Дмитрий Красавин
Василиада
Очередь
историческая пьеса
Поднимается занавес.
Из-за кулис в направлении зрительного зала выдвигается осадная лестница.
Она пересекает пространство над партером, достигает первых рядов балкона, сминает их. Скользит выше, выше… Проламывает лепной потолок, чердачное перекрытие, крышу театра…
Спустя три часа ее верхние ступени исчезают в серой дымке эстонского неба.
Движение прекращается.
Тишина.
Только слабое пение потревоженных ангелов говорит о том, что там, на небесах, что-то происходит.
Действительно, ангельское пение постепенно начинает заглушаться гулом нисходящей по лестнице толпы. Слышны детские, женские, мужские голоса, бряцанье рыцарских доспехов, шорох платьев…
Первым в потолочном проеме показывается рыжебородый купец в фартуке и с весами в руках. Следом за ним спускается почтенная матрона. За ее широкое платье держатся пять младенцев. Далее – сапожник, булочник, портной, пригожая молодица в расшитом бисером сарафане, бригада каменотесов….
Купец достигает сцены и останавливается, упершись лбом в косяк нарисованной на полотне двери. Матрона упирается в спину купца. Сапожник – в спину матроны…
Очередь.
Грома-а-аадная очередь!
Все застывают в молчании.
– Кто эти люди? – доносится с галерки голос какого-то нетерпеливого зрителя, незнакомого с историей Таллина.
– В основном, датчане, – поясняет качающийся на канатах в верхней части сцены режиссер.
– Тс-с-с! Тс-с-с! – шикают на режиссера завсегдатаи театра.
– Они «нетевтонцы». Их предки никогда не состояли в Тевтонском ордене, – не обращая внимания на шиканье, продолжает режиссер. – Через пару часов двери откроются, а пока я поясню – что к чему. Как у нас сегодня общество состоит из тех, чьи предки были до 1940 года гражданами Эстонии, а чьи. .
– Через пару часов!!!? – перебивает его чей-то возмущенный голос с первого ряда. – В Морском районе с вечера очередь занимают, а ваши «нетевтонцы» утром за пару часов до открытия пришли и рассчитывают быть первыми!
Режиссер пытается ответить, но в разговор встревают одновременно еще несколько голосов.
– У вас очередь в один ряд, а на Сыле – в шесть! Уж больно вольготно в Средневековье стоялось!
– Приукрашивает историю, гад!
Волнение в зале нарастает.
Режиссер начинает что-то кричать о метафоричности искусства, но его никто не слушает.
Не выдержав напора публики, он делает отмашку рукой.
В свете факелов над дверями загорается надпись: "Департамент подданства и паломничества"
Средневековые жители Таллина, толкая в спины друг друга, рвутся к вожделенным дверям.
Происходящее на сцене становится полностью адекватным реалиям сегодняшнего дня.
Вот оно – мрачное средневековье, каким его и привыкли представлять современные зрители!
Кто-то из актеров задевает ногой факел. Факел падает. Языки пламени перекидываются на полотняную дверь.
Публика в экстазе от натурализма происходящего.
Режиссер – в экстазе от публики.
Занавес падает.
N.B:
Создание сложностей в получении гражданства или вида на жительства было частью политики Эстонского государства направленной на вытеснение русских жителей из страны. Об этом в частности заявил в интервью журналу «Luup» в 2000 году бывший директор департамента гражданства и миграции Андрес Коллист.
Мухи
научно – фантастическая пьеса
Поднимается занавес.
По поверхности Луны (Луну изображает висящая над сценой лампа) ползет одинокий эстонский космонавт и что-то ищет.
Внешне он похож на муху.
Из центра Галактики (люстра над зрительным залом) за ним наблюдает одинокая инопланетянка.
Внешне она похожа на муху.
Увлеченная зрелищем инопланетянка не замечает, что космический ветер срывает с нее детали гардероба.
Детали, кружа и не очень, c шумом и скрежетом падают в зрительный зал.
Наконец, инопланетянка сама срывается с насиженного места и устремляется в сторону Луны.
– Что ты здесь ищешь? – жеманно спрашивает она по-инопланетянски у эстонского космонавта.
Космонавт отрывается от поисков и таращит из скафандра свои круглые мушиные глаза на обнаженную фигуру инопланетянки.
Тут и она замечает, что весь ее гардероб давно упал на зрителей. Смущается. Говорит космонавту по-инопланетянски:
– Ну… Я, пожалуй, пойду.
Эстонский космонавт продолжает таращить глаза.
Инопланетянка с плачем переползает на другую сторону Луны.
Эстонский космонавт, ударив несколько раз железным кулаком по железному затылку, гасит вибрации разгулявшихся страстей и продолжает свой поиск на этой стороне.
С той стороны Луны вылетают мухи.
Много мух.
Больше чем зрителей.
Скоординировав свои движения они зависают над сценой в живой, актуальной для нашего времени надписи:
"Она не знала эстонского языка".
Плач инопланетянки усиливается.
Космонавт продолжает ползать.
Зрительный зал проваливается в специально сооруженный для этой цели котлован.
Занавес опускается.
Ставка на бабочку
На днях я перебирал книги в домашней библиотеке и нашел томик стихов Корнея Ивановича Чуковского. И надо же так случиться, что томик открылся как раз на той странице, где напечатано с раннего детства знакомое стихотворение "Путаница".
Помните – "Не желаем больше крякать! Мы хотим, как лягушата, квакать!"?
Я с интересом прочитал стихотворение до конца и поразился – насколько оно созвучно реалиям наших дней.
Помните, к чему привела всех утят, поросят и прочую живность поспешность с проведением «интеграционных» процессов?
Правильно – лисички взяли спички и подожгли море.
Еще чуть-чуть и наступил бы конец света!
Кит на сушу полез!!!
Слава Богу, нашлась одна бабочка (прекрасная аллегория!), крылышками помахала и погасила пожар.
Вопрос сохранения видового идентитета стал основой жизнедеятельности и развития обжегшихся на непродуманной «интеграции» представителей фауны.
И птицы, и звери, и все-все-все поняли – невозможно усвоить иную языковую культуру, через отрицание своей собственной. Отказавшись крякать, лягушкой не станешь.
Ну, разве это не актуально?!
Чуковский – поэт. Прозу «интеграционных» процессов, он в стихотворении сознательно упустил, показал сразу конечный результат – лисичек позабывших родной язык, лисичек, которым что хрюкнуть, что море подпалить – никакой разницы.
Давайте тоже на время отвлечемся от споров о возможных путях развития общества с моноэтнической ориентацией. Взглянем на проблему шире, как Чуковский. Ведь, независимо от средств (репрессии, этнические чистки или принимаемые парламентом законы, которые, вольно или невольно создают преимущества лицам одной национальности – в получении гражданства, работы, образования и т. п. – по сравнению с лицами других национальностей) цели у всех национально-скособоченных государств одни: чтобы ненаши были отстранены от управления нашим государством; чтобы ненаш язык не звучал в государственных и иных учреждениях; чтобы ненаши надписи исчезли с наших улиц, наших товаров; чтобы жившие здесь ни одно поколение, родившиеся здесь ненаши либо убирались от нас, либо отрекались от себя и становились нашими. Несмотря на разницу в методах, эти цели преследуют довольно многие (почему-то именующие себя демократическими) режимы на постсоветском пространстве, и Эстония, к сожалению, по части такой «демократизации» в первых рядах.
"Не желаем больше крякать! Мы хотим, как лягушата, квакать!" – вот тот вожделенный возглас, который жаждут выдавить из уст лиц нетитульной национальности наши титульные парламентарии из правящей коалиции.
Господи, неужели Корней Иванович Чуковский прозревал будущее?
В том, что от такой политики рано или поздно может загореться море, я не сомневаюсь. Но кто будет над огнем махать крылышками, на какую «бабочку» сделали ставку господа Лаар, Нутть, Келам и иже с ними?
А может, они вообще Чуковского не помнят – мамы им не читали, а самим лень было?
Кошмар…
Если в библиотеке Рийгикогу нет ни одного экземпляра упомянутых выше стихов, то я могу пожертвовать свой. Пусть спикер зачитает стихи на очередном заседании, депутаты обсудят. Может, что-то умное придумают – чтобы утятам было приятно крякать, лягушатам квакать; чтобы каждый мог оставаться самим собой и тем был ценен, интересен, уважаем, необходим для другого?
По-моему неплохая идея.
Как Вы думаете?
Дневник флейтиста
(поэма)
07 сентября
Весь день, то усиливаясь, то ослабевая, идет дождь.
С бульканьем и журчанием вода хлещет из водосточных труб, заливая ниши подвальных окон.
В подвале сыро, холодно, пахнет плесенью и мочой.
Осень.
Пора воспользоваться приглашением Николеньки и перебраться со своим нехитрым скарбом в его квартиру.
09 сентября
Николенька любит о высших материях рассуждать.
Вчера отмечали с ним и Василием мое новоселье.
После трех стаканов бражки, он положил руку мне на плечо и изрек:
– Хоть и алкаш ты, но уважаю…
Я хотел ответить, что, мол, тоже и его, и Василия уважаю. Но чую, Николенька не о том.
Выдержав паузу, он развил мысль дальше:
– Для тебя главное не бражка, а Христос в сердце. Ты единственный из нас, кто Его голос слышать может.
Я аж сухариком поперхнулся:
– Какой во мне Христос, если я сто лет в церкви не причащался?
Николенька снял руку с моего плеча и пояснил:
– Христос – это не обряд и не икона, а свет внутренний. Без света внутреннего человек скоту подобен. Скотина тоже и пьет, и ест, и поспать, и повеселиться любит, но в ней нет того света.
У меня с Василием он еле тлеет, а у тебя огнем вспыхивает. Оттого ты и талант, оттого и красоту в мир несешь.
Я посмотрел на Василия.
Тот, отвалившись от стола, спал на полу, положив под голову ботинки.
– Сыграй-ка что-нибудь для души, посвети нам, – попросил Николенька.
Я встал из-за стола, опираясь на стены, добрался до рюкзака, достал из него завернутую в тряпочку флейту, развернул ее и, опершись для устойчивости затылком о дверной косяк, поднес инструмент к губам.
– Фи-и-у-и, – ответила обиженно флейта.
Я еще раз вдунул в ее нежное тело пары браги, пытаясь извлечь из него томное густое «до».
Она нервно встрепенулась и замолкла.
– Хорошо-то как, – прокомментировал Николенька.
Я сполз вдоль косяка на пол, положил флейту на колени и, закрыв лицо ладонью, заплакал.
10 сентября
Казалось, на женщин после моей акулы и Николенькиной кисочки у меня должен быть иммунитет.
Но вот поди ж ты, какая-то девчонка, лет на двадцать моложе меня, зацепила взглядом, и я поплыл.
В голове пусто – только ее страдальчески сдвинутые как у Богоматери глаза, дрожание пухлых губок, оттопыренный мизинчик на левой руке…
Нечаянное, мимолетное пересечение – и мир вокруг стал зыбким, неустойчивым.
Ну почему я решил, что она была преисполнена жалости и нежности?
За что меня жалеть?
Кто, собственно говоря, она такая, чтоб вот так смотреть на меня?
Между нами не может быть ничего общего.
Не потому, что я уже не в том возрасте.
Хотя, если поразмыслить…
Нет, между нами не может быть ничего общего потому, что я сам этого не хочу. Не хочу жалости. Не хочу никаких женщин, никаких перемен!
Но вот поди ж ты, думаю о ней весь вечер, без конца вспоминаю те несколько секунд…
Ерунда какая-то!!!
