Дмитрий Мережковский
Данте
X
БУДУЩАЯ ЦЕРКОВЬ
Судьбы мира для Данте решаются где-то между будущим всемирным Государством и будущею Вселенскою Церковью, между «Градом человеческим» и «Градом Божиим», Civitas hominum и Civitas Dei, по Августину, – в каком-то их согласии или противоборстве. Но как относится, в религиозном опыте Данте, бывшая Церковь к будущей, – трудно понять, потому что мысли свои об этом он прячет, замуровывает в стену так же, как последние песни Рая, может быть, не только от страха Святейшей Инквизиции.
«До смерти огнем да сожжется», igne comburatur, в этом приговоре над Данте власти мирской – Флорентийской Коммуны, в 1302 году, повторяется суд власти церковной – папы Бонифация VIII:
этого хотят, этого ищут... там, где каждый день продается Христос[1], —
в Римской Церкви. В 1329 году, через восемь лет по смерти Данте, кардинал Бельтрандо дэль Поджетто сжигает «Монархию» и хочет сжечь кости Данте за «ересь». Медленно, в тоске изгнания, горел он и заживо на этом огне:
...Огонь тоски неугасимой
Мне пожирает тело на костях[2].
Глухо осудит «Монархию» и св. Антонин Флорентийский (1389—1459)[3], а Тридентский Собор, в 1545 году, осудит ее уже громко[4]. Но вековая тяжба Данте с Римскою Церковью все-таки ничем не кончится: он не осужден и не оправдан. Так и остался нерешенным вопрос, кто он такой, – еретик или верный сын католической Церкви. Но может быть, лучше было бы для Церкви осудить его, чем сделать с ним то, что будет сделано, – не увидеть его, не услышать, забыть; потому что, надо сказать правду, как она ни странна и ни маловероятна: в Церкви так же или еще больше, чем в миру, Данте забыт. Мгновенный огонь костра был бы менее жесток, нежели этот вечный холод забвения; огненные гробы ересиархов – меньшая казнь, в аду, чем ледяные гробы «сынов Иудиных» – предателей.
Данте – «еретик» не осужденный. В чем же ересь его? А вот в чем.
«Некогда гнусная алчность, cupiditas, старейшин фарисейских осквернила древнее священство... и погубила возлюбленный город Давидов (Иерусалим)... Так и вы ныне... влечете за собой все стадо Христово в бездну погибели, – пишет Данте кардиналам Римской Церкви, после гибели императора Генриха VII. – Я, хотя и малейшая овца стада, никакой пастырской власти не имеющая, – все же милостью Божьей, есмь то, что есмь... и ревность по доме Его снедает меня... О, Святейшая Матерь, невеста Христова, каких ты себе детей породила, к стыду своему!.. Но знайте, Отцы, что не я один так думаю... И всегда ли все будут молчать, an semper et hoc silebunt?»[5] Здесь уже слышатся первые гулы того великого землетрясения, которое начнется, но не кончится в Реформации.
Логовом своим сделала Римская Церковь «то место, где каждый день продается Христос». – «Древняя Волчица», antica lupa[6], ненасытимая Алчность, проклятая Собственность, или, как мы сказали бы, «социальная проблема», решаемая навыворот, не человеком и Богом, а человеком и диаволом: вот главная для Данте причина того, что мир погибает во зле, и «род человеческий блуждает во мраке, как слепой»[7].
В небе седьмом, Сатурна, где бесчисленные Огни, души святых, нисходят по высочайшей лестнице, св. Петр Дамианский обличает Римскую Церковь.
«Доколе же, о Господи, Ты терпишь?»
Так он сказал, и множество Огней,
По лестнице сошедши, закружилось,
И каждый круг их делал все прекрасней.
И, подойдя к нему, остановились,
И возопили столь великим воплем,
Что я ни с чем его сравнить не мог бы,
И слов не понял, – так был оглушен.
И обратился, в изумлении, к той,
Которая вела меня... Она, как мать
На помощь к сыну, бледному от страха,
Торопится, сказать мне поспешила:
...«О, если б ты услышал в этом вопле,
Который испугал тебя, мольбу,
То понял бы, что суждено тебе
Святое мщенье Божие увидеть
Еще до смерти»[8].
Так начинается Страшный Суд над Римскою Церковью, а кончается так:
«Слава Отцу, Сыну и Духу Святому!» – поет весь Рай в небе Неподвижных Звезд, и Данте видит четыре пламенеющих факела – апостолов Петра, Иакова, Иоанна и Адама. Вдруг белое пламя Петра,
Так, разгораясь, начало краснеть,
Как если бы свой белый свет Юпитер
Во рдеющий свет Марса изменил.
Хор Блаженных умолк, и, в наступившей тишине,
Сказал мне Петр: «Тому, что я краснею,
Не удивляйся; ты сейчас увидишь,
Как покраснеют все от слов моих.
Престол, престол, престол мой опустевший
Похитил он, и пред Лицом Господним,
Мой гроб, мой гроб помойной ямой сделал,
Где кровь и грязь, – на радость Сатане!»
Кто этот «он»? Только ли папа Бонифаций VIII? Нет, и тот, кто за ним, – за маленьким Антихристом – великий.
Тогда все небо покраснело так,
Как на восходе иль закате солнца,
Краснеет густо грозовая туча...
Я думаю, такого не бывало
Затмения на небе с той поры,
Как распят был Сын Божий на земле[9].
Самое страшное в этом Страшном Суде над Церковью – то, что он так несомненен: кто, в самом деле, усомнится, что если бы Петр увидел, что происходило в Церкви, за тринадцать веков до времени Данте и в последующие века, он покраснел бы от стыда и сказал бы то, что говорит у Данте:
Какого славного начала
Какой позорнейший конец!
О, Божий гнев, зачем же дремлешь ты?[10]
Если же Церковь христианская и глазом не сморгнула от этого Страшного Суда Петрова-Дантова, так же, как Церковь иудейская – от суда Иисусова, это не значит, что Страшный Суд Божий минует ее здесь еще, на земле, и там, в вечности.
Два затмения, – это в раю и то на Голгофе, – равны, потому что две меры зла – одного, искупленного в миру, и другого, еще не искупленного в Церкви, – тоже равны. Сыну Божию, Второму Лицу Троицы, нужно было сойти на землю, чтобы искупить грех Адама (вот почему он присутствует здесь); надо будет сойти и Духу Святому, Третьему Лицу, чтобы искупить грех Церкви. Так, в обоих искуплениях, тайна Трех совершается. Вот почему «славою Отцу, Сыну и Духу Святому» – Трем, – начинается все; и число Апостолов – три: Петр, Иаков, Иоанн; и все это происходит в третьей части «Комедии», в XXVII песне «Рая»: 2 + 7 = 9, а «корень Девяти, Три, есть начало всех чудес». По этой симфонии чисел, звучащей и здесь, как повсюду у Данте, из последних глубин и высот, – видно, как для него значительно то, что здесь происходит, и как было бы значительно для нас, если бы мы это поняли.
Тот же Страшный Суд над Церковью совершается и в Тридцать Первой, Второй и Третьей песне Чистилища (опять символика – музыка Трех), в видении, возвещающем конец Римской Церкви, столь жалкий и страшный, —
Что у креста Мария
В лице немногим больше изменилась,
Чем Беатриче – от того виденья.
И мне она сказала так:
«Знай, что Ковчег, разбитый Змеем, был,
И нет его».
Vaso, «Ковчег» и Carro, «Колесница» есть Римская Церковь, а «Змей» – дьявол. Теми же словами, какими говорится в Откровении (18, 8) о Звере-Антихристе: «Зверь, которого ты видел, был, и нет его», – сказано и здесь, в «темной загадке Сфинкса», – трудно понять о чем, – только ли о Римской курии или о всей Римской Церкви; этого, может быть, сам Данте не знает, или не хочет знать, потому что это для него слишком страшно.
...Но пусть не думает виновный,
Что казнь его минует навсегда.
...Я вижу звезды,
Что возвещают миру близкий день
И неминуемый, когда под знаком
Пятьсот пятнадцати, Посланник Божий
Убьет Блудницу вместе с Исполином,
Прелюбодействовавшим с нею...
Что «Божий Посланник», messo di Dio, чье имя скрыто в тайнописи римских цифр DXV, DVX, DUX, Вождь, – есть Император будущей всемирной Империи – об этом легко догадаться. Но кто «Блудница», «Распутница», fuia, с «Исполином» Gigante, – только ли Римская курия, с французским королем, Филиппом Красивым, пленившим ее в Авиньоне, или вся Римская Церковь, с пленившим ее во всем мире Антихристом, – это понять трудно.
...Может быть,
Твой ум смутит пророчество мое,
Как темная загадка Сфинкса, но событья
Развяжут этот крепкий узел скоро...
Запомни же слова мои и так,
Как слышал от меня, их возвести живущим[11].
Людям наших дней так же трудно понять, что скрыто в этой «темной загадке», enigma forte, как сыновьям Данте трудно было догадаться о замурованных в стене песнях «Рая». Но, может быть, это скучное для нас видение-аллегория с такою же каменною жестокостью геральдических образов, как в родословных щитах, скрывает более драгоценное сокровище, чем бедная камышовая плетенка в том углублении стены, где замурованы были песни «Рая».
Новая Церковь – этих двух, казалось бы, нужнейших и все решающих слов Данте не произносит ни здесь и нигде, может быть, не только от внешнего страха Инквизиции, но и от внутреннего, – тягчайшей ответственности, падающей на тех, кто произносит эти слова, «не для созерцания, а для действия». Но если Церковь не может не быть в мире всегда, потому что слово Господне: «Церковь Мою созижду... и врата адовы не одолеют ее» (Мт. 16, 18), – не может не исполниться, то конец бывшей Церкви есть начало Будущей. «Был ковчег, и нет его», значит: «Нет старой Церкви – новая будет». Если Данте не говорит о Будущей Церкви, то, может быть, не потому, что мало думает о ней, а потому, что слишком о ней думает и мучается ею; так же не говорит об этом, как о своей земной любви к Беатриче Небесной. Если явное, только земное лицо Комедии есть восстание на Римскую Церковь и Страшный Суд над нею, то лицо ее тайное, земное и небесное вместе, есть пророчество о будущей Вселенской Церкви.
Данте, записывая бывшее ему видение о конце Римской Церкви, не мог не вспомнить того, что слышал, лет двадцать назад, во Флоренции, от учителей своих в школе Санта-Кроче, двух нищих братьев св. Франциска, Пьера Джиованни Оливи и Убертино да Казале, учеников Иоахима Флорского, о «явлении Новой Церкви», Novae Ecelesiae fundatio, в Третьем Царстве Духа»[12].
«Ангельский Учитель», Doctor Angelicus, св. Бонавентура, в четвертом небе Солнца, где находится и св. Фома Аквинский, другой учитель Данте, указывает ему на Иоахима Флорского:
Вот Иоахим, игумен Калабрийский,
Пророческим наитьем одаренный[13].
Ось, на которой движется все в «Комедии», есть новое Сошествие Духа, чье имя у Данте: «Гончая», Veltro, – может быть, тайнопись Иоахимова «Вечного Евангелия»:
Vang – ELe – Те – Rn – О
VELTRO[14].
Если так, то видимое тело «Комедии» – богословское зодчество, – от св. Фомы Аквинского, а невидимая душа ее – пророческое дыхание, – от Иоахима.
«Нынешнее состояние Церкви должно измениться, commutandum est status iste Ecelesiae, – учит Иоахим. – Дни Римской церкви сочтены: новая Вселенская Церковь воздвигнута будет на развалинах старой Церкви Петра»[15]. Вот что значит «темная загадка Сфинкса» в словах Беатриче:
Знай, что ковчег, разбитый Змеем, был
И нет его.
Старая церковь была – Новая будет.
«Нынешняя Римская церковь, в своем земном владычестве, есть Вавилон», – говорит Иоахим теми же почти словами, какими через четыреста лет скажут Лютер и Кальвин[16]. Нынешние прелаты Римской Церкви, «друзья богатых и союзники сильных мира сего, истинные члены синагоги сатанинской, возвещают и готовят пришествие Антихриста»[17]. – «Он уже родился в Риме и скоро сделается папою»[18]. Это и значит:
Престол, престол, престол мой опустевший,
Похитил он и, пред Лицом Господним,
Мой гроб, мой гроб помойной ямой сделал,
Где кровь и грязь, – на радость Сатане!
Большего восстания на Римскую церковь не будет у Лютера и Кальвина.
Данте – первый великий «протестант», в глубоком и вечном смысле этого слова: protesto, «противлюсь», «восстаю»:
Восстань, Боже, суди землю (Пс. 82, 8).
Этого «восстания Божия» первый пророк не в Церкви, а в миру, – Данте.
«Слушаться папы должны мы не так, как Христа (Бога), а лишь так, как Петра» (человека): вот Архимедов рычаг, которым будет низвергнуто земное владычество пап в ложном Римском «боговластии», «теократии».
«Где Церковь, там Христос», ubi Ecclesia, ibi Christus: так, для св. Франциска Ассизского и для всех святых, после первых веков христианства, а для Иоахима и для Данте, наоборот: «Церковь там, где Христос», ubi Christus, ibi Ecclesia[19]. В этом – начало уже не только Преобразования Церкви, Реформации, но и Переворота в ней. Революции. Данте здесь ближе к будущему, чем Лютер и Кальвин.
Двух менее схожих людей, чем Лютер и Данте, трудно себе и представить. Но в самом религиозно-глубоком для них и существенном, есть между ними и общее: та же у обоих «прямота», drittura, по слову Данте; то же бесстрашие в исповедании истины:
...Презирая ложь,
Скажи бесстрашно людям все, что видишь[20], —
этот завет Качьягвидо, великого Дантова предка, исполнили оба: если бы даже хотели, то не могли бы не сказать правды, хотя бы и в виду костра; та же у обоих «душа мятежная», alma sdegnosa, «дух возмущенный», – начало всех «противлений», «протестантств», в вечном смысле.
Нынешние католики, кажется, слишком уверены, что если бы Данте жил во дни Лютера, то кинул бы его в огненный гроб ересиархов. Может быть, и кинул бы, но почтил бы в аду так же, как Фаринату:
Он поднялся из огненного гроба,
С лицом таким надменным и спокойным,
Как будто ад великое презренье
Ему внушал.
Много общего между Данте и Лютером, но больше все-таки разделяющего, все по той же, главной для них обоих, линии «протестантства» – «восстания», в вечном смысле этого слова.
Лютер восстает на Римскую Церковь извне, Данте – изнутри. «Наша война не с плотью и кровью... а с духами злобы». С духом Римской Церкви воюет Данте, а Лютер – с плотью и кровью: так же мало страдает дух Римской Церкви от бешеной брани его, как дьявол – от брошенной в него чернильницы. Только одно отрицание старого – обращенное к Церкви, голое «нет», – у Лютера, а у Данте – «нет» и «да», отрицание старого и утверждение нового. Лютер побеждает Римскую Церковь только частично и временно; а если бы победил Данте, то победа его была бы вечной и полной. Тихое восстание Данте страшнее для Церкви, потому что не внешне, а внутренне мятежнее, революционно-взрывчатей буйного и шумного восстания Лютера.
Данте – «протестант» и «католик», опять-таки в вечном смысле этого слова: «христианин Церкви Кафолической, Вселенской». Лютер – только протестант. Если идея Церкви потухнет в умах после Реформации, то потому, что в уме самого Лютера она уже начала потухать: Церковь для него только «община». Греческое слово: Ekklesia, в Евангельском подлиннике, он переводит религиозно и исторически-неверным немецким словом: Gemeinde, «община», – опустошая понятие Церкви, как «Тела Христова» – полноты «Наполняющего все во всем» и сводя все глубокое в этом понятии к плоскому, четырехмерное – к двухмерному (Еф. 1, 23). Вот почему в Протестантстве-Реформации будет множество «общин», «церквей», но Церкви не будет.
Лютер логически-правильно думает о Римской Церкви; Данте в ней живет, путаясь в противоречиях, как в «диком и темном лесу», selva oscura, selvaggia; но жизнь больше логики. «Папа – Антихрист», это легко сказать тому, кто о Римской Церкви думает, но трудно тому, кто в ней живет. Может ли быть Церковь без папы, и что она такое сейчас – «помойная яма» или «Святейший Престол», – этого Данте не знает наверное и, может быть, не хочет знать, от страха и муки за церковь. Он судит пап, но не папство; как бы ни были грешны те, это для него свято.
Видя папу Адриана V на том уступе Чистилищной Горы, где очищается грех скупости, жалко поверженного лицом на землю, связанного по рукам и ногам не плотскими узами, Данте падает перед ним на колени.
«Что так тебя повергло?» – он спросил,
И я в ответ: «Ваш сан, Отец Святейший!»[21]
Папу Бонифация VIII, злейшего врага своего и Господня, после жалкого и страшного «сидения» в Ананье, где французский холоп, Чьяра Колонна ударил железной перчаткой по лицу восьмидесятилетнего старца[22], – Данте жалеет и прощает:
Я вижу, как в Ананье входит знамя
Французских Лилий; вижу вновь Христа,
Плененного в наместнике своем;
Я вижу, как вторично Он осмеян,
И уксусом и желчью напоен,
И меж разбойниками распят[23].
Этого Лютер не мог бы сказать, но не потому, что был свободнее, мятежнее, «революционнее», чем Данте, а потому, что меньше чувствовал трагедию Церкви и меньше понимал, что для явления Вселенской Церкви нужно не Преобразование-Реформация, а Переворот-Революция.
Данте чувствует вопрос о Церкви в сердце своем и в сердце мира, как впивающееся жало. Как человек в агонии не знает, хочет ли страдать, чтобы жить, или не жить, чтобы не страдать, так не знает и Данте, хочет ли он быть или не быть в Римской Церкви; любит ли ее или ненавидит; мать ли она или мачеха: Тело Христа или тело Зверя. Кто никогда не был в такой агонии, кто старой церкви так не любил и так за нее не страдал, тот никогда не войдет в Новую Церковь.
Нет у Воинствующей Церкви большей
Надежды, чем он, —
слышит Данте из уст Беатриче[24]. Мог ли бы он, не будучи глупцом, этому поверить и не почувствовать, какая ответственность падает на него с этою верою? Или Беатриче ошибалась? Много как будто было у Церкви больших надежд, чем Данте? Нет, не ошиблась: с каждым днем надежд все меньше, а величие Данте растет, так что скоро не будет в самом деле у Церкви большей надежды, чем он.
Выйдя из Чистилища, Данте входит в Рай Земной.
И взор в меня вперив, сказал Виргилий:
«Пройдя огонь, и временный и вечный,
Того предела ты достиг, мой сын,
Где зрение мое уже бессильно...
Так будь же сам себе вождем отныне...
И от меня не жди ни слов, ни знаков.
Свободен ты и здрав в своих желаньях...
Вот почему тебя я надо всем
Короною и митрою венчаю»[25].
Что это значит, объясняет сам Данте, в «Монархии», там, где, говоря о власти императора в будущей Всемирной Империи, вспоминает слова Аристотеля: «властвовать должно тому, кто всех превосходит умом» («ум» значит здесь, конечно, «дух»)[26]. Но лучше объясняет Откровение (20, 6):
Будут (победившие с Агнцем) священниками Бога и Христа, и будут с Ним царствовать.
Это и значит: будут увенчаны «короной» императоров и «митрою» пап.
Мы теперь, через семь веков, могли бы знать то, чего не знали современники Данте: нищий, изгнанный, презренный людьми, приговоренный к смерти, но уже венчанный двойным венцом – «короной и митрой», – Данте имел большее право быть духовным вождем человечества, чем все тогдашние папы и императоры. Это могли бы мы знать, но не хотим, и все еще Данте изгнан и презрен, в наши дни, как в свои. Но если надо будет людям, чтобы спастись от второй Великой Войны – второго Потопа, уже не водного, а кровавого и огненного, войти в ковчег новой Вселенской Церкви, то, может быть, поймут они, что самый близкий и нужный им человек – тот, кто один из первых вошел в нее, – Данте.
XI
ДВА ИЛИ ТРИ?
Что такое «первородный грех»? Бунт человека против Бога, заключенный в «похоти знания», libido sciendi, по глубокому слову Августина. Этому учит Церковь и еще до Церкви учила незапамятно-древняя, седая мудрость Вечной Книги:
Бог заповедал человеку, говоря: от всякого дерева в раю ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь... И сказал Змей жене: нет, не умрете; но откроются глаза ваши, и будете как боги.
Эту мудрость Вечной Книги Данте забыл или недостаточно помнит, решая вопрос о том, как относится Знание к Вере. «Знание есть последнее совершенство нашей души и высшее для нее блаженство»[1], – учит он, предпочитая бытие вторичное, отраженное в познании добра и зла, жизни и смерти, бытию первичному, в победе добра над злом, жизни над смертью, и соглашаясь на тот соблазн первородного греха – «похоть знания», – который погубил Матерь Жизни, Еву:
И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделено, потому что дает знание; и взяла его и ела (Быт. 9, 16; 3, 4—6).
Это и значит: «Высшее блаженство для человека в знании», – не в самом бытии, а в его отражении; не в том, чтобы человеку быть в Боге, а чтоб «быть, как Бог». «Эти люди, как боги, elli son quasi dei», – говорит Данте о людях, достигших высшего знания[2].
Знание и Вера, в первоначальном согласии, подобны двум близнецам в одной колыбели, Каину и Авелю. Но, выросши, Каин восстает на Авеля, Знание – на Веру, в братоубийственной распре. Будет ли когда-нибудь распре положен конец, совершится ли великое чудо примирения воскресшего Авеля с убившим его Каином, – нового, верующего Знания – с новою, знающей Верой? Этот вопрос, не только не разрешенный, но и не услышанный святыми в церкви, грешным Данте, первым, услышан и поставлен в миру, в «двух книгах: в „Пире“ и в „Комедии“, или точней, в „Пире“ и в „Аде“, или еще точнее, где-то между „Адом“ и „Пиром“.
Как ни трудно поверить, что «Пир» одновременен «Аду», – это несомненно. В 1308 году кончен «Ад», а «Пир» начат между 1306 и 1308 годами: следовательно, обе книги пишутся вместе[3]. В 1291 году, вскоре по смерти Беатриче, когда появляется «Жалостливая Дама», Donna pietosa, будущая «Прекрасная Дама Философии», – Данте изменяет первой любви своей к Беатриче для этой, второй. Та же измена повторяется и в 1307 году, так что шестнадцати лет любви как не бывало: точно проснувшись от страшного сна – Ада, он все начинает сызнова, с того же времени и места, когда и где заснул: снова выходит из «темного леса, selva oscura, столь горького, что смерть немногим горше» (теми же почти словами говорится в обеих книгах, об этом исходе в «Пире»[4]: «Ты заблудилась, душа моя», tu... se smarrita anima nostra[5]; и в «Аду»[6]: «Верный путь был мною потерян, la via diritta era smarrita, „я заблудился“); снова видит озаренную солнцем „блаженную Гору“, dilettoso monte[7], – самодовлеющее, от веры освобожденное знание. В эти дни Данте „покинул теологию“, – скажет сын его, Пьетро, в истолковании Ада[8]. „Теологию покинул“ это и значит: покинул Беатриче, – Вере изменил для знания.
«Всякую другую мысль изгоняет из души моей сладость этой новой любви, так что я забываю ту первую любовь мою для второй»[9]. «Пир» и есть не что иное, как «забвение» – измена первой любви и попытка оправдать измену перед людьми, перед самим собой и перед Богом.
«Я боюсь, чтобы эта меня поработившая страсть (к Милосердной Даме) не показалась людям постыдною. Но всякий стыд прекратится, если я скажу, что движущей силой во мне была не страсть (к смертной женщине), а святая любовь» (к бессмертной Даме Философии)[10].
Вы, Ангелы, движущие мыслью Третье Небо (любви), внимайте тому, что сердце мое говорит, и чего никому, кроме вас, я сказать не могу, – таким оно кажется странным мне самому... Странное сердце мое вам одним я открою...
...Против воли смиренной, что мне всегда говорит о Женщине-Ангеле, в небе венчанной, мысль иная, чтоб разрушить ее, восстает...
Но все еще плачет душа моя о первой любви...
«Ты заблудилась, Душа, – оттого так страдаешь», – Дух новой любви мне говорит. —
... «Страхом низким страшишься ты этой Дамы (философии).
Но разве не видишь, как милосердна она
и смиренна... в величии своем?
Назови же ее единственной Дамой своей, —
и такие чудеса ее увидишь,
что скажешь: «истинный Владыка мой, Любовь, —
се, раба твоя, да будет мне, по слову твоему!»[11]
Главная противоположность этих двух прекрасных Дам заключается в том, что ко всему неумолимая и равнодушная Беатриче – Вера незнающая – уходит от земли на небо, а Дама Философия – Знание неверующее – нисходит с неба на землю, «милосердная», pietosa; та порабощает людей, а эта их освобождает: ум, погруженный в знание, «освобождается». – «Дама Философия свободой прославлена»[12].
«Пир» и «Ад», в самом глубоком существе своем, в движущей их воле, так не похожи друг на друга, так противоречивы, что кажется, написаны не одним человеком, а двумя: «Ад» – христианином, «Пир» – язычником. Если в той книге, – Данте, то в этой – Анти-Данте, или наоборот. Но это кажется только на первый взгляд, а вглядываясь глубже и пристальнее, видишь, что две эти книги писали не два человека, а две души в одном.
Ах, две души живут в моей груди!
Хочет одна от другой оторваться;
В грубом вожделенье, одна приникает к земле,
Всеми трепетными членами, жадно,
А другая рвется из пыли земной
К небесной отчизне...
«Ад» написан «душою, рвущейся к небу» – незнающей Верой; «Пир» – «душою, к земле приникающей», – неверующим Знанием. Но если опять-таки вглядеться глубже и пристальней, то видишь, что каждая из этих двух книг написана обеими душами вместе; в каждой – борются они и не могут победить одна другую. В «Аде» есть уже все, что будет в «Пире», а в «Пире» есть еще все, что уже было в «Аде». Там христианин побеждается язычником, здесь – язычник – христианином; но обе эти победы не окончательны, и после каждой из них борьба ожесточается.
«Небожественная – Противобожественная комедия», – это возможное заглавие «Пира» понял ли бы Данте? «Будете, как боги», – этот обман Люцифера, невидимого Дантова спутника в Аду, – не лучший ли эпиграф к «Пиру»?
«Сюда пришел я не своею волей, но тот, кто там стоит (Виргилий), ведет меня, быть может, к той (Беатриче), которую ваш Гвидо презирал» – так можно бы истолковать очень темный и загадочный ответ Данте, в Аду, на вопрос Кавальканти-отца о сыне его, Гвидо[13]. Если так, то в этом «быть может», forse, слышится уже, сквозь вещий сон Ада (потому что вся «Комедия» – видение сна) заглушенный отзвук того, что произойдет в «Пире», наяву. Данте уже и здесь, в «Аде», сомневается, не знает наверное, какая из двух Прекрасных Дам ждет его, в конце пути, – первая ли его любовь, небесная, или вторая, земная, – Беатриче, или философия?
Хочет одна душа от другой оторваться, —
эту главную причину всех мук своих он уже давно, еще в «Новой жизни», предчувствовал: «так я боролся с самим собою»[14]; «эта борьба оставалась никому не известной, кроме того несчастного, который мучился в ней[15].
Муку раздвоения Данте чувствует – это ясно для нас, но что он думает о ней, – трудно сказать, потому что он мучается и наяву почти всегда, «как бы во сне», come sognando – бессознательно, а в те редкие минуты, когда муку сознает, – путается, блуждает в темных мыслях или получувствах, полумыслях, как в том «темном лесу», где заблудился перед сошествием в ад. Но кажется, ход этих мыслей, насколько их можно понять, – таков: «две души», борющиеся в человеке и в человечестве, никогда примириться не могут; чтобы кончить между ними борьбу, надо их разделить окончательно; надо понять, что раздвоение души человеческой – не зло, а добро, установленный Богом закон. Это он и делает, или только хочет сделать, потому что это слишком противоестественно, чтобы можно было сделать это не в отвлеченной мысли, а в жизненном опыте.
«Бог поставил человеку две цели: счастье в жизни земной... знаменуемое раем земным, и вечное блаженство... в созерцании лица Божия... знаменуемое раем небесным. К этим двум целям должно идти двумя различными путями: к первой – через философию, ко второй – через духовное знание»[16]. Главное здесь то, что эти два пути различны, diversa: хотя и рядом идут, но никогда не сходятся, как две параллельные линии. Надвое должно человеку разделиться, разорваться, чтобы идти по двум разным путям вместе или то по одному, то по другому: жить в мире, как будто нет Бога, и в Боге, как будто нет мира. Этого последнего страшного вывода Данте не делает, но кажется иногда, смутно чувствует его неизбежность, – оттого и мучается так.
Двум господам никто служить не может, ибо или одного будет любить, а другого ненавидеть; или одному станет усердствовать, а другому нерадеть (Мт. 6, 24).
Это он забыл, а если помнит, то, может быть, утешает себя тем, что служит не двум господам, а одному на двух разных путях, ведущих к двум разным целям. В «Пире» идет он только по одному из этих двух путей, – знанию, к одной из этих двух целей, – «раю земному», невольно или нарочно закрывая глаза на другой путь – веры – к другой цели – «раю небесному»; видит ясно «последнее совершенство души человеческой» только в мысли, рождающей знание, а на чувство, рождающее веру, закрывает глаза.
«Жить, значит, для животных, чувствовать, а для человека, мыслить». Жить, не пользуясь разумом (как «высшим благом»), для человека, «все равно, что быть мертвым»[17]. Но если так, то не мертвы ли все, живущие «безумием креста», по слову Павла? Данте не спрашивает себя об этом здесь, в «Пире», на линии Знания; спросит только на другой, параллельной линии – Веры, – в «Божественной комедии».
Все, кроме знания, – «скотская пища, трава и желуди». – «О, блаженны те немногие, кто возлежит за этою трапезою, где вкушается ангельский хлеб»[18]. Что же значит: «мудрость мудрецов погублю и разум разумных отвергну» (1 Кор. 1, 19), – знание – знающих? Данте не спрашивает себя и об этом; но что подумал бы он, или почувствовал, если бы кто-нибудь напомнил ему, бывшему ученику св. Франциска Ассизского, носившему пояс-веревку Нищих Братьев, что в том самом городе Болонье, где, вероятно, он пишет или готовит «Пир», – в 1307 году, сто лет назад, св. Франциск проклял ученого брата, основавшего там богословскую школу, за то, что этим, будто бы, «разрушалось все Братство Нищих»?[19] Что почувствовал бы Данте, если бы кто-нибудь напомнил ему эти страшные или только непонятные для нас слова в Уставе Братства (1223 г.): «Кто из братьев не знает грамоты, тот не должен ей учиться», – «Кто не умеет читать... тем самим учиться и других учить мы запрещаем»[20]. Нужно было св. Франциску от всего обнажиться духом, так же, как телом, – мнимое знание «надутых гордыней», схоластиков убить, чтобы истинное знание родить: «Я знаю только одно – нищего Христа и распятого; мне больше ничего не нужно»[21].
Нет никакого сомнения, что Франциск отшатнулся бы с отвращением и ужасом от «ангельского хлеба» Дантова «Пира» и предпочел бы ему «скотскую пищу – траву и желуди». Кто же прав, Данте или Франциск? или оба не правы? Это все еще не решенный и даже не услышанный в Церкви вопрос. Может быть, и Данте его не решил, но первый, или один из первых, услышал.
К Данте, в «Пире», ближе св. Франциска «почти божественный дух» Аристотеля, ingegno quasi divino». – «Жизни нашей учитель есть Аристотель»[22]. Если так, кто же Христос? «Я есмь путь и истина и жизнь», – кажется иногда, что это мог бы сказать в «Пире» Аристотель, а не Христос. Мнение Аристотеля для Данте – «как бы вселенское, католическое учение Церкви, „quasi cattolica opinione“[23]. Если оно не выше Евангелия, то рядом с ним[24]. К „Аду“ и здесь ближе „Пир“, чем это кажется на первый взгляд. Внутреннее зодчество „Ада“ – усиление казней по нисходящим кругам – соответствует не Нагорной проповеди, а „Этике“ Аристотеля. Очень знаменательна в устах Виргилия ссылка на Аристотелеву – Дантову „Этику“:
Или не помнишь ты тех мудрых слов,
Какими Этика твоя определяет
Три состояния души, враждебных Богу?[25]
Не только, впрочем, у грешного Данте, но и у святого Фомы Аквинского, великого столпа католической Церкви, – тот же уклон мысли – от Христа к Аристотелю[26]. Здесь, может быть, отшатнулся бы св. Франциск Ассизский и от св. Фомы, с таким же ужасом, как от грешного Данте.
