Дмитрий Мережковский
Данте
XIII
ДАНТЕ И ОНА
Выше сфер высочайших
возносится вздох сердца моего;
новая мысль, которую Любовь
внушила сердцу, плача,
влечет его к себе[1].
Этот религиозный опыт Данте повторится и в опыте Гёте:
Вечная женственность
Влечет нас к себе.
«Снизу вверх влечет», pur su lo tira, у Данте; «влечет нас к себе», zieht uns hinan, у Гёте.
«Новую мысль» о чуде любви, побеждающем закон тяготения, Данте записал, вероятно, в 1292 году, вскоре по смерти Беатриче; но чудо это началось еще раньше, в 1274 году, при первой встрече девятилетнего мальчика, Данте, с восьмилетней девочкой, Биче[2].
...Я вела его
Очарованьем детских глаз моих[3].
Это началось в детстве и продолжалось всю жизнь.
С тех юных дней, как я ее увидел
Впервые на земле, – ей песнь моя...
Не прекращалась никогда[4].
Не прекращалось и то чудо любви, которое святые называют «подыманием тела», levitatio.
...Правящая небом, Любовь...
Меня подняла[5].
Так же несомненно осязательно, физически, как силу земного тяготения, влекущего вниз, чувствует Данте, не только в душе своей, но и в теле, силу притяжения обратного, влекущего вверх. Сила эта исходит из глаз Беатриче:
...к солнечной Горе (Очищения)
Я поднят был прекрасными очами[6].
Взор ее, живой и умершей-бессмертной, – тот Архимедов рычаг для него, которым подымаются и возносятся все земные тяжести к небу.
Стоя на вершине горы Чистилища, где находится рай земной и откуда начинается путь в рай небесный, Беатриче смотрит на полуденное солнце в зените так прямо и пристально, «как никогда и орел на него не смотрел», а Данте смотрит на нее так же пристально и прямо, «в ее глаза вперив свой взор». И чудо совершается: вместе с нею возносится и он «выше сфер высочайших», но так плавно-тихо, что этого не чувствует и только по бесконечно растущему свету, —
...Как будто Всемогущий
На небе солнце новое зажег, —
и по тому, что весь воздух вокруг него ослепительно сверкает, «как только что вынутое из огня, кипящее железо», – он догадывается, что с ним происходит что-то необычайное; но что именно, понимает только тогда, когда Беатриче ему говорит:
Знай, ты теперь уже не на земле,
Как думаешь, но молнии так быстро
Не падают, как ты летишь туда,
Где молнии родятся[7].
Так рабство всех рабств, закон тяготения, преодолевается чудом свободы – полета. При восхождении по чистилищной лестнице, —
Так прибавлялося желание к желанью
Быть наверху, что, с каждым шагом,
Я чувствовал, что у меня растут
Невидимые крылья для полета[8].
Внешним крыльям, механическим, Леонардовым, и нашим, противоположны эти внутренние, живые крылья Данте: те – чужие, эти – свои; человек остается на тех таким же бескрылым и в небе, каким был на земле; только для того летит, чтобы упасть – умереть, или опуститься и жить, ползая по земле, как червь. Но никогда не упадет и не опустится тот, кто летит на этих внутренних крыльях, живых.
Взят человек от земли – родился, и отойдет в землю – умрет; это значит: притяжение земли есть притяжение смерти, а победа над ним – победа над смертью, вечная жизнь – вечный полет.
Первый человек в раю был бессмертен, потому что свободен от закона тяготения: мог летать, как птица или Ангел, а если не летал, то, может быть, потому, что не успел за слишком короткий, хотя и вечный, миг Рая (Талмуд). Сила земного тяготения начинает действовать в душе и в теле человека, вместе с грехопадением: пал Адам – согрешил, и вышел из Рая, отяжелел – умер.
Глубочайший смысл всей человеческой трагедии Данте – любви его к Беатриче, так же, как всей «Божественной комедии», – возвращение изгнанного человека и человечества в Рай: «Цель всего моего творения и всех его частей – вывести человека из состояния несчастного (Ада) и привести его к состоянию блаженному» (Раю); преодолеть в душе и в теле человека силу земного тяготения, влекущего вниз, силой тяготения обратного, влекущего вверх; победить порабощающий закон механики, необходимости, чудом свободы – полета. Дело Беатриче, дело любви, земное и небесное, – освобождение Данте, человека и человечества.
Ты сделала меня, раба, свободным...
Освободи же до конца...
Чтоб дух, от смертной плоти разрешенный,
К тебе вознесся, —
молится Данте[9].
«Величайший дар Божий людям – свобода», – скажет он и в «Монархии»[10].
Из всех даров, какими одарил
Творец свои созданья, величайший
И драгоценнейший, – свобода воли,
Которая всем существам разумным,
И только им одним, была дана, —
скажет он и в «Комедии»[11].
Самое свободное и освобождающее в мире, потому что самое легкое и закон мирового тяготения наиболее побеждающее, – Дух. Вот почему первое слово Сына, обращенное к людям, слово о Духе Освободителе:
Дух... послал Меня... проповедовать пленным освобождение... отпустить измученных (рабов) на свободу (Лк. 4, 18).
Вот почему, по Иоахимову «Вечному Евангелию», в Первом Завете Отца – закон; во Втором Завете Сына – любовь, а в Третьем Завете Духа – свобода[12].
Бог есть Отец: таков второй, позднейший, религиозный опыт человечества, а первый, изначальный: Бог есть Мать. Прежде, чем Богу сказать и услышать от Него: «Отец», – люди сказали Ему и от Него услышали: «Мать».
Как утешает кого-либо Мать... так утешу Я вас (Ис. 66, 13).
Это было в начале и, может быть, будет в конце. Будет Утешителем Дух, в явлении Духа-Матери. Бога Отца люди помнят, а Бога Мать забыли и тщетно стараются вспомнить в поклонении земной Матери Сына, Деве Марии. Данте первый вспомнил Мать. Лучше, чем кто-либо, мог бы он понять это «незаписанное» в Евангелии слово Господне, Аграфон:
Матерь Моя – Дух Святой.
Mater mea, Spiritus Sanctus.
Ile muter mou to agion pneuma[13].
Религиозный путь Данте – путь всего человечества: от Матери к Сыну в прошлом, а в будущем обратно – от Сына к Матери.
Antiquam exquirite Matrem,
Матери древней ищите, —
этот ветхий и новый, вечный завет Виргилия и всего дохристианского человечества исполнил Данте.
Две любви к Беатриче соединяются в сердце его, – та, которою жених любит невесту, и та, которою сын любит мать.
...Я обратился к той,
Которая вела меня... и так,
Как матерь к сыну, бледному от страха,
Спешит, она ко мне на помощь поспешила[14].
Это в середине пути; это и в начале:
...От жалости ко мне она вздохнула
И на меня взглянула молча так,
Как смотрит мать на бредящего сына[15].
В тайне божественного материнства соединяется для Данте Беатриче с Пресвятою Девою Марией:
Дал ей Всевышний воссесть
В небе Смиренья, там, где Мария[16].
Это в первом видении Рая, около 1292 года, вскоре по смерти Беатриче, и через двадцать восемь лет, около 1320 года, в последнем видении, – то же. Солнечно-желтым сердцем, «Вечная Роза», Rosa Candida, Rosa sempiter na[17], цветет под солнцем вечной Весны, в Огненном небе, Эмпирее, Сонмы Блаженных, неисчислимые, образуют ее лепестки. В первом, высшем круге их, – Дева Мария; у ног Ее – Ева, «древняя Матерь», Mater antiqua; эта «род человеческий ранила, – та исцелила». А в третьем круге, у Евиных ног, – Беатриче[18]. Но в этих трех Одна – Матерь-Дух. Если этого Данте еще не знает наяву, то «уже видит, как бы во сне», quasi come sognando, gia vedea[19].
Теми же почти словами, какими Ангел Благовещения говорит Деве Марии:
Дух Святой найдет на тебя, и сила Всевышнего осенит тебя (Лк. 1, 35), —
Данте говорит о Беатриче:
Сила Божия нисходит на нее... Дух Небесный...
...Вот для чего создана была она от вечности[20].
Теми же почти словами говорит Данте о ней, какими Символ Веры говорит о Христе:
Ради нашего спасения сошла Она на землю[21].
Смертную женщину, никому, в те дни, еще не известную девушку, Биче Портинари, возносит он выше всех святых, – может быть, выше самой Девы Марии[22]. Это «ересь» и «кощунство», если нет «Третьего Царства Духа», а если оно есть, то это новый, в христианстве небывалый, религиозный опыт, уже по ту сторону христианства, – не во Втором Завете, а в Третьем.
О, тихий Свет Христов, вознесся Ты на небо,
Чтоб слабых глаз моих не ослепить.
И в тот цветок, на небе пламеневший,
Единственный, чье сладостное имя
Я призываю вечером и утром, —
Я погрузил всю душу...
И между тем, как та Звезда живая
Все затмевала так же здесь, на небе,
Как некогда затмила на земле, —
Сошедший с неба, огненный венец
Обвил ее, вращаясь в чудном блеске,
И музыка тишайшая земли...
И для души сладчайшая, громами,
Что раздирают начетверо тучу,
Казалось бы пред тою тихой песнью,
Что славила Божественный Сапфир,
В чьей синеве еще синее небо.
И так звучала песнь Святого Духа:
«Я – вечная Любовь, венец блаженства,
Которым дышит девственное чрево,
Обитель Сына Божья на земле».
И повторяли все Огни: «Мария!»
И вознеслась на небо Матерь к Сыну.
И, как дитя, напившись молока,
У груди матери, к ней простирает руки,
Так все они простерлись к Ней с любовью...
И хором пели все: Regina coeli, —
Так сладостно, что не забуду ввек[23].
Может быть, Беатриче, ушедшая в Белую Розу, снова выходит к Данте Девой Марией, так же, как Мария, ушедшая к Сыну, выйдет снова Матерью-Духом. Как бы две «Дамы Щита», Donne di Schermo: Беатриче скрывает от Данте Деву Марию, а Дева Мария скрывает от него Духа-Мать.
Ближе всех святых к Данте – Бернард Клервосский (1090—1153), потому что больше всех любит Землю Мать, так же как Матерь Небесную.
Я – Девы Марии верный служитель[24].
Кажется иногда, что над ними обоими, святым Бернардом и грешным Данте, совершилось нежнейшее чудо любви – «кормление молоком» Богоматери, lactatio. В 1111 году, когда юный Бернард молился ночью в пустыне Сэн-Ворльской (Saint-Vorle), в часовне Девы Марии, перед Ее изваянием, и произнес слова:
Матерью тебя яви,
Monstra te esse matrem, —
изваяние вдруг ожило, и Царица Небесная сжала один из пречистых сосцов своих так, что брызнувшие из него капли молока упали в полураскрытые от восхищения уста Бернардо[25].
О clemens, о pia,
О dulds Virgo Maria, —
эта сладчайшая песнь могла родиться только на этих устах, вкусивших божественной сладости того молока, которым был вскормлен Младенец Христос. Горькою полынью кажется Ангелам, по сравнению с нею, и мед райских цветов. Только на тех же устах могла родиться и эта молитва святого Бернарда за грешного Данте:
О, Дева Мать, дочь Сына своего,
Всей твари высшая в своем смиреньи...
Услышь мою молитву! Горячее
Я не молился никогда
И за себя, чем за него молюсь...
Спаси его, помилуй... Видишь, сколько
К Тебе Блаженных простирает руки,
Со мной и с Беатриче, за него![26]
Так же, как первый, подземный вождь Данте, Виргилий, исчезает, только что появляется на пороге Земного Рая вождь его, второй, небесный, – Беатриче, – исчезает и она, только что св. Бернард появляется на пороге Света Неизреченного – молнии Трех.
...Я обернулся к ней, горя желаньем
Спросить о том, чего не мог постигнуть...
Но в светлых ризах я увидел старца.
С отеческою благостью лицо
Он обратил ко мне,
И я воскликнул: «Где же Беатриче?»
И он в ответ: «Она меня послала
Желание твое исполнить до конца.
И если взглянешь ты на третий круг
В Небесной Розе, то на троне славы
Ее увидишь там»... Глаза я поднял
И увидал ее в сиянье вечном...
Так и морское дно не отстоит
От тех высот, где молнии родятся,
Как было далеко ее лицо.
Но все же видел я его так ясно,
Как будто не был от него ничем
Я отделен. И к ней я обратился
С молитвою... И молча на меня
С далекою улыбкой оглянувшись
В последний раз, – она вернулась снова
К Источнику Предвечному любви[27].
В эту минуту Данте не отделен от Беатриче уже ничем: тело ее так же, как тело Пресвятой Девы Марии, есть огненное, всего его объемлющее и проникающее дыхание Духа-Матери. Он – в Ней; Она – в нем. То, чего он хотел и не мог достигнуть на земле, – тайны брачной любви: «будут два одною плотью», – здесь, на небе, исполнилось.
Вся «Божественная комедия», так же как вся человеческая трагедия Данте – любовь его к Беатриче, есть не что иное, как совершаемое над ним чудо Пресвятой Девы Марии[], а через Нее, может быть, и чудо Духа-Матери.
XIV
ТРИ
Истину говорю вам: лучше для вас, чтобы Я ушел; ибо если Я не уйду, Утешитель не придет к вам, а если уйду... то пошлю Его к вам.
Это предсмертное слово Христа к ученикам, вспоминаемое райской Сибиллой, Беатриче, в видении о грядущих судьбах Церкви[1], исполнится и на судьбах Данте: Лика Христова не видит он в Первом пришествии, – только во Втором увидит; Сына в Нем самом не видит, – увидит только в Духе.
...О Юпитер,
За нас распятый на земле, ужели
Ты отвратил от нас святые очи?
Или, быть может, в бездне сокровенной
Премудрости своей, Ты нам готовишь
Неведомое благо?[2]
Вся «Комедия» есть не что иное, как утвердительный ответ на этот вопрос: да, «неведомое благо» готовится людям в грядущем явлении того Божественного Существа, под видом «Гончей», Veltro, о котором возвещает Виргилий, когда, по выходе из «темного леса», перед сошествием в ад, Данте встречает «Волчицу».
Тебе иным путем отсюда выйти должно...
Затем, что здесь Волчица стережет...
Всех убивая встречных... Лютый голод
Ее таков, что никогда ничем
Насытиться не может:
Чем больше ест она, тем голодней.
Со многими блудит она зверями,
И будет с большим множеством блудить.
Но Гончая придет убить Волчицу.
Не золото той Гончей будет пищей,
Но добродетель, мудрость и любовь.
Меж войлоком и войлоком родится
И жалкую Италию спасет...
Волчицу же из городов и весей
Загонит снова в ад, откуда в мир
Ее когда-то выманила зависть[3].
Самое близкое к Данте и частное явление этой «древней Волчицы», antica Lupa, есть Римская Курия, или даже вся Римская Церковь, а самое далекое и общее – «алчность», «жадность», cupidigia – то царящее в мире зло, которое мы называем «социальным неравенством».
О Жадность, всех живущих на земле,
Ты поглотила так, что к небу
Поднять очей они уже не могут![4]
Будь проклята, о древняя Волчица,
Что в голоде своем ненасытимом,
Лютее всех зверей![5]
Кто эта «Волчица», понять легко. Но кто же «Гончая»? Много у Данте темных загадок, крепко замкнутых дверей, от которых ключи потеряны; но из всех загадок темнейшая, крепчайшим замком замкнутая дверь, – эта.
Кажется, два самых ранних истолкователя «Комедии», Безымянный, Anonimo (между 1321 и 1337 гг.) и Пьетро Данте, ближе всех остальных к разгадке. Оба они видят в «Гончей», Veltro, «Христа Судию» Второго Пришествия[6]. Очень вероятно, что истолкование это идет от самого Данте, через сына его. Но если так, то, по-видимому, сам Данте не хотел разгадать загадку до конца; или те, кто от него слышал истолкование, не поняли его, как следует, потому что если имя Veltro, как очень на то похоже, есть тайнопись Иоахимова «Вечного Евангелия» – откровение уже не Второго Лица, Сына, а Третьего, Духа, то и само явление Божественного Существа, чей геральдический образ для Данте есть ослепительно белая и быстрая, как молния, «Гончая», будет явлением тоже не Сына, а Духа[7].
Вот для чего «святые очи отвратил от нас Распятый»: чтобы «приготовить нам неведомое благо». Два бывших и ведомых блага: первое – создание мира; второе – Искупление, а третье, будущее, неведомое, – явление Духа. В этом третьем благе будет что-то прибавлено к начатому, но не конченному в первых двух: мир создал Отец, искупил Сын, оправдает Дух. Это, идущее от Духа, третье благо и есть, может быть, то, что Ориген называет «восстановлением всего», apokatastasis ton panton, и о чем говорит Павел:
Да будет Бог все во всем (I Кор. 15, 28).
Вот что значит: «лучше для вас, чтоб Я ушел».
О, тихий Свет Христов, вознесся Ты на небо,
Чтоб слабых глаз моих не ослепить!
«Отступи от меня, чтоб я мог подкрепиться»...
Сын «ушел» – «отступил», чтобы мог прийти Дух.
Каждый бедный человек, каждый пастух в Апеннинских горах и каждый нищий брат св. Франциска Ассизского, понял бы в те дни, что значит: «меж войлоком и войлоком родится». Очень дешевая и грубая шерстяная ткань, которая шла на одежду бедных людей и рясы нищих братьев, изготовлялась из «войлока», feltro[8]. Это значит: будет рождение Духа в такой же нищете, как рождение Сына в вифлеемских яслях, на соломе. Данте согласен и в этом, как во всем, с первым благовестником Духа, Иоахимом Флорским: «Истинный монах (служитель Духа) ничего не почитает своим, кроме кифары»[9].
Будущее всемирно-историческое действие Духа становится понятным в борьбе «Гончей», Veltro, с «Волчицей». За семь веков до нас Данте понял то, чего, и в наши дни, почти никто не понимает, – что страшный узел социального неравенства, грозящий именно в наши дни затянуться в мертвую петлю и задушить человечество, может быть развязан только в Третьем Завете – в Царстве Духа, Veltro.
Главная сила святости христианской Новозаветной, – в личном спасении, в правде о человеке, а в спасении общественном, – в правде о человечестве, – будет главная сила святости Третье-Заветной. Данте мог бы согласиться с Августином: «Вся жизнь Града Божия будет общиной, socialis»[10]. – «Лишним владеть, значит владеть чужим»[11]. – «Общая собственность – закон Божественный; собственность частная – закон человеческий»[12].
«Древняя Волчица», antica Lupa, есть ненасытимая Алчность, Cupidigia, – проклятое богатство, частная собственность, а «Гончая», Veltro, есть благословенная Бедность, Общность имущества. Дело великого святого, Франциска Ассизского, – разрешение социальной проблемы, второе чудо Умножения хлебов, начатое в Церкви, – продолжает великий грешник Данте, в миру. Общество человеческое будет строиться в Третьем Завете по образу того, что св. Тереза Испанская называет «Божественным Обществом» Пресвятой Троицы. Все металлы человеческие – церкви, государства, народы, сословия («классы» по-нашему) – сплавит в один нужный для царства Божия сплав всемирно-историческое явление Духа, которое Данте предчувствует как «молнию» Трех[13].
Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так они да будут едино (Ио. 17, 21).
Только в Третьем Царстве Духа совершится «великий переворот» совсем иной качественно, чем тот, который мы называем «социальной революцией». Собственники – «богатые, великие, сильные мира сего, – учит Иоахим, учитель Данте, – будут унижены, а нищие, малые, слабые, – возвышены... И увидят они наконец правосудие Божие, совершенное над их палачами и угнетателями»[14].
Только тогда, после великого переворота, наступит «покой субботний», по Иоахимову Вечному Евангелию, – «мир всего мира, pax universalis», по Дантовой «Монархии»[15], и воздвигнут будет из новых камней, на развалинах старого «Града человеческого – диавольского» (civitas hominum – civitas diaboli, по Августину), «тысячелетнее Царство Святых» – Вселенская Церковь, «Царство Божие на земле, как на небе»[16]. Это и будет предсказанное Данте «совершенно неведомое нам», третье «благо».
Каждым биением сердца, каждым дыханием, каждым тройным созвучием стихов – терцин (terzina, значит «тройной – троичный стих»), и всем исполинским тройственным зодчеством «Комедии» – «Адом», «Чистилищем», «Раем», – Данте повторяет бесконечно, бесчисленно, одно-единственное: Три; не Отец, – Один; не Отец и Сын, – Два, а Отец, Сын и Дух, – Три. Это пережить, сделать, и значит узнать – увидеть будущего Данте, чтобы с ним, погибавшим и спасшимся, и нам, погибающим, спастись; потому что, может быть, не только в спасаемых, великих Святых, но и в погибающих, великих грешниках, таких, как Данте и мы, совершается вечное движение Духа, от Иисуса к нам.
Первым исповеданием Трех кончается «Новая жизнь». – «Часто и недаром упоминалось в повествовании моем (о жизни Беатриче) число Девять; то же число имело и в смерти ее великий смысл»[17]. Ибо, «в первый час девятого дня месяца, по счислению Аравийскому, отошла от нас душа ее благороднейшая, а по счислению Сирийскому, – в девятый месяц года; по нашему же счислению, – в тот год, когда девять раз исполнилось число совершенное (десять: 10 х 9 = 90, – год смерти Беатриче, 1290)... Ибо этим числом (Девятью) была она сама... Три есть корень Девяти... Если же Три, само по себе, производит Девять, и если начало всех чудес – Три: Отец, Сын и Дух Святой, Три в Одном, то Дама эта была сопровождаема числом Девять для того, чтобы показать, что сама она была Девятью – тем чудом, чей корень есть... единая Троица»[18].
В жизни смертной женщины совершается для Данте чудо Пресвятой Троицы. Тут надо выбрать одно из двух: это или кощунство кощунств, ересь ересей, или в этом религиозном опыте Данте заключена какая-то великая, новая, для нас непонятнейшая и неизвестнейшая истина.
«Новая жизнь» кончается первым явлением Трех, а последним – «Комедия».
Когда третий вождь Данте, св. Бернард, после молитвы за него к Пресвятой Деве Марии, так же исчезает, как два первых вождя, Виргилий и Беатриче, Данте остается один, лицом к лицу с Единым в Трех.
Ни слов мне не хватает, чтоб сказать,
Ни памяти, чтоб вспомнить то виденье.
Как у того, кто чувствует, проснувшись,
Лишь смутное в душе волненье сна,
Но ничего уже не помнит ясно, —
Так у меня почти совсем исчезло
Из памяти то чудное виденье,
Но сладость, им рожденная, осталась...
О, горний Свет, превосходящий все,
Что скудный разум наш постигнуть может,
Верни душе моей хотя немного
Из явленного мне, и даруй силу —
Того огня хотя бы только искру
Векам грядущим передать![19]
Большей власти над человеческим словом, чем Данте, никто не имел; но вот эта власть изменяет ему. Как путник в горах, по мере восхождения на высоты, видит, что кончаются деревья, злаки, мхи, – так видит Данте, что на той высоте, которой он достиг, все человеческие слова кончаются.
Отныне будет речь моя, как смутный лепет
Сосущего грудь матери младенца[20].
Но может быть, лучше всех внятных слов выражает этот младенческий лепет благоговейный ужас и восторг перед Неизреченным Светом.
...Таков был этот Свет,
Что, если б от него отвел я очи,
То слепотою был бы поражен.
Но вынести его я мог тем легче,
Чем дольше на него смотрел. О, Благодать
Неисчерпаемая, ты дала
Мне силу так вперить мой взор в тот Свет,
Что до конца исполнилось виденье![21]
Тот же свет осиял и Павла на пути в Дамаск и скольких еще святых: можно сказать, что первичный опыт святости и есть явление этого Света. «Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая, – вспоминает св. Тереза Испанская. – Солнечный свет перед этим так темен, что и глаза на него открывать не хотелось бы. Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, отражающей солнце, водою – и темнейшей по темной земле под темным небом текущей... Тот Божественный Свет кажется естественным, а солнечный – искусственным. И так внезапно являет его Господь, что если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы... Я это знаю по многим опытам»[22].
Дантова опыта не знала св. Тереза, но вот эти два опыта совпадают с такою точностью, что совпадение это делает более чем вероятным их подлинность.
...В той бездне изначальной, я увидел
В одной любви соединенным все
Рассеянное бесконечно в мире...
И понял я, что Бог – простейший Свет...
...Там, в глубине Субстанции Предвечной,
Явились мне три пламеневших круга
Одной величины и трех цветов.
Казалось, первый отражен вторым,
Как радугою – радуга, а третий был
Как бы одним огнем, равно дышавшим
Из них обоих. О, как тщетно слово
Пред тем, что мыслью понял я тогда;
Как тщетна мысль пред тем, что я увидел!
О вечный Свет, себе единосущный,
Себя единого в Отце познавший,
Собой единым познанный лишь в Сыне,
Возлюбленный Собой единым, в Духе!
В том круге огненном, что мне сначала
В Тебе казался светом отраженным, —
Когда я пристальней в него вгляделся,
Увидел я внутри, – того же цвета,
Как самый круг, – наш образ и подобье.
«Наш образ», человеческий, в Боге, есть Лик Христа. Вот когда наконец Данте увидел Его, лицом к лицу: увидел, но все еще не узнал и не понял.
И погрузил в Него я взор мой так,
Что был тому геометру подобен,
Который ищет квадратуры круга...
Я все хотел постигнуть и не мог,
Как сочетается тот Образ с кругом,
И как в него он вписан, и зачем.
Вдруг молнией был поражен мой ум, —
Я понял все, но в тот же миг
Потухло все в уме изнеможенном.
И обращала все мои желанья,
Как ровно-движимое колесо,
Опять к себе единой та Любовь,
Что движет солнце и другие звезды[23].
Две молнии: эта – в конце жизни, и та, в ее начале, в детской любви к Беатриче.
...В тот день, как в мир она пришла...
Я был еще ребенком, но внезапно
Такую новую узнал я страсть...
Что пал на землю, в сердце пораженный,
Как молнией[24].
Между этими двумя молниями Трех – вся жизнь и все творчество Данте.
* * *
«Плыл архиерей на корабле по Белому морю и услыхал, что живут на пустынном островке три старца, спасаются, а сами так просты, что и молиться не умеют, как следует. Захотел увидеть их, подплыл к островку, вышел на берег и видит: стоят рядом три старца древних, сединой обросших, – большой, средний и малый, – за руки держатся.
– Как вы Богу молитесь? – спросил архиерей.
И самый древний старец сказал: «Молимся мы так: трое нас, Трое Вас, помилуй нас». И как только сказал это, подняли все трое глаза к небу и сказали: «Трое Вас, трое нас, – помилуй нас!»
Усмехнулся архиерей: «Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь».
И начал их учить молитве Господней. Долго учил, весь день до ночи: старцы были очень беспамятны. Наконец кое-как выучил, сел на корабль и отплыл. Взошел месяц. Стоит архиерей на корме, глядит в море, туда, где островок скрылся. Вгляделся – бегут по морю старцы, корабль догоняют, белеют и блестят их седые бороды. Бегут, рука с рукой держатся; крайние руками машут, остановиться велят. Поравнялись с кораблем и заговорили в один голос:
– Забыли, раб Божий, забыли твое учение... ничего не помним, научи опять!
Перекрестился архиерей и сказал:
– Доходна до Бога и ваша молитва. Не мне вас учить.
И поклонился в ноги старцам»[25].
Трем «великим богам», Кабирам, – Большому, Среднему и Малому, – совершались в незапамятной древности таинства на о. Самофракии, а на о. Крите, в Кносском дворце-лабиринте баснословного царя-бога Миноса, найдены три глиняных столбика, соединенных в подножии; три голубя сидят на них, по одному на каждом, знаменуя сошествие Трех. Второй дворец Кносса, где найдены столбики, построен за пять веков до Троянской войны (около 1600 г.). Вот когда уже люди поклонялись Трем[26]. Просты были, не умели молиться, как следует, и молились, глядя на три столбика: «Трое Вас, трое нас, – помилуй нас!» И погибая в бурных волнах морских, видели, как в блеске молний, тремя белыми чайками, над черною бездною волн, бегут к ним на помощь три Великих Кабира – Три старца.
В Ханаане, у дуба Мамврийского, явился Господь Аврааму:
Он возвел очи и взглянул, и вот Три Мужа стоят перед ним (Быт. 18, 2).
И тотчас узнал он Господа, чье имя – Elohim, «Боги»; Три Бога в Одном. Кажется, оттуда, из Ханаана, и произошло имя Кабиров: Kabru, Великие. А имя вавилонское – Ka-ab-rat: Отец Эа, Мать Иштар и Сын Таммуз. Но люди Сенаара знали их уже в довавилонской, шумерийской, почти невообразимой для нас, как бы допотопной, древности[27]. Им поклонялись и предки Египтян, в столь же бездонной древности, додинастической (VII—VIII тысячелетье): Отец Озирис, Мать Изида, Сын Гор[28].
Едва человек узнал что-то о Боге и поднял глаза к небу, как увидел Трех. А когда родился на земле Человек, знавший Бога так, как никто не знал до Него и после Него, то вся жизнь этого Человека, от минуты, когда люди услышали из отверзшихся над водами Иордана небес глас Отца: «Ты – Сын Мой возлюбленный» (Мк. 1, 11), и Дух сошел на Сына, – до той минуты, когда Иисус Воскресший сказал ученикам последние слова свои на земле:
Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа (Мт. 28, 19), —
вся жизнь этого Человека была очевидным, всемирно-историческим действием Трех, совершающимся и в жизни всего христианского человечества до «великого отступления» от Христа, il gran rifiuto, которое, начавшись во дни Данте, продолжается до наших дней.
Увы, мой друг, старо и ново,
Веками лжи освящено,
Всех одурачившее слово:
Одно есть Три, и Три – одно.
Кто прав, – Данте, знающий, что людям нельзя спастись без Трех, или этого не знающий Гёте – весь мир наших дней? Были, вероятно, в жизни Данте такие минуты, когда он спрашивал себя, кто сошел с ума, – он или весь мир, и когда, может быть, чувствовал то же, что человек в параличе, который, проснувшись ночью в доме, где начинается пожар, хочет вскочить, закричать, и не может и знает, что он, вместе со всеми, глубоко спящими в доме, погибнет в огне. То же чувствуют и в наши дни те, кто понял, что сделал Данте, когда сказал никому непонятное и ненужное: Три.
«Кто сошел с ума – я или мир?» – от этого вопроса, если его услышать и понять, как следует, можно в самом деле сойти с ума, или отчаяться не только в себе и в людях, но и в Том, в Ком отчаяться значит упасть в последний круг ада – в «Иудину пропасть», Джиудекку, где в вечных льдах леденеют предатели, потому что отчаяться в Нем – значит Его предать, как предал Иуда. Если бы мы могли довести до конца то, что начинается в этом вопросе: «кто сошел с ума?» – мы поняли бы, почему полусошедший с ума, полуотчаявшийся Данте замуровал в стену именно последние песни «Рая», где возвещается миру то, над чем посмеется Мефистофель-Гёте – дух всего отступившего от Христа человечества наших дней:
Одно есть Три, и Три – Одно.
Если же Данте все-таки не сошел с ума и не отчаялся, а жил и умер с бессмертной надеждой, то потому, что знал, как бессильны над ним люди в этом главном деле его – благовестии Трех.
Так погубить не могут их проклятья, —
(и то, что хуже всех проклятий, – мертвый сон в доме, где пожар), —
Чтоб не спасала вечная Любовь,
Пока надежда в сердце зеленеет[29].
Вот для чего Данте, поэт бессмертной надежды, так нужен в наши дни, чтоб не сойти с ума и не отчаяться тем, кто понял, что значит Три.
Так же, как движется тело человека в трех измерениях пространственных, – движется и душа его в трех Измерениях Божественных; так же, как действует закон мирового тяготения физического на тело человека, – действует и на душу его закон мирового тяготения духовного: вот почему все, кто религиозно движется только в двух измерениях – в плоскости, как будто нет ни глубин, ни высот, – раздавливаются тяжестью или проваливаются в пустоту. Это и происходит с людьми наших дней.
«Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед»[30]. Три главных беды: Голод, Рабство, Война. Очень возможно, что, после первой Великой Войны, наступит для всей Европейской цивилизации вторая Ледниковая ночь; но если и в этой ночи где-нибудь, на пустынном островке или в пропастях земли будут молиться три Старца: «Трое Вас, трое нас, – помилуй нас!», то и этого будет достаточно, чтобы возобновилось прерванное всемирно-историческое действие Трех в снова христианском, или уже за-христианском в Третий Завет вступившем человечестве. И если тогда, выйдя из Ада, люди снова начнут восхождение на гору Чистилища, в Рай Земной – в Царство Божие на земле, как на небе, то с каким умилением и с какой благодарностью вспомнят они забытого и почтут презренного Данте, великого благовестника Трех.
