Поль Феваль
Роковое наследство
V
ЗАРОЖДЕНИЕ НАВЯЗЧИВОЙ ИДЕИ
Когда невидимые часы пробили три, оповестив, что Винсент работает уже добрых шесть часов, полковник – бодрствующая ночная птица – приподнялся в кресле.
– Недурное начало, – заявил он. – Довольно на сегодня, друг мой. Камень подточен со всех сторон, завтра вы вырвем его, как большой зуб. Знаешь ли, я тобой доволен. А теперь пора бай-бай!
Карпантье вытер мокрый лоб платком и надел сюртук. Вокруг камня в самом деле виднелись со всех сторон глубокие щели, куда целиком погружалось самое длинное зубило.
Печка уже давно перестала гудеть. Встав на ноги, полковник поежился.
– Не хватало еще простудиться! – проворчал он. – Ты не поверишь, что в отрочестве, году эдак 1750-м, я был, можно сказать, приговорен... Знаменитый Берхав нашел у меня чахотку. Я выздоровел, но с тех пор опасаюсь простуд. Ведь мамочка обо мне уже не позаботится.
Винсент застегивал пальто, задумчиво глядя на старика.
Карпантье был натурой мечтательной, восторженной на немецкий лад, более склонной к печали, чем к веселью.
Однако последние слова старика заставили Винсента улыбнуться.
– Могу поклясться, патрон, – произнес он, – что у вас не может быть дурных намерений!
– Я тоже, – отозвался полковник. – Я люблю тебя, птенчик, за твою простоту. Должно быть, ты талантлив. Те архитекторы и живописцы, которые не в меру умны, непременно создают ерунду. Давай-ка сюда голову. Я с тобой приятно провел время.
Карпантье покорно подставил старику голову. Полковник завязал ему глаза, аккуратно погасил обе лампы и вывел Винсента на лестницу. Слышно было, как господин Боццо запирает дверь.
Они снова зашагали по мягкой земле и по траве, затем миновали калитку, выходившую, как предполагал Винсент, на деревенскую улицу.
– Эй, ты, бездельник! – крикнул полковник, надвинув капюшон Винсенту на лоб.
И тотчас шагах в пятидесяти послышался стук колес.
– Гони во весь опор, Лантимеш! – буркнул полковник. – Глаза слипаются. Я засыпаю на ходу, как дитя.
Он подвел Винсента к дверце и помог сесть в экипаж.
В следующий миг коляска тронулась.
Полковник потрепал Винсента по щеке и проговорил:
– Хотел бы я знать, что творится сейчас в этой башке. Ты, поди, совсем запутался в догадках! Ладно, давай поспим.
Он забился в угол и замолчал.
Приблизительно через четверть часа экипаж остановился, дверца отворилась, и громкий голос спросил:
– Что везете?
– Поистине, – вскричал внезапно разбуженный полковник, – путешественник чувствует себя спокойнее в Нижне-Бретонских ландах и даже в татарских степях, чем на парижских заставах. Некоторые плоды цивилизации удивительно горьки.
Дверца захлопнулась, и тот же голос произнес:
– Проезжайте!
Полчаса спустя они снова остановились.
– Выходите, друг мой, – сказал полковник, – мы прибыли.
Карпантье повиновался. Он услышал, как звякнули монеты в руке у кучера; тот пробормотал слова благодарности и подхлестнул лошадей.
Полковник крикнул ему вслед:
– Завтра, Лантимеш, в то же время на том же месте! Карпантье стоял один посреди улицы. Его поразил голос кучера, только что произнесший «спасибо». Фантазия Винсента разыгрывалась все сильнее и сильнее.
Он не успел ничего обдумать, как к нему подошел полковник и снял с его глаз повязку.
Карпантье узнал улицу Нев-де-Пети-Шан и запертую решетку пассажа Шуазель.
Вдали слышался стук колес экипажа, катившего в сторону Пале-Рояля.
«Может быть, я еще успею догнать коляску», – подумал Винсент, и сердце его взволнованно заколотилось.
В эту минуту полковник, опершись на руку Карпантье, произнес:
– Надеюсь, мой милый, ты не бросишь старика посреди улицы? Силы у меня не те, что в двадцать пять лет. Проводи меня домой.
Отказать старику было невозможно: полковник дрожал всем телом. Мужчины зашагали по улице Вантадур, затем – по улице Терезы и вскоре дошли до ворот особняка Боццо-Корона.
Постучав молотком, полковник сердечно пожал Винсенту руку и проговорил:
– Ложись спать, мой славный друг, и выспись получше. Завтра я тебе так или иначе дам о себе знать. Если не будет других указаний, в восемь ноль-ноль приходи сюда, и мы вместе отправимся в мой загородный дом.
Ворота открылись, привратник выбежал навстречу хозяину. Заключив свою речь ласковым кивком, полковник удалился.
Карпантье опрометью бросился на улицу Нев-де-Пети-Шан.
Но порыв Винсента заведомо не имел смысла: когда Карпантье добежал до пассажа Шуазель, он там ничего не увидел и не услышал.
«Коляска уже далеко, – подумал Винсент. – Да, полковник свое дело знает... Он не пренебрегает ни малейшими предосторожностями. Мне остается только последовать его совету и пойти спать».
Винсент Карпантье как человек бедный вынужден был обосноваться на окраине города. Бывший архитектор поселился за Военной школой, в малообжитом тогда квартале, где комнаты стоили очень дешево. И теперь, отчаявшись догнать экипаж в лабиринте парижских улиц, Карпантье зашагал в сторону Елисейских полей.
Читателю надобно знать, что Винсент, собственно, не подозревал полковника в дурных намерениях. Тот представлялся Карпантье добродетельным человеком, в силу неизвестных обстоятельств вовлеченным в какую-то таинственную историю. У Винсента просто-напросто отчаянно разыгралось воображение, как это случается со всяким, кто сталкивается с ловко выстроенной шарадой, разгадать которую, на первый взгляд, невозможно.
Любой человек в подобной ситуации заключает пари с самим собой, и, чем замысловатее головоломка, тем упорней он стремится ее разгадать.
Выйдя на простор Елисейских полей, Винсент принялся озираться вокруг, словно пытаясь распознать тот путь, который проделал с завязанными глазами.
Карпантье напрягал слух, стараясь уловить в звуках хоть какую-то подсказку. Винсент даже принюхался – и рассмеялся над собственной беспомощностью.
Он свернул налево, в аллею Вдов, которая называется теперь авеню Монтеня.
Надо обладать незаурядной сообразительностью, чтобы понять, зачем и почему некоему эльзасскому префекту с весьма скромными познаниями в области истории и искусства вздумалось в один прекрасный день сменить все колоритные и памятные названия, коими была расцвечена топонимика Парижа.
Вычеркивая имя улицы или площади, вы убиваете память, но выскочки разного рода всему на свете предпочитают новенькие таблички на белых оштукатуренных стенах.
Префект, пренебрегавший историей Парижа, сделал, впрочем, немало хорошего.
В предрассветные часы Париж безлюден. Винсент перешел на другой берег Сены, не встретив ни души. На краю Марсова поля Карпантье остановился и, поглощенный своими мыслями, произнес вслух:
– Голову даю на отсечение, что уже слышал раньше голос кучера, буркнувшего «спасибо» на улице Нев-де-Пети-Шан!
Винсент двинулся напрямик через Марсово поле – вместо того, чтобы идти по тротуарам вдоль него.
Если бы вы поинтересовались у этого человека, почему он так поступил, – Винсент и сам не смог бы ответить на >тот вопрос.
А между тем Карпантье преследовал определенную ноль. Инстинктивно, разумеется.
Дойдя до середины Марсова поля, он остановился, воткнул в землю трость и привязал к ней носовой платок, получилось что-то вроде флага.
Затем Винсент постоял некоторое время в нерешительности, стыдясь своей ребяческой затеи.
Но воображение одержало верх, и он воскликнул запальчиво:
– А если я угадал, тогда что?
Карпантье зажмурился и пошел вперед, не разбирая дороги, по лужам и кочкам, мысленно восстанавливая давешний маршрут, стараясь в точности воспроизвести все повороты на пути от загородного дома полковника до его особняка в Париже.
Одновременно Винсент, как мог, по памяти, высчитывал длину отрезков пути, прикидывая разницу между скоростью фиакра и резвостью своих собственных ног.
Карпантье ставил заведомо бессмысленный эксперимент. Известно, что вслепую и по прямой – не дойти до заданной цели.
Тем не менее Винсент посвятил этой игре добрых пятнадцать минут, в течение которых ум его работал так напряженно, словно от точности расчетов зависела жизнь бывшего архитектора.
Когда он остановился, то есть, по его разумению, довел опыт до конца, сердце его учащенно билось.
Винсент открыл глаза и принялся усердно всматриваться вдаль, ища оставленную веху.
Марсово поле заливал лунный свет. Месяц скользил по небу, затянутому легчайшей пеленой весело бежавших друг за другом облаков.
Там, куда смотрел Винсент, ничего не было.
– Ну и безумец же я! – воскликнул он, смеясь над собой.
Но в ту минуту, когда Карпантье повернулся, чтобы поискать трость в другой стороне, он так и ахнул от изумления: воткнутый в землю флажок торчал в двух шагах от него.
На расстоянии вытянутой руки.
Винсент почувствовал, как руки его похолодели, а нервы напряглись до предела.
– Что это, случайное совпадение или неправильный расчет? – вырвалось у него.
– Ну полно! Хватит! – пожал плечами Карпантье. – Похоже, я просто спятил!
Он медленно зашагал дальше в сторону Военной школы, низко опустив голову, клонившуюся под бременем тяжких раздумий. Мысли Винсента хаотично мешались...
Винсент Карпантье был честным человеком, познавшим, однако, горечь неосуществившихся надежд.
В былые времена он мечтая о богатстве и, возможно, о славе, теперь же костлявая рука нищеты держала его за горло.
Перед глазами Винсента всплыл образ дочери. Он обожал это белокурое создание, копию горячо любимой покойницы-жены.
Вспомнил Карпантье и о Ренье, благородном отроке, единственной своей подмоге и опоре.
В Париже всякий знает, что секрет может стоить дорого.
Но, повторяю, Карпантье был честным человеком. Он подумал:
«Полковник обещал поместить Ирен в пансион, Ренье – в коллеж. Какое я имею право осуждать человека, которого весь город почитает за святого?»
Карпантье обогнул Военную школу с запада и уже ускорил шаг, чтобы поскорее добраться до дома, но тут его осенила новая догадка. Он остановился, как вкопанный, будто чья-то сильная рука схватила его сзади за шиворот.
– Вспомнил! – вскричал Винсент, хлопнув себя по влажному от пота лбу. – Голос кучера, который буркнул «спасибо»! Ей-богу, он же спрашивал на заставе: «Что везете?» Как теперь слышу.
Винсент дрожал от волнения.
– Так что же тогда получается? – проговорил он. – Выходит, не было никакой заставы. Роль караульного сыграл кучер. Мы не покидали Парижа. Результаты моего опыта на Марсовом поле – вовсе не бред, а истинная правда. Мы приехали туда же, откуда выехали. Конечный пункт известен, следовательно, и пункт отправления.
Руки Винсента безжизненно повисли, голова упала на грудь. Он пробормотал:
– Что скрывается под маской старческого добродушия? Я не в силах разгадать тайну этого человека. Он смеется, а мне страшно. Я никогда не встречал таких людей. Чутье подсказывает мне, что тайник ему нужен для хранения сокровищ. Так почему же у меня на лбу проступает холодный пот? Может, я напал на след преступления?
VI
ДОМ ВИНСЕНТА
Ужебрезжил рассвет, когда Винсент добрался до своего жилья.
Он занимал мансарду в уединенном домишке, расположенном посреди пустыря. Привратника в доме не держали.
На первом этаже этого строения помещалось под вывеской «Бомба» питейное заведение с весьма скверной репутацией.
Все жильцы других этажей работали в округе. То был квартал дровяных и угольных дворов. Здесь на одной и той же улице находились склады: «Французский гренадер», «Настоящий французский гренадер», «Новый французский гренадер» и «Единственный французский гренадер». Последнему наглости было не занимать.
Винсент отпер наружную дверь дома и поднялся по расшатанным ступенькам. Жилище его состояло из двух комнатушек и чердака. На чердаке спал Ренье, о котором уже не раз упоминалось в этой книге.
Винсент обычно возвращался с работы в восемь часов вечера, они ужинали втроем, а затем отправлялись спать, поскольку вставали на рассвете. Однако накануне утром Карпантье надел свой парадный костюм и предупредил, что, возможно, придет поздно.
Дети просидели до полуночи в ожидании Винсента, хотя он и велел им этого не делать; вечер омрачало лишь волнение за отца. Ирен и Ренье, оставаясь вдвоем, никогда не скучали.
Ирен минуло десять лет. Она обучалась искусству вышивания.
Ренье недавно исполнилось пятнадцать. Он овладевал мастерством резьбы по дереву и самостоятельно занимался живописью.
Кроме того, Ренье полностью вел все домашнее хозяйство – от уборки до стряпни; последняя была, впрочем, незатейливой.
Он уже выглядел настоящим юношей. Торговки дровами со второго и третьего этажей называли его красавцем – и не без оснований. У него было нежное умное лицо, обрамленное черными локонами, густыми и мягкими, как шелк.
На свету черные кудри паренька отливали рыжиной, которой могла бы позавидовать любая из этих дам; впрочем, соседки находили, что прекрасная шевелюра делает очаровательное и доброе лицо Ренье еще привлекательнее.
Доброта Ренье и правда бросалась всем в глаза.
Мужья торговок поговаривали, что он глуп. Почему? Загадка.
Лучащееся добротой лицо отнюдь не приводит людей в восхищение. И это относится не только к торговцам древесиной. Доброта нередко очень мешает карьере.
Злой человек лучше защищен. Его не любят, но боятся.
Я говорю о чувствах, которые испытывают мужчины. Женщины судят иначе.
Неверно сказать, что они ненавидят агнцев, – они их съедают.
Когда Ренье распевал у себя в мансарде, соседки с нижних этажей все до единой распахивали окна. Юноша пел хорошо, его чистый голос так и брал за душу.
Однажды госпожа Пютифа, пухленькая подружка канатчика с третьего этажа, остановила Ренье на лестнице и спросила, сколько сейчас времени.
Но у Ренье не было часов.
Тогда госпожа Пютифа поинтересовалась, откуда он родом. Этого Ренье тоже не знал.
Он помнил, что маленьким мальчиком скитался по австрийской Италии с бродягами, которые лудили кастрюли и гадали на картах.
Он жил милостью Божьей в самом прямом смысле слова, занимаясь там и сям делами, столь же презренными, как и попрошайничество: работал носильщиком в Венеции, чистил сапоги в Милане, еще чем-то в этом роде перебивался в Неаполе – до тех пор, пока не повстречал госпожу Карпантье, прекрасное и несчастное создание с печатью смерти на челе. Такой Ренье и запомнил эту женщину...
Он сидел у ее смертного одра, качая на руках малютку Ирен. В тот день, когда Ренье и Винсент проводили вдвоем молодую мать к месту ее вечного упокоения, мальчик стал членом семьи Винсента Карпантье.
Понятно, ничего этого Ренье не рассказал охочей до бесед на лестнице госпоже Пютифа, и та, присоединившись к мнению противоположного пола, сочла Ренье болваном.
Но это не огорчило юношу.
Он просто не догадывался об этом, хотя и обладал весьма обширными для своего возраста познаниями.
Ирен утверждала, что ему известно все на свете.
Ренье был ее единственным наставником, он научил ее читать и писать. Где овладел этой премудростью он сам, неизвестно. На чердаке у него лежало несколько старых книг, но прекрасные истории, которые он рассказывал Ирен, имели иное происхождение.
Когда у девочки не ладилось с вышиванием, Ренье с легкостью выводил ее из затруднения. Пальцы у юноши были ловкими, как у феи.
Застав его с иголкой в руках, Винсент всякий раз подшучивал над ним.
Но если Винсенту надо было поднять что-нибудь тяжелое, он звал на помощь Ренье, которому по плечу была любая ноша.
В свои пятнадцать лет юноша обладал силой атлета.
В мастерской резчика по дереву Ренье не зарабатывал ни су, однако кое-какие деньги у него водились, и он любил дарить Ирен разные дамские безделушки. Одежда его отличалась опрятностью, и юноша носил свой костюм с врожденным изяществом.
Ирен обожала своего отца – и Ренье. Ренье же любил Ирен больше всего на свете.
Мы уже знаем со слов Винсента, в чем проявлялась эта любовь: Ренье заменил Ирен мать.
В то утро, возвратившись домой, Винсент Карпантье нашел свою дочь спящей. Белая кроватка девочки стояла в первой комнате, окно которой выходило на восток. Потому комнатку заливали сейчас лучи восходящего солнца.
В душе Винсента после смерти жены что-то надломилось. Никаких личных амбиций у него больше не было – так, по крайней мере, ему казалось. Если у него и возникали мысли о будущем, то относились они только к дочери.
Она улыбалась во сне, и личико ее было несказанно прекрасно. Краше ипредставить себе невозможно. Золотистые волосы, разметавшиеся по подушке, обрамляли ее ангельское чело.
Склонившись над кроватью, Винсент восхищался девочкой, отыскивая в лице Ирен черты, воскрешавшие образ ее покойной матери.
Трудно поверить, но любуясь дочерью, он в то же время думал о событиях минувшей ночи, уже наложивших неизгладимый отпечаток на его душу.
Напротив, образ улыбающегося во сне ребенка естественно влился в поток путаных мыслей, где смешались ежащийся от холода старик, загадочное путешествие, тайник, сооружавшийся для неизвестных целей, смутные страхи и туманные надежды, целиком захватившие ум Винсента.
Карпантье коснулся губами лба дочери и обронил фразу, столь же непонятную, как и весь ход его мыслей:
– Как знать, быть может, смерть ее матери была последней из наших бед?..
Винсент прошел во вторую, свою собственную комнату.
При виде своей побелевшей от штукатурки рабочей одежды, висевшей возле жалкой постели, он мрачно нахмурился.
– Ради Ирен я готов работать от зари до зари, – проговорил Винсент. – Стал бы я это делать для себя?
Он раздраженно скинул сюртук и швырнул его на спинку стула.
– Я устал! – подумал вслух Карпантье. – Стоит ли жить для того, чтобы вкушать такой горький хлеб? Напарники по работе косятся на меня с недоверием, поскольку чувствуют, что я не из их среды. Богатые меня презирают, бедные не принимают. Я отчаянно одинок.
Взгляд Винсента упал в тот угол комнаты, где узенькая лестница в четыре ступеньки вела к двери из плохо подогнанных еловых досок.
Под дверью Карпантье заметил узкую полоску света.
Винсент снова натянул на себя скинутый было сюртук.
– Ренье еще не лег! – прошептал архитектор. – Он изнуряет себя работой.
Винсент бесшумно пересек комнату и толкнул дверь, ведущую в клетушку под крышей, оконце которой выходило на задворки дома.
На крохотном чердаке едва умещались стол, стул и койка, но зато из окна открывался великолепный вид: справа поднимались амфитеатром Шайо и Пасси, прямо находились Булонский лес и Сен-Клу, слева, вдалеке, между веселыми рощами Бельвю и тенистыми склонами Кламара, виднелся Медон.
На столе, заваленном бумагами, среди которых поблескивала металлическая пластинка, слегка тронутая резцом, горела лампа.
Ренье работал над этой пластинкой, когда его сморил сон. Голова юноши склонилась на плечо.
Лампа ярко освещала лицо Ренье с мягкими, почти женскими чертами, но мужественным выражением. Как мы уже говорили, лицо Ренье поражало прежде всего своей добротой, но доброту излучал умный и открытый взгляд юноши.
Сейчас же, когда сомкнутые веки с длинными шелковистыми ресницами скрывали этот светлый взор, в изящных чертах юноши проступала решительность и энергичность.
Винсент стоял на пороге – собственно, стоять тут больше было негде – и разглядывал Ренье, будто никогда не видел его прежде. Бывают такие минуты, когда словно впервые открываешь для себя характер того, с кем прожил бок о бок долгие годы.
Давняя близость мешает читать по книге человеческого лица. Никто не знает своих собственных детей.
Увидев пластинку, на которую Ренье начал наносить гравировку, Винсент улыбнулся. Эту работу Ренье держал в секрете от всех, она позволяла ему покупать подарки Ирен и даже своему названому отцу. За резец юноша брался по ночам.
Взгляд Винсента скользнул по рисунку и книгам и остановился на лице спящего Ренье.
Ставшая уже навязчивой идея преследовала Карпантье и здесь.
Он думал о прошедшей ночи. Он говорил себе:
– Могу поклясться, что это был один и тот же голос... «Что везете?» «Спасибо...» Я отчетливо помню... Но может ли прекрасное лицо отрока до такой степени походить на лицо дряхлого старца?
Разумеется, если бы кто-нибудь из любопытства подслушал в эти минуты речь Винсента, то вряд ли разгадал бы смысл последней фразы, никак не связанной с предыдущими.
Винсент, и сам удивившись ей, добавил:
– Я положительно схожу с ума. Это сморщенное, как древний пергамент, лицо преследует меня повсюду. Мне везде чудится застывшая саркастическая улыбка старика, его веселость, от которой делается страшно, добродушие, от которого все холодеет внутри...
Винсент положил руку на плечо Ренье, и тот в испуге проснулся.
– Голубчик, – произнес Винсент с напускной строгостью, – я же запретил тебе работать по ночам.
– Слава Богу, отец, – отвечал юноша, – я уже опасался, что с вами приключилась беда. Я взялся за работу, чтобы скоротать время. Мы ждали вас всю ночь... Что вы так на меня смотрите?
Винсент и в самом деле не спускал с юноши озабоченного взгляда.
Карпантье думал:
«Нет, я не обезумел. Они очень похожи. Несмотря на морщины старика...»
Вслух же Винсент сказал:
– Не надо обманывать, меня, мальчик. Разве ты бы так наловчился в резьбе, если бы не трудился по ночам. Ты самый прекрасный человек из всех, кого я знаю, однако даже добрые дела не следует делать тайно.
Кардантье провел рукой по густым волосам юноши, а тот виновато опустил голосу.
– Ложись, – велел Винсент. – Скоро всё переменится, – добавил он. – Мы встанем на ноги. Ты многого достигнешь, если я обеспечу тебе возможность учиться. Не исключено, что ты прославишься...
– Мне придется расстаться с вами, отец? – спросил Ренье.
Вместо ответа Винсент прошептал:
– Бывает, что одно-единственное слово пробуждает дремлющие воспоминания детства. Ты ничего не знаешь о своей семье, но как-то ты рассказывал мне, что в дальнем уголке памяти у тебя сохранилось смутное воспоминание о богатой гостиной, где возле громадного камина сидели дряхлый зябнущий старик и красивая женщина в трауре. Имя полковника Боццо-Корона ничего не говорит тебе? Боццо-Корона.
Винсент повторил имя по слогам и с итальянским акцентом.
Ренье задумался, напряг память и ответил:
– Это имя ничего не говорит мне, отец.
