого ее мать Фаня почему-то терпеть не могла – и очень сердилась, когда тот приходил. Как-то Мария взяла свою маленькую племянницу Галину в гости к своему крестному. Тот был очень зажиточным, поскольку работал швейцаром в гостинице «Астория», где получал хорошие чаевые. Там у него в гостях и зашел разговор о Зубове. Крестный высказался в том плане, что если бы Илларион не был бы таким гордецом и согласился со своим отцом, то жил бы припеваючи. Когда они ушли домой, тетка по дороге приказала своей племяннице Галине:
– Забудь все то, о чем здесь говорили.
Именно поэтому Галя это и запомнила (помните – «Забыть Герострата!»?). Вероятно, Елена Илларионовна что-то рассказала о своем отце внуку Леше, поскольку, когда во время перестройки пошла мода на титулы, у того были какие-то поползновения в этом плане.
Из трех сестер дети были только у Елены, а Анна и Мария остались бездетными. Жили сестры в одной коммунальной квартире на 11-й Красноармейской, это произошло не сразу, а в результате обмена. У каждой имелась своя комната с высокими потолками. Были в квартире и другие жильцы.
Анна Илларионовна вышла замуж за балтийского моряка Скакунова Андрея Мартемьяновича, который был лично знаком с легендарным Дыбенко. Это помогло ему во время Кронштадтского мятежа, в котором он не участвовал, но служил на линкоре «Марат». Родом Андрей Скакунов 1899 года рождения был из Сибири. Рослый и физически крепкий. Он стал крестным для многих детишек. Работал в обойме руководителей невысокого звена – начальник стройки, руководитель подсобного хозяйства и прочее. Во время войны был призван в армию, но на хозяйственные работы. Человек творческий: придумал автоматизированную линию для обжига кирпичей. Примазавшиеся «соавторы» получили за нее Ленинскую премию, а его забыли.
Анна, жена его, была красивее своих сестер. От прежних хозяев им досталась мебель: монументальный резной дубовый буфет, под стать ему стол, над ним абажур, который поднимался и опускался, самоварный столик, красивые дубовые стулья с плетеными спинками, входившая в гарнитур тумбочка у кровати.
Мария Илларионовна вышла замуж за Алексея Михайлова, личного водителя директора пивоваренного завода «Красная Бавария», с которым рассталась. Потом у нее был Кузнецов, запомнившийся тем, что жарил себе и ел тухлые куриные яйца. Мария работала телефонисткой на заводском коммутаторе завода «Ленжет», поэтому во время блокады ей не разрешили эвакуироваться. Говорят, что, оставшись в блокадном городе вдвоем со своей мамой, она повредилась рассудком – ругала Сталина. Ее нашли повешенной. Сама она это сделала или ей помогли, история об этом умалчивает. Похоронена на Богословском кладбище.
1.3. Родня отца
У моего отца в Ленинграде до войны жили младшая сестра Вера, старший брат Миша и младший Митя.
Миша жил на Московском проспекте, 20, был женат и имел четырех детей: старшая Тоня, младшая Люда, между ними два брата, имена которых не помню. У дяди Миши до войны мы с папой были два раза. Моя мама почему-то с родней отца не контактировала, и к нам в гости никто из папиных родных не приходил (наша интеллигенция с ярославской деревенщиной не зналась). Имя дядькиной жены не помню. Дядя Миша с моим папой были похожи, ростом приблизительно одинаковые, только дядя Миша более худой. После войны я встретила на Сенном рынке мою одноклассницу Ленку Минину, которая зазвала меня к себе в гости, и оказалось, что она жила на одной лестничной площадке с дядей Мишей. Ленка позвонила своим соседям, и выяснилось, что дяди Миши там уже нет, а те, кто жил, ничего о нем не знали. Я и раньше звонила в эту квартиру, но мне не открыли, а вот Ленку впустили, соседка ведь.
Митя жил у Пяти углов, он и его сестра Варвара были похожи. Дядя Митя – невысокого роста, кривоногий, рыжеватый. У него мы с папой были в гостях лишь один раз. У дяди Мити имелся граммофон – редкость в то время. Кажется, он был не женат. Жил в комнате в коммунальной квартире.
Вера обитала в той же квартире, что и дядя Митя, но в своей комнате. Была ли она замужем, не знаю, но растила дочку приблизительно моего возраста.
В Ленинграде жили тетки отца: Поля и Вера.
Тетя Поля жила на 12-й Красноармейской, дом 6 (наискосок от нашего дома, напротив был восьмой). Тетя Поля находилась в услужении у семьи и имела в квартире свою комнату. В гостях у тети Поли мы ни разу не были, а вот по каким-то делам я к ней забегала, и тоже по какой-то надобности (не в гости) она заходила к нам. Тетя была небольшого роста, худенькая, волосы темные.
Тетя Вера больше походила на Митю: круглое лицо, рыжеватые волосы. Где она жила – не знаю, может быть, она в Ленинград только приезжала к тете Поле.
О родителях отца (моих деде и бабке по отцовской линии) никогда речи не заводили. Были ли они живы – не знаю. После войны я никого из родни отца не встречала и ничего о них не слыхала.
2. Из детства, 1926–1941
2.1. Апапаня
Помню себя лет с пяти, когда мы жили в коммуналке. Наша соседка Александра Павловна работала в академии медсестрой, была внушительных размеров и очень смешливая. Она была связана гражданским браком с Борисом Петровичем. Когда я была совсем маленькой, не могла выговорить ее имя-отчество и звала ее Апапаня, и все в квартире ее только так и величали.
Она при мне со своим Борисом Петровичем обращалась фривольно, а я ей в этом подражала, чем от нее похвалу заслуживала, чему она рада была – от души хохотала и этим меня поощряла. Тетя Аня с ней ругалась, считая, что она ребенка к неуважению к старшим приучает.
Апапаня меня каждый день приглашала стихи читать, концерт им устраивать. Я читала громко, с выражением и хотела, чтобы мне по окончании все хлопали. Помню моменты в стихах, которые особо нравились Апапане и Борису Петровичу. Стих заканчивался так: «Я поправлюсь совсем, когда сытно поем». А я утверждаю:
– Ситного – булки.
Борис Петрович дважды возражает:
– Не «булки», а «сытно».
– Нет, – упорствую я. – Какой же ты дурачок, Бориска, все же.
И все заканчивается гомерическим хохотом одобрения Апапани. Появляется тетя Аня и за руку уводит меня. В другой раз Борис Петрович мне не хлопает, и я его вопрошаю:
– А ты, чумичка, почему не хлопаешь?
И сцена с хохотом и тетей Аней повторяется.
Еще один коммунальный эпизод: иду я по коридору на кухню, и из дверей Буйко вываливается бабушка, падает и разбивается. Она больная, полупарализованная, а ее Маха выталкивает в уборную. Я грозно топаю ногой и строго говорю:
– Не смей бросать бабушку, блоха-поганка!
Ее так все за глаза звали. Она тут догадалась об этом и вечером моим родителям закатила скандал, так как была самая скандальная баба в нашей квартире. Это помню очень хорошо до сих пор и сейчас уже оценку этому даю.
2.2. Воскресный день
Один день не простой, а воскресный. Мы всегда проводили его с папой, и начинался он так. Я и папа раньше всех поднимались и в магазин отправлялись – запасали на весь день особый, отличный от общепита провиант.
В магазине закупали все по списку: десяток яиц; килограмм колбасы, и только «собачья радость», которая у нас в доме обычно не употреблялась; горчичный ситный к чаю; масло «Вологодское»; десяток пирожных в ассортименте; конфеты шоколадные «Руслан», самые лучшие, «Лакмэ» и «Сливочные тянучки». И обязательно рыба с палкой, которая просовывалась в пасть, а к ней крепилась веревочка, которой рыба оплеталась, чтобы она не распалась. Рыба была копченая, вкуснотища необыкновенная, либо лещ, либо судак, либо сазан. «Лакмэ» и «Сливочные тянучки» покупались в пику «дворянскому» воспитанию тети Ани, поскольку «Лакмэ» безобразно тянулись, и мы их, балуясь, растягивали на полстола, а «Сливочные тянучки» приходилось отдирать от зубов пальцами. Тетю Аню это жестоко коробило.
Придя домой, завтрак готовили сами. Доставалась из загашника, известного только мне, самая огромная сковорода, и жарилась очень вкусная яичница. Один килограмм колбасы заливали десятком яиц. И эта скворчащая яичница на сковороде выставлялась прямо на стол. И за него, безо всяких возражений, собиралась вся домашняя команда, и завтракали нашим угощеньем. И никто не осмеливался роптать, все по команде начинали уплетать так, что за ушами пищало. Нас было пять человек, как раз по два яйца на брата. Пили чай с горчичным ситным, у которого вкус был особый, отменный. Говорят, что он выпекался с добавлением ячменной муки.
Этот завтрак повторялся каждое воскресенье, хотя были попытки бунта со стороны мамы и бабушки. Бабушка говорила:
– Я это не ем, а только картошку с капустой.
На это папа возражал:
– Вот поэтому у рязанцев косопузых брюхо на сторону газами свернуло.
Мама же жирного не ела, боясь растолстеть и пытаясь соблюдать диету. На это папа шутил:
– Мы женщин полных любим, а не еле-еле душа в теле.
А мы, дети, всеядные были – и папин завтрак с удовольствием ели, и от бабушкиной капусты не отказывались. И брюхо у нас от нее на сторону не сворачивало. А потом перед обедом ели рыбу с таким аппетитом, что я всегда удивлялась, почему палка оставалась, а не съедалась тоже.
До обеда ходили гулять, весной или осенью в какой-нибудь садик или по улицам папа нас водил. Как говорил, с городом нас знакомил: рожденный в нем должен знать его историю наизусть. Сначала сам рассказывал, а потом мы ответ держали, как на экзамене. Зимой на катке на коньках катались, потом после обеда творчеством занимались.
А иногда день продолжался так. Мама нам давала задание: разобрать этажерку и вытереть пыль. Все это под руководством папы, а сама уходила на кухню – готовить обед. Уборка начиналась с самодеятельности: мы с Олегом читали стихи, плясали, разыгрывали сценки. Папа играл на мандолине или балалайке, а иногда на расческе с бумагой.
Начиналась пляска – матросский танец «Яблочко» с картинками:
1. Вытягивали якорь.
2. Ставили паруса.
3. Впередсмотрящие глядели в бинокль.
4. Управляли: «Право руля!», «Лево руля!».
5. Гребли веслами и т. д.
Дальше шла сценка про Ерему и Фому, и пели, кто-то за Ерему, а другой за Фому.
Вот приехали два братца из деревни в Ленинград.
Вот Ерема купил лодку, а Фома купил челнок.
Припев:
Тула, Тула перевернула,
Тула – родина моя.
У Еремы лодка с дыркой, у Фомы челнок без дна.
Припев.
Вот Ерема стал тонуть, Фому за ногу тянуть.
Припев.
Вот Фома пошел на дно, а Ерема там давно.
Припев.
В перерывах бегали на кухню – раздобыть втихаря что-нибудь на троих, когда блины, когда котлеты. Потом плясали лезгинку с пением.
Черкес молодой
На коне катался,
Кинжал золотой
На боку болтался.
Припев:
Ойся, да ойся,
Ты меня не бойся,
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся.
Черкес молодой, чернобровый.
У черкеса кинжал новый,
В грудь вопьется,
По кинжалу кровь польется.
Припев.
Ну, вот. Мама уже приготовила и обед и ужин, а у нас еще конь не валялся. Хором отвечали:
– Пыль никуда не денется, полежит до следующего раза.
Вечером с таким же концертом собирали папу в театр или кино. Он играл, а мы под музыку натягивали на него рубаху, пристегивали запонками к ней воротничок и манжеты, повязывали галстук, искали его носки и баретки. Мама его, а не он ее, водила в кино или театр. Так что с горем пополам собрали на выход, и готов. И когда двери за ними закрывались, бабушка их вслед крестила, и сама крестилась, и, облегченно вздохнув, говорила, не зло, а с любовью:
– Вот ведь трепач ярославский!
Мы начинали реквизит убирать, порядок наводить и на завтра в школу портфели собирать. Я еще гладила одежду. Это я описала один воскресный день, а они были разнообразными. Так мы жили и папу с мамой очень любили.
2.3. Праздники
Сейчас я ночью плохо сплю —
В воспоминаниях живу.
Былое как бы вновь переживаю
И детство и юность вспоминаю.
Не знаю кто как, а я как-то бездумно жила —
Что день грядущий преподносил,
То и принимала и счастлива была.
Жила, жила, не тратя дум и сил.
Но это было так давно, в другом веке,
В другом тысячелетии, в другой стране,
Где больше было доброты в человеке,
И все прекрасным казалось мне.
Вот сейчас в праздничные дни,
Которые вспоминают одни старики,
Хочу о прошлом рассказать,
Как приходилось праздники справлять.
Я в ноябре и мае на демонстрацию ходила
С мамой вместе, в ее рабочем коллективе.
Цель была – до площади дойти
И по ней мимо трибун пройти.
Лозунги и транспаранты пронести,
Нашим правителям прокричать «ура»,
А на транспарантах была хвала.
Пока колонны по улицам шли,
В их рядах всегда веселье было —
Пели и плясали, и музыка играла.
И на автомашинах рядышком еду везли,
Чем-то вкусным угощали.
Площадь пройдя, колонны по двум путям направлялись —
Одни на Халтурина, на Марсово поле выходили,
Другие по Мойке на Конюшенную, а там
По городу толпа растекалась,
А мы всегда на Мойке, дом восемь, оставались.
Там дядя Яша холостяком проживал
И очень дружелюбно всех у себя принимал,
Там вся родня двух ветвей встречалась,
Которая даже между собой не общалась.
До вечера там праздник гуляли,
Вечером на фейерверк на Мойку выходили,
Там всегда народу много было,
С каждым залпом «ура» кричали,
Свою радость выражали.