Галина Точилова
Записки блокадницы
Наверху над нами, на третьем этаже, жили домовладельцы – Синевы. Мужчины все служили на флоте, отец семейства был в больших чинах. После революции им оставили сначала две комнаты, а потом одну отобрали. В блокадное время в их комнате жили Мария Александровна и ее сестра. Когда наступил голод, они как-то быстро угасли. Мария Александровна все упрашивала меня взять себе ценный рояль и библиотеку, книги в которой были в роскошных переплетах и с золотыми обрезами. Но куда там! На это тогда не было ни сил, ни возможности. А до войны я брала у нее читать «Серебряные коньки», «Леди Джен, или Голубая цапля» и что-то еще.
Когда выпал снег, появились печально знаменитые санки с покойниками, которые я видела не раз. Были и трупы с вырезанными кусками мяса. А детей предупреждали, чтобы они не ходили по тротуарам, поскольку были случаи, что они попадали в расставленные петли и навсегда пропадали, затянутые в подвал. Очевидно, что их съедали. Говорили, что за большие деньги у барыг можно было купить котлеты из человечины. Были и мародеры, безнаказанно грабившие оставленные без надзора квартиры, вынося картины, посуду и другие ценности. Наверное, таких было немного, но слов из песни не выкинешь. У нас тоже пропал сервиз, кое-что из посуды и мебели. Соседи нам сказали, что этим занимались домоуправ и дворничиха. Мама после войны бегала с ними разбираться, но безрезультатно. Домоуправу осколком оторвало руку, и злые языки из пострадавших уверяли, что это Бог покарал его за воровство.
В начале зимы к нам пришел дядя Яша, наш дальний родственник, но хороший знакомый. Он жил на Мойке недалеко от Дворцовой площади, и до войны после демонстрации все родственники собирались у него отмечать праздник. Одно время он работал на мамином предприятии. Дядя Яша был в панике – он потерял или у него украли продуктовые карточки. В тех условиях это означало смерть. На семейном совете было решено отдать ему карточки тети Ани, а ее вместе со мной и Алькой отправить к отцу на «Красную Баварию». Там нам выделили две кровати в бомбоубежище, находившемся под солодовней – по-моему, четырехэтажным зданием. Вот это было настоящее бомбоубежище с мощными перекрытиями, которые выдержали бы и попадание тысячекилограммовой бомбы, не то что хилое и ненадежное укрытие у нас на 11-й Красноармейской. Одну кровать занимала тетя Аня, а другую делили мы с Алькой – спали валетом. Матрацы, одеяла и подушки нам тоже выделили. В бомбоубежище не топили, так что мы спали одетыми, а если кто-то из соседей отсутствовал, то брали дополнительно и их одеяла. Рядом с бомбоубежищем находилось и химическое убежище. Заведовал всем этим хозяйством Андриевский. Мой отец спал не в бомбоубежище, а у себя в кладовой – на месте работы.
В первый же день нашего появления на «Баварии» отец повел нас в гости к Сердюковым. Глава семейства Николай когда-то работал на «Баварии» и получил квартиру в доме на территории завода. В то время он работал шофером и перевозил грузы по льду Ладоги. Мать Мария Александровна не работала и занималась семьей и хозяйством. Их старшая дочь Галька была на год младше меня, и мы с ней сразу подружились. Другая дочь Лялька была ровесницей нашего Альки, и они также часто ходили вместе.
* * *
1942 год.
К Сердюковым мы ходили есть. По распоряжению директора завода на всех сотрудников и членов их семей выдавался солод. То, что было положено нам, папа отдавал тете Марусе, которая этот солод толкла и варила из него кашу. Кроме того, у папы оказался небольшой запас рисовой муки, так что тетя Маруся несколько раз пекла блины. Бывали и другие гастрономические радости. Когда моряки привозили на «Баварию» хлеб, чтобы сушить сухари, тотчас собиралась ребятня помогать таскать его. Плоские ящики брали по двое с двух сторон. Непременными участниками этих работ были мы с Галькой Сердюковой, Вовка Павлов, Генка Андриевский, Наташка и другие. За это каждый получал по большому сухарю. Вкуснее тех сухарей в моей жизни не было! Свой сухарь я относила в бомбоубежище, где тетя Аня размачивала его в кипятке в тюрю. В основном ее съедал Алька, а мы с тетей Аней – по ложке. Дети в блокадном Ленинграде умирали в первую очередь, и мы, как могли, берегли Альку.
Был еще такой случай. Алька с Лялькой где-то нашли бутылку с замерзшим лимонадом и тайно положили ее в теплое место оттаивать. А мы с Галькой этот их клад обнаружили. В отличие от малышни мы церемониться с бутылкой не стали, ее разбили, а лимонад сосали, как леденцы. Плача и слез было, когда они это узнали, – не передать.
Отсутствие продовольствия сделало нас настоящими добытчиками. У Гальки Сердюковой были припасены навозные черви, и мы с ней ходили на Неву ловить в проруби уклейку. В удачные дни мы добывали рыбы на приличную уху. Кроме того, мы наловчились ловить воробьев. Глупые голуби были уже все пойманы и съедены, а воробьи – другое дело. Их так просто не обманешь. Для ловли мы приспособили легкий хлебный ящик, один конец которого приподнимали на колышке, к которому привязывалась веревка. Под ящик насыпали немного солода, а сами прятались. Когда воробьи набивались туда, дергали за веревку и вырывали подпирающий колышек, ящик падал, захлопывая ловушку. Мяса в воробье, конечно, было с гулькин нос, но бульон из них казался питательным.
Неподалеку от «Баварии» стоял флотский экипаж. Как-то нас с Алькой почему-то занесло туда. Моряки нас встретили очень приветливо и, главное, накормили перловой кашей. Какая она была вкусная! Когда мы ушли от них, то по дороге ругали себя, что до войны перловку терпеть не могли. И мы с Алькой поклялись, что после войны обязательно будем часто варить ее и есть. Но, конечно, после войны, когда жизнь наладилась, эта наша клятва вспоминалась с улыбкой.
Поскольку на «Баварию» мы прибыли в пору самых длинных и темных вечеров и ночей, то нас сразу снабдили «светлячками». Это были своеобразные броши с фосфором в виде ромба размером приблизительно четыре сантиметра, крепящиеся на одежду застежкой типа французской булавки. Мой был лунного цвета – желтовато-синеватый.
Во время вражеских налетов тетя Аня старалась по моему «светлячку», который хорошо знала, обнаружить меня и отправить в бомбоубежище. Чтобы обмануть ее, я прижималась к спине Гальки, закрывая тем самым свой «светлячок», и мы проходили мимо тети Ани, как один человек. После чего мы отправлялись дежурить на крышу, где стояла специальная будка. Ни песка, ни воды на крыше не было. Поэтому упавшие зажигалки мы сбрасывали с крыши на землю, где их и тушили, так как там имелись и песок, и вода, и щипцы, и прочее. Здания на «Баварии» были построены на совесть, что подтвердилось, когда на одно из них упала пятисоткилограммовая бомба. Она смогла пробить только одно перекрытие и взорвалась, причинив лишь минимальный ущерб. В городе такая бомба прошила бы дом насквозь до подвала.
На «Баварии» я вновь встретилась с Ллойдом – немецкой овчаркой Коки и тети Ани. Когда настали блокадные дни и кормить пса стало нечем, папа устроил Ллойда в охрану на «Баварию». Однажды прямо перед ним упала зажигалка, шипящая и брызгающая огнем. Привязанный, он не мог убежать и лишь жалобно скулил как плакал, а из глаз у него текли слезы. Хорошо, что я в этот момент оказалась рядом. Зажигалку я оттащила в сторону и обезвредила ее, как учили. В январе сначала к папе, а затем к тете Ане пришли охранники и попросили разрешения Ллойда съесть. Разрешение было получено. Ллойда было безумно жалко, и лишь слабо утешала мысль, что, может быть, он спасет кому-то жизнь. Я бы ни за что на свете его, своего друга, есть не стала.
Наше пребывание на «Баварии» завершилось в конце января. Мы с Алькой вернулись домой к бабушке и тете Мусе на Красноармейскую, а тетя Аня уехала из города в эвакуацию. Она должна была сопровождать свою тетку Лену и ее падчерицу Лиду с дочкой Райкой, которой было двенадцать лет. Тете Лене шел шестьдесят седьмой год, и она была очень плоха, как, впрочем, и Лида. Поэтому к месту отправления бабу Лену я везла на санках. Они направлялись в Пермскую область, куда раньше уехала со своим сыном старшая падчерица бабы Лены Валентина. Та работала кондуктором троллейбуса и была эвакуирована в конце лета или в начале сентября от своего предприятия.
Возвратившись домой, я вернулась и к своим обязанностям: обеспечению семьи продуктами, водой, дровами для буржуйки. Также продолжались дежурства на крыше во время налетов. А в середине февраля серьезно заболел папа – крупозное воспаление легких. И все из-за того, что не поберег себя, из-за своего упрямства. Когда умер работник его склада Иван, они отправились его хоронить на повозке, запряженной лошадью. Всем было предложено надеть под тулупы теплые фетровые поддевки. А папа отказался, сказав, что ему и так тепло. Февраль же был морозным с жестокими пронизывающими ветрами. Вот отца и продуло. К тому же сказалось и то, что в финскую войну он сильно застудил легкие, неподвижно пролежав более двух часов в снегу во время разведки.
Уже в тяжелом состоянии его привезли с работы домой. Врачи тогда к больным на дом не ходили. Жена другого работника склада Крестьянова работала в тубдиспансере на Обводном канале. Она достала для папы какие-то лекарства, за которыми ходила я. В тот день стояла жуткая стужа и дул встречный обжигающий ветер. Казалось, что от холода лопнут глаза, поскольку ветер выбивал из них слезы. Порывы ветра были такой силы, что я с трудом продвигалась вперед. Лицо я закрыла шарфом, руки были упрятаны в муфту, а вот ноги… Так что я вернулась с обмороженными коленками. На обратном пути лекарства я несла в муфте. В тубдиспансер я ходила еще не раз, но тот первый запомнился особо. К сожалению, эти лекарства папе не помогли.
Во время болезни папа все время лежал одетым под одеялом. Садился он всего несколько раз, поскольку был очень слаб. Руки у него дрожали, и сам он есть не мог. Кормили его по очереди все домочадцы, кроме Альки, иногда на помощь приходила тетя Женя Пышкина, жившая под нами. Она ставила папе банки. Навещали папу и товарищи по работе – дядя Петя Сердюков, дядя Ваня Хорев. Развязка наступила восьмого марта и весьма для меня неожиданно, несмотря на долгую и тяжелую болезнь папы.
Утром папу навестил дядя Петя Сердюков, у которого этот день был выходным, и принес сказочный подарок – луковицу, несколько картофелин и кусок конины. На Дороге жизни фашистским снарядом убило лошадь, и водители, бывшие свидетелем этого, и дядя Петя в их числе, разделили между собой ее тушу. Мама конину смолола и сделала тефтели. Перед праздничным обедом папа с нашей поддержкой перешел за стол и решил побриться. Мы ему в этом помогали. После обеда, который состоялся примерно в два часа дня, все решили отдохнуть. Через какое-то время я услышала папин голос и подошла к нему.
– Прости, святой отец, что я зашел в твою обитель.
Такие слова услышать от папы я никак не ожидала. Папа был партийным, а над верующими тетей Аней и бабушкой частенько подтрунивал. Поэтому те его слова запомнились мне на всю жизнь. Я позвала к его постели остальных. Папа бредил, но не бессмысленно – он говорил о том, как будет проходить война. Сказал, что она закончится через три года и мы победим. Сказал, что наш город не будет мертвым. Что он выстоит и не сдастся врагу. Но все это он говорил не нам, а кому-то другому, неведомому. Говорил он медленно и негромко. Потом папа надолго замолчал, и через какое-то время мы обнаружили, что он не дышит. Случилось это на закате дня.
К нам поднялась тетя Женя Пышкина и обмыла папу. Потом его перенесли в пустую нетопленую комнату Коки и тети Ани и положили на стол. Папа лежал розовый, а не желтый, как другие покойники, мочки ушей оставались розовыми, и на губах была улыбка. Поэтому я долго не верила в его смерть и бегала к нему с зеркальцем. В моей памяти всплыл случай из детства, когда в Троицком соборе заснувший летаргическим сном «покойник» во время отпевания неожиданно очнулся и сел в гробу. Но у папы, увы, был не летаргический сон, и приложенное к губам зеркальце, вопреки моим надеждам, так ни разу и не запотело.
Подготовка к похоронам заняла больше недели: пока мы добрались до «Баварии» и сообщили о случившемся, пока там сделали гроб и смогли выделить машину. Директор из своих личных запасов выдал пять бутылок пива на поминки. Все это время папа лежал в комнате Коки, и я каждый день ходила к нему с зеркальцем. На Богословское кладбище поехали на грузовике – мама в кабине, мы с тетей Мусей в кузове, а с нами дядя Вова Крестьянов и дядя Ваня Хорев. Мама выбрала Богословское кладбище, поскольку там был похоронен ее младший брат Николай. Могилу папы устроили возле большой лиственницы, которая сохранилась и по сей день.
Папины похороны были отмечены еще одним запоминающимся событием. Мы с тетей Мусей решили перед обратной дорогой зайти в туалет. Там наше внимание привлек лежащий в углу на тумбе узелок. Из любопытства мы решили посмотреть, что там, и ужаснулись. В узелке оказалась отрубленная почти по локоть женская рука с золотым кольцом на пальце. Бросив страшную находку, мы с тетей Мусей в панике бросились поскорее наружу. Наш рассказ вызвал охи и ахи, но и только, поскольку к этому времени каждый повидал столько разных смертей и разнообразных покойников, что острота восприятия подобных событий притупилась. Кроме того, на сильные переживания, вероятно, просто не хватало физических сил и энергии.
В блокадном Ленинграде зимой 1941–1942 годов канализация не работала, и приходилось нечистоты выливать во дворе. С приходом весны из-за этого возникла угроза эпидемии. Повсюду в городе происходила очистка дворов, в которой, естественно, вместе с друзьями принимала участие и я. Для меня и моей подруги эта работа едва не закончилась трагически. Лед и грязный снег со двора загрузили в самосвал, а мы с Леркой, вооруженные лопатами, залезли в кузов, чтобы осуществить разгрузку. Когда подъехали к Обводному каналу, водитель, видно, забыл про нас и поднял кузов для разгрузки. Как мы с Леркой сумели удержаться и не скатиться с большой высоты вместе с дерьмом в холодные воды Обводного канала, рискуя при этом удариться головой или захлебнуться и утонуть, – до сих пор не знаю! Мы подняли крик, и водитель тотчас же опустил кузов, и все, к счастью для нас, обошлось. В последующие разы мы соскакивали на землю, после чего водитель поднимал кузов, а остатки уже счищали лопатами.
Весной в город дали электричество, стали ходить трамваи, открылись некоторые кинотеатры. Как-то я решила проведать друзей на «Баварии» и отправилась туда. Оказалось, что они – Галька Сердюкова, Генка Андриевский, Наташка и мальчишки – собрались в кино смотреть «Пышку», которая шла в кинотеатре «Нева» на Невском проспекте. До войны на этот фильм детей до шестнадцати лет не пускали, но теперь-то мы уже стали большие! Ну и я решила пойти с ними за компанию. В кинотеатре был полный зал. Но день был явно не кинематографический – только начался сеанс, как раздался сигнал воздушной тревоги, и зрителей пригласили в бомбоубежище, находившееся в одном из флигелей здания. Оценив опытным взглядом ненадежность этого укрытия, мы решили переждать налет в парадной, выходивший на Невский проспект. Дождавшись отбоя, вернулись в кинотеатр, и сеанс возобновился. И так несколько раз – сигнал воздушной тревоги, бомбежка, отбой, продолжение сеанса. Наше решение не ходить в бомбоубежище, а пережидать в парадной, оказалось правильным. Во время последнего налета бомба попала именно в тот флигель, где располагалось бомбоубежище, превратив его в груду камней. Взрывной волной выбило дверь парадной, и нас вынесло на Невский в облаке пыли от битого кирпича и штукатурки. На этом наш культпоход в кино закончился, и мы разошлись по домам, так и не досмотрев фильм.
Весна принесла и новые возможности – появилась трава. Говорили, что многие лебеду мешали с отрубями и делали из этого лепешки, но в нашей семье подобный «деликатес» успеха не имел. Так же как студень из столярного клея или из кожаных ремней. А вот щи из молодой крапивы – совсем другое дело. Но ведь такие щи фигурируют в кулинарных рецептах не только голодного военного времени. Маме на работе давали соевый шрот, но даже голод не мог заставить меня его есть.
Когда сошел снег, я ходила вместе с друзьями на Среднюю Рогатку копать картошку. Делать это приходилось лежа, поскольку немцы, заметив таких огородников-любителей, начинал обстрел с Пулковских высот, в результате которого были и погибшие. Поскольку подобный промысел был довольно опасным, мы его совершали втайне от родных. У меня для этого имелась маленькая лопатка. Порой удавалось накопать на кастрюлю. Конечно, мороженая картошка невкусная, но все же это была еда.
Изменились весной и нормы выдачи продуктов на карточки, на них уже можно было получить не только хлеб. В нашей булочной давали еще и колотый американский шоколад, а мои родные предпочли бы сахар и муку. Выручила тетя Ася Лопухина, которая в сорок втором году по заданию партии была директором продуктового магазина. Тетя Ася была из выпуска первых советских инженеров, которые в довоенное время пользовались большим уважением. Когда-то она работала вместе с мамой на «Ленжете» главным инженером. Замужем она была за дядей Томашом, который, когда они приходили к нам в гости, всегда приносил в подарок маленькие детские книжечки. И никогда не отдавал новой до тех пор, пока не расскажешь содержание предыдущей. Магазин тети Аси находился примерно там, где сейчас станция метро «Черная речка». Приходилось до него долго ехать на трамвае, который к тому же отчаянно петлял по разным улочкам. Но иного выхода не было, так как наши карточки в других продуктовых магазинах, более близких к нам, не принимали.
К весне сорок второго года относятся мои первые литературные опыты: в стихотворной форме я описала пережитую блокадную зиму, смерть папы – самое значимое и печальное событие в моей жизни блокадной поры. Получилась целая поэма. К сожалению, она не сохранилась. Очевидно, те, кто проникал в квартиру в наше отсутствие, пустили мою тетрадку на растопку.
В мае я зашла в свою школу, а оттуда меня отправили в другую – на 8-й Красноармейской. В классе были ребята, точнее, девчата из разных школ нашего района. Парень всего один – Севка Панфиленко. Причем из нашей школы больше никого не было, а ведь вряд ли все мои одноклассники поголовно к тому времени либо уехали из города, либо умерли. Видно, никто, кроме меня, в школу зайти не удосужился, а разыскивать их не собирались. Ни о какой регулярной учебе не могло быть и речи. Хотя мы ходили в школу каждый день, в памяти не осталось, чем нас там занимали. Помню только, что водили на расчистку завалов и уборку территории.
Из девчат мне запомнились Женька Щербакова, Вера Полякова, Надя Буробина, Люся Лаская, Ольга Гольдбринг и Ирина, фамилии которой не помню, хотя именно она была моей близкой подругой. Самой заводной среди нас была Женька Щербакова, рыжая, конопатая и очень энергичная. Ольга Гольдбринг жила в переулке рядом с проспектом Огородникова. Я несколько раз была у нее дома. Она меня угощала каким-то желе из упаковки типа колбасы. Желе по вкусу напоминало монпансье и имело какой-то специфический «химический» привкус, но давало приятное ощущение сытости.
В конце мая нас послали в Колтуши на сельскохозяйственные работы. Поселили нас в деревянном домике, спали мы на полу. Поля, на которые нас привезли работать, кажется, принадлежали подсобному хозяйству какой-то воинской части. И было такое, что фашистские самолеты их обстреливали на бреющем полете. У нас никто не пострадал, а среди учеников другой школы, работавших на соседних полях, были раненые и убитые. Но в основном немцы бомбили находящийся в Колтушах военный аэродром.
Сажали мы совсем немного, в основном пропалывали овощи и окучивали картофель. Хотя дистрофиков среди нас не было, я не помню, чтобы кто-нибудь из нас раздевался позагорать во время работы в поле. Правда, тогда это было не очень-то принято, особенно в присутствии мальчиков, а с нами все-таки работал Севка Панфиленко. Когда у летчиков были танцы, то мы, человек десять девочек, выглядевших постарше, бегали туда. Провела я в Колтушах почти два месяца, уехала в конце июля.
В день отъезда я, как всегда, пошла работать в поле. Подруга Ирка почему-то в этот день в поле не вышла, поэтому я ей отдала на хранение золотое колечко с аметистом, подаренное мне бабой Леной. При работе кольцо мне мешало, да и вообще кольца и серьги я носить не любила. Внезапно на поле передо мной появилась тетя Муся.
– Галя, собирайся, надо ехать домой.
– Что случилось? – испуганно спросила я.
– Не волнуйся – ничего. Просто твою маму решили эвакуировать.
Я быстро собралась, а про колечко и забыла. Так оно и осталось у Ирки. Уже через много лет после войны мы как-то случайно столкнулись с ней на улице. Она сказала, что сохранила мое кольцо и готова его отдать. Но я ответила, что пусть оно остается ей на память обо мне.
Уезжали мы с тетей Мусей на машине военных, которые согласились подбросить нас до города. Солдаты помогли нам забраться в кузов. Когда машина тронулась, Севка Панфиленко побежал за ней и закричал:
– Галя, я тебя найду, я обязательно тебя найду!
И вот во второй половине восьмидесятых годов я спускалась на эскалаторе в метро «Черная речка», торопясь на Петергофское шоссе к внучке. А навстречу на другом эскалаторе поднимается морской офицер. Смотрю, а это Севка Панфиленко, он, конечно, изменился, но я его сразу узнала. Я-то его засекла еще издали, а он меня увидел, только максимально сблизившись. Он увидел меня, также узнал, несмотря на сорок с лишним прошедших лет, и начал кричать:
– Галя! Подожди меня внизу, я сейчас спущусь.
Но я не обернулась. Все вокруг начали мне говорить:
– Вы слышите? Вам кричат.
– Это мое дело.
Ну зачем мне в моем возрасте, обремененной внуками, подобные встречи? Да к тому же и времени совершенно не было – я спешила внучку встречать из школы. Я его не стала ждать и уехала. Кроме Севы и Ирины из «колтушных» после войны я встречала еще Надю Буробину.
Когда мы с тетей Мусей приехали в город, собрался семейный совет – я с тетей Мусей, мама, бабушка и Алька. Мама была в положении – последняя память об ушедшем отце – и, несмотря ни на что, решила рожать. Тетю Мусю в эвакуацию не выпускали. Мне же уезжать совсем не хотелось, о чем я и заявила:
– Я никуда из Ленинграда не поеду. Стало легче, нормы на карточки прибавили, так что жить можно.
Тут все насели на меня.
– Маме обязательно надо уезжать, здесь ей будет не разродиться. И подумай сама, как она в ее положении будет в пути. Надо и за кипятком сбегать, и на карточки получить, да мало ли что еще. Алька еще маленький для таких дел, так что ей никак без тебя не обойтись. Хочешь не хочешь, а надо тебе ехать.
Тетя Муся пожаловалась:
– Я бы с огромным удовольствием с Ленкой поехала. Так надоели эти обстрелы и бомбежки, но меня ни за что не выпускают.
– А бабушка с нами поедет?
– Нет, я остаюсь с Марией, не могу же я ее оставить одну. И вообще, здесь я прожила всю жизнь, здесь ее и окончу, когда Бог решит. А вы уезжайте, раз появилась такая возможность. Нечего рисковать собой, вам, молодым, предстоит еще, даст Бог, хорошо пожить.
Доводы взрослых были убедительны, и с ними пришлось, скрепя сердце, согласиться. По молодости я не верила, что со мной что-то может случиться, страха, что меня убьют, не было. А желание помочь отстоять город и не сдать его врагу было огромное. Все-таки, что бы потом некоторые ни говорили, подлинный, не показной патриотизм был сущностью подавляющего большинства моих сверстников, по крайней мере, среди коренных ленинградцев.
Итак, все было решено, мы уезжали втроем – я, мама и Алька. Потом к нам еще добавились моя крестная со своим внуком Олегом. В общем, собралась та же компания, за исключением уже уехавшей тети Ани, что и во время нашей неудачной сентябрьской попытки. На Московский вокзал нас провожал муж крестной – дядя Ваня Редькин. На вокзале нас предупредили, что с собой надо иметь посуду, поскольку в дороге на станциях будут давать горячую еду. От Московского вокзала мы в теплушках отправились к Ладожскому озеру, где нас ждали два катера. Распорядитель объявил, что из-за угрозы воздушного налета катера уйдут не вместе, а по очереди, с определенным интервалом времени. Крестная начала скандалить, требуя, чтобы нас отправили с первым катером, мотивируя это тем, что мы не успеем на наш состав. Распорядитель ее успокоил:
– Ничего страшного, поедете с другим составом.
Первый катер ушел, а примерно через час нас посадили на второй, и мы отплыли. Я запретила своим спускаться в трюм, поскольку, оставаясь на палубе, в случае чего мы имели хоть маленький, но все же шанс на спасение. У тех, кто в трюме, и его не будет. Пока плыли, все напряженно всматривались в небо, но, к счастью, обошлось. Поражали ширь огромного озера, особый запах волн и свежий, почти морской ветерок.
И вот судьба! Когда наш катер прибыл в Борисову Гриву, мы узнали, что именно наш состав, уже заполненный людьми, прибывшими с первым катером, фашисты разбомбили на путях. Те, кто не успел выпрыгнуть из него и спрятаться, были ранены или погибли. А как только объявили посадку в другой состав, начался второй авианалет. Побросав свои вещи, все кинулись укрываться в близлежащих лесочках, и после окончания воздушной тревоги мы не все свои вещи смогли отыскать. К счастью, столь необходимая посуда не потерялась. Нас погрузили в состав из теплушек, и мы отправились в трехлетние скитания в эвакуации, надолго простившись с блокадным Ленинградом.
О судьбе тети Муси нам написал Редькин. По его словам, она очень тосковала по нам, и из-за этого у нее случилось какое-то помешательство. Вроде бы она бегала по улице и громко ругала Сталина. А потом ее обнаружили повешенной в своей комнате. Сама она это совершила или ей помогли – неизвестно. Редькин также написал, что сам отвез ее на Богословское кладбище и похоронил рядом с папой.
Оставшись одна, бабушка была обречена, поскольку к этому времени она выходить на улицу уже не могла. К тому же у нее просто не было денег, чтобы выкупать продукты по карточкам. В Книге Памяти указано, что она похоронена в одной из братских могил на Пискаревском кладбище, а мы-то всегда считали, что на Богословском. Было ей 73 года.
Бабушка Фаня блокадной поры вспоминается мне сидящей на диване под тарелкой радиотрансляции и слушающей передачи между сигналами воздушной тревоги.