Дмитрий Дмитриев
Император-отрок. Историческая дилогия
– Помилуйте, ваше величество, я и не думаю его трогать.
– Нет, трогаешь, трогаешь, – сердито, нервным голосом проговорила Анна Иоанновна. – Зачем ты приказал арестовать его чиновника, зачем? Ты сделал это просто по злобе на Волынского.
– Храпунов, государыня, находится в сильном подозрении по делу Ивана Долгорукова.
– Какой такой Храпунов?
– Чиновник Волынского, ваше величество.
– Храпунов, Храпунов… фамилия мне знакома, хорошо знакома… Ну, все равно, отпусти его, Иоганн!
– Это невозможно, ваше величество. Пока не выяснится суть дел и преступлений Долгоруковых, Храпунова нельзя освободить из-под ареста. Его допрашивал генерал Ушаков. Храпунов был в большой дружбе с Иваном Долгоруковым и женат на его сестре.
– На которой? Ведь, помнится мне, у него две сестры – Екатерина и Елена.
– Этого не знаю, ваше величество.
– Надо узнать и доложить мне.
– Слушаю, ваше величество.
– Теперь того и жди – приедет ко мне Волынский и станет просить за своего чиновника.
Императрица не ошиблась – действительно, ей вскоре же после ухода Бирона доложили о приезде Волынского.
Артемий Петрович вошел к государыне сильно расстроенный и, кланяясь ей, произнес:
– Простите, ваше величество, мой приход потревожил вас.
– Что делать, уж такова моя доля. Ты, Артемий Петрович, по делу ко мне?
– Так точно, ваше величество. Дело спешное, от него зависит участь, а может быть, и жизнь человека. К вам, ваше величество, я пришел за правосудием, выслушайте меня, вашего преданного и верного слугу.
– Ну, говори, говори… слушаю.
– Государыня, меня лишили верного, исполнительного чиновника, скорее помощника, а у молодой жены отняли мужа, – горячо проговорил Артемий Петрович.
– Я что-то плохо понимаю тебя. Ты говоришь про Храпунова, что ли?
– Про него, государыня… Вашему величеству уже сказали…
– Да, сказали, его подозревают в соучастии с Иваном Долгоруковым.
– Это подозрение ни на чем не основано: Храпунов был всегда верным слугою своей родине.
– Ну, если он не виновен, то его выпустят.
– Я нижайше прошу, ваше величество, отдать тотчас же приказание освободить Храпунова. Ваше величество, будьте правосудны и милосердны, возвратите бедной женщине мужа, она будет молиться за вас всю жизнь…
– Как же это?.. Вдруг без герцога.
– Вы – монархиня властная. При чем же тут, ваше величество, герцог?
– Какой ты, Артемий Петрович, скорый. Тебе бы все вдруг! Надо подумать, посоветоваться. Я поговорю с герцогом завтра же и твоего чиновника освободят из-под ареста.
– Позвольте, ваше величество, мне сказать несколько слов.
– Довольно, довольно, Артемий Петрович!.. Я наперед знаю, про что ты станешь сказывать. Ты будешь говорить про народные бедствия, неурожаи, пожары и про другие обиды и напасти и, по обыкновению, станешь винить в том герцога, хоть он в этом нисколько не виновен, – с неудовольствием промолвила Анна Иоанновна, искоса посматривая на Волынского.
– Ваше величество, не я один говорю – про это говорит весь ваш народ.
– Оставь, пожалуйста, оставь! Нынче праздник. Вы мне и в праздник не дадите вздохнуть. И так невесело, а ты еще своими словами больше тоску на меня наводишь.
– Простите меня, всемилостивейшая государыня, – низко кланяясь и подавив в себе вздох, проговорил Волынский.
– Бог простит, голубчик. Мы с тобою как-нибудь… герцогу я не дам своевольничать, он не смеет. Мы обо всем с тобою поговорим, Артемий Петрович. А теперь, Артемий Петрович, не отравляй мне праздничного дня. Хочу я скуку разогнать, с фрейлинами песни попеть. Ах да, кстати: ну, как задуманное нами машкерадное зрелище в ледяных хоромах?
– Дело подвигается вперед как нельзя лучше, ваше величество: мною посланы нарочные почти во все губернии, а также и ко всем инородцам. Я выписываю по двое, то есть по одному мужчине и по женщине.
– Хорошо, хорошо!.. Старайся, голубчик Артемий Петрович, может быть, это хоть немного разгонит мою хандру. А знаешь, я надумала в ледяных хоромах устроить для новобрачных спальню: желаю женить нашего шута князиньку Голицына на дуре-калмычке Бужениновой. То-то будет парочка: шут-князинька и шутиха-калмычка. Вот в ледяных хоромах мы и справим их свадьбу. Ведь преотлично я придумала? – уже весело проговорила государыня.
– Как нельзя лучше, ваше величество.
– Не все заниматься делами, надо веселью и потехе уделить час-другой. Ну а теперь ступай к себе, Артемий Петрович, будь покоен, я прикажу выпустить твоего чиновника. Как его фамилия, я все забываю? Ах да, Храпунов.
Волынский стал откланиваться; государыня милостиво протянула ему свою руку, и Артемий Петрович, с должным почтением поцеловав ее, удалился. Императрица приказала позвать своих фрейлин, стала слушать их пенье и сама подпевала им.
Прошел день, другой, неделя, а Храпунов все томился в тюрьме – о его освобождении не думали. Герцог Бирон, чтобы досадить Волынскому, убедил государыню, что выпускать Храпунова из-под ареста никак нельзя, потому что есть улики, ясно говорящие о том, что он находился в сообщничестве с князем Иваном Долгоруковым.
– Но как же это? Ведь я дала Волынскому слово освободить этого Храпунова, – с досадою проговорила государыня Анна Иоанновна. – Он станет спрашивать. Что же я ему скажу?
– Скажите ему, что вы не мирволите преступникам, а караете их, – холодно произнес Бирон.
– Неужели Храпунов – такой преступник?
– Он – близкий человек Ивана Долгорукова и должен быть наказан. Генерал Ушаков нашел против него улики.
– Какие такие?
– Я сам, государыня, хорошо не знаю какие, но только улики есть.
– Узнай, Иоганн, и скажи мне, кто уличает Храпунова. Впрочем, я сама спрошу у Ушакова.
V
Между тем тобольская экспедиция усердно работала над разбором дела Долгоруковых. В него было замешано до полусотни лиц, в числе их находились и караульные офицеры, и часовые, майор Петров и поручик Овцын, несколько березовских подьячих и «отставные дворяне», и «дети боярские», дворовые князя Ивана, и даже священники. Неудивительно после этого, если замешан был и Левушка Храпунов, которого держали под арестом в Шлиссельбургской крепости.
Правда, из замешанных многих отпустили, но девятнадцать человек из них подверглись строгой каре: майору Петрову в Тобольске отрубили голову в июне 1739 года, священники были биты кнутом и разосланы по дальним сибирским городам, а караульные офицеры разжалованы в рядовые. Что касается Храпунова, то никаких улик в том, что он был в сообщничестве с Иваном Долгоруковым, не было, однако отпустить его Бирону, по злобе на Волынского, не хотелось, и его оставили в Шлиссельбургской крепости.
Там же шли строгие, «с пристрастием» допросы доставляемых в крепость Долгоруковых. Инквизицией над ними управляли из Петербурга два Андрея Ивановича – Остерман и Ушаков, а за ними стояла целая толпа врагов и недоброжелателей несчастных ссыльных князей Долгоруковых.
Целый год тянулись допросы в Шлиссельбурге; начавшись в октябре 1738 года, они окончились в октябре 1739 года.
Этот процесс не мог не обратить на себя внимания и в России и за границей. Униженная и оскорбленная фамилия временщиков снова воспрянула через десять лет! Все с напряженным вниманием следили за ее дальнейшей судьбой, но никто ничего не знал определенного относительно того, зачем везут в Шлиссельбург Долгоруковых с разных концов России. И вот иностранные дипломаты стали прислушиваться к слухам и толкам и заносить их в свои депеши и в заграничные листки и журналы.
В то время Россия переживала трудное для нее время, и почва для слухов была обильная. Начались преследования родовитых русских людей. Граф Апраксин, князь Волконский, князь Алексей Михайлович Голицын, обращенные в придворных шутов, играли в чехарду в спальне больной императрицы, кудахтали, сидя на лукошках с яйцами, и нежно заботились о здоровье царской собачки. В 1737 году была низложена вся фамилия Голицыных; вождь верховников в 1730 году князь Д. М. Голицын был заключен в Шлиссельбург, его сыновья и другие родичи сосланы кто в Казань, кто в Астрахань, кто в Сибирь.
Носились слухи, что Долгоруковы замышляли государственный переворот в пользу принцессы Елизаветы Петровны; рассказывали даже подробный план этого переворота. Заговорщики находились будто бы в сношениях со Швецией и Францией. При ожидавшемся всеми поражении русской армии в Молдавии шведские войска должны были вступить в пределы России, что явилось бы сигналом к перевороту. Предполагалось императрицу заключить в монастырь, произвести еще более короткую расправу с герцогом Бироном, а принцессу Анну Леопольдовну и герцога Брауншвейгского, помолвка принцессы с которым была почти улажена, отправить обратно в Германию. Затем хотели вообще прогнать всех немцев и в заключение всего провозгласить императрицею Елизавету Петровну, обвенчав ее с Александром Нарышкиным, жившим с 1730 года за границей.
Однако успех Миниха в Молдавии (взятие Хотина и переход через Прут) расстроил все планы. Тридцать первого октября 1739 года было образовано обычное в то время для политических процессов «генеральное собрание», состоящее из кабинет-министров, сенаторов и трех первенствующих членов синода, с депутатами от придворного штата, от гвардии, от генералитета, военной и адмиралтейств-коллегии, губернской с. – петербургской канцелярии с ревизион-, коммерц- и юстиц-коллегиями. Генеральное собрание, выслушав «изображение о государственных воровских замыслах Долгоруковых, в которых по следствию не токмо обличены, но и сами винились», – в тот же день постановило следующий приговор: князя Ивана Алексеевича четвертовать, а затем отсечь ему голову; князьям Василию Лукичу, Сергею и Ивану Григорьевичам отсечь головы. О фельдмаршале Василии Владимировиче и брате его Михаиле Владимировиче говорилось: «Хотя они и достойны смерти, но передается о них на высочайшую милость императорского величества». Все имущество Долгоруковых, движимое и конфискованное в 1730 году недвижимое, было отписано на ее императорское величество[5].
Шестого ноября 1739 года в Новгород прибыл Андрей Иванович Ушаков, чтобы присутствовать при казни, которая была назначена на 8 ноября. Один из родичей Долгоруковых[6] так описывает казнь несчастного князя Ивана:
«В версте почти от Новгорода лежит большая болотистая местность, отдаленная от города оврагом с высохшим на дне его ручьем, известным под названием Федоровский ручей. На этом болотистом месте находилось кладбище для бедных, так называемое Скудельничье кладбище. В четверти версты от него был воздвигнут эшафот. Начали с наказания кнутом трех меньших братьев князя Ивана, из которых Николаю, кроме того, «урезали» язык; затем отрубили головы князьям Ивану и Сергею Григорьевичам и Василию Лукичу. Наконец, очередь дошла до Ивана Алексеевича, приговоренного к четвертованию. Он вел себя в эту высокую и страшную минуту с необыкновенной твердостью; он встретил смерть – и какую смерть! – с мужеством истинно русским. В то время, когда палач привязывал его к роковой доске, он молился Богу; когда ему отрубили правую руку, он произнес: «Благодарю тебя, Боже мой», при отнятии левой ноги – «яко сподобил мя еси»… «познати тя» – произнес он, когда ему рубили левую руку, и лишился сознания. Палач поторопился кончить казнь, отрубив ему правую ногу и вслед за тем голову».
Так закончил свою жизнь некогда всесильный фаворит императора-отрока. Он был обманут призрачным счастьем, мишурным блеском. Девять долгих мучительных лет провел он в ссылке «в стране медведей и снегов» и умер тридцати одного года от руки палача. Все преступления и проступки он искупил своею смертью.
Как страдала, как убивалась жена несчастного князя Ивана, княгиня Наталья Борисовна, когда до нее в Березов дошла весть о казни горячо любимого мужа, поймет всякий.
Между тем Храпунов все продолжал сидеть в крепости под строгим караулом; его как будто все забыли, кроме Маруси да его старика дяди. Маруся вспоминала своего мужа-узника горькими слезами. Она все дни проводила в страшном горе, чуть не в отчаянии, а старый майор обивал приемные у русских вельмож в надежде заручиться их помощью и защитить племянника. Люди власть имущие принимали его, даже выказывали некоторое сочувствие к его горю, но по большей части это сочувствие ограничивалось только жалостью и словами. Им известно было, что Бирон считает Храпунова своим врагом, и заступаться за Храпунова – значило идти против всесильного, могущественного Бирона. А кто осмелился бы идти против него?
Один только Артемий Петрович Волынский нисколько не испугался подать свой голос за Храпунова, но даже его голос остался «голосом вопиющего в пустыне».
Императрица не забыла своего обещания Волынскому освободить из крепости Храпунова и вновь обратилась к Бирону с вопросом, какие же именно улики имеются против несчастного. Но на это герцог опять ответил:
– Не припомню. Если угодно вашему величеству, я спрошу у Ушакова.
– Спросить про это я и сама сумею, – сердито проговорила Анна Иоанновна, – но мне неприятно, что это дело так тянется. За Храпунова просил меня Волынский, и я дала ему слово освободить узника.
– Это сделать нельзя, государыня, – твердым голосом проговорил Бирон. – Я замечаю, ваше величество, что кабинет-министр Волынский открыто идет против меня… Мои враги становятся его друзьями… у него происходят собрания.
– Какие собрания? – с неудовольствием спросила у Бирона Анна Иоанновна.
– Или, скорее, совещания относительно того, как бы отдалить меня от особы вашего величества, даже более – искоренить меня, уничтожить…
– Что ты говоришь, герцог?
– Непреложную правду, государыня.
– Знай, герцог, Волынский – мой верный слуга, и я не потерплю никакой обиды против него. Ты считайся с ним, как знаешь, это – твое дело, но повторяю: Волынский – нужный мне человек; его служба нужна государству!
Бирон не стал возражать, а только как-то значительно улыбнулся.
Между тем майор Гвоздин чуть не ежедневно ходил к Волынскому узнавать про участь своего племяша и всегда со слезали просил заступиться за Храпунова, доказывая его невиновность.
– Я и сам знаю, что Храпунов не виновен, но что же мне делать? Я просил государыню, она обещала отдать приказание освободить, но обещание, кажется, так и осталось одним только обещанием, – при одной из таких бесед печально произнес Артемий Петрович.
– И бедняга мой племяш продолжает сидеть в крепости, ни в чем не повинный!.. Где же правда, ваше превосходительство, где правда? – с тяжелым вздохом проговорил Петр Петрович, опуская свою седую голову.
– Спроси о том у Бирона… он скажет.
– Тяжелое время настает, ваше превосходительство, тяжелое! Бироновщина у нас на Руси командует. Лихва да неправда свили себе гнездо в нашей земле, а матка-правда, видно, улетела к Богу на небо.
– Да, да, ты прав! – горячо воскликнул Волынский. – Но так долго продолжаться не может, надо положить конец! Своеволие Бирона не знает предела. Довольно нам, русским, терпеть своеволие немца. Я объясню государыне все зло и неправду, которую старается посеять в нашей земле этот конюшенный герцог. Я стану на коленях просить государыню избавить наш народ от бироновщины!
Артемий Петрович решил исполнить свое намерение и без боязни вошел в апартаменты императрицы. Герцога Бирона там не было, и Волынский, воспользовавшись удобным временем, решился напомнить государыне о своем ходатайстве за Храпунова.
– Помню, помню! Я говорила и с герцогом и с Ушаковым, и оба они находят невозможным выпустить из крепости твоего чиновника, – быстро проговорила Анна Иоанновна.
– Ваше величество, но ведь это – беззаконие! – вспыхнув, проговорил Волынский.
– Что такое? Ты говоришь – беззаконие? – хмуря брови, переспросила государыня.
– Да как же? Разве не беззаконие неповинного человека держать в тюрьме? Государыня, у меня сердце изболело смотреть на беззаконие и неправду, которые свили себе гнездо в твоем царстве. Прости, матушка-царица, говорю, что чувствую. Народ на тебя, державная монархиня, все свои надежды возлагает. Будь матерью народа – вытри его слезы… своей державной властью искорени в государстве и злобу и неправду. Говорю и молю тебя, государыня, не от себя одного, а от всего народа русского. Внемли нашей слезной просьбе! – И Артемий Петрович со слезами опустился на колени.
– Встань, Артемий Петрович… Господи, как все это скучно!.. Ну что вам от меня надо? Что? – с раздражением проговорила государыня.
– Милости и правды, великая монархиня.
– Я знаю, чего вы хотите, чего добиваетесь… Вы хотите, чтобы я отстранила герцога? Ведь так?
– Не отстраняйте его, только ограничьте его власть.
– Ты, кажется, забываешься, Артемий Петрович? Ведь властвую над русской землей я, а не герцог.
– О, если бы это так было, ваше величество!.. Но этого нет! Бирон над Русью властвует, немец, пришлец…
– А я-то что же, по-твоему? – вся вспыхнула государыня.
Волынский молча понурил голову.
– Впрочем, довольно об этом! Надоело, прискучило! Ступай себе, Артемий Петрович, только, предупреждаю, в другой раз говори осторожнее. Твои слова могут быть доведены до ушей герцога, а я не советую тебе заводить с ним ссору и наживать в нем врага себе. Ты меня, надеюсь, понял?
Волынский, откланявшись, стал уходить, но в самых дверях кабинета государыни встретил Бирона. Оба они слегка поклонились взаимно и бросили друг на друга взгляды непримиримой ненависти и злобы. Бирон был слишком мелочен и подозрителен и, узнав, что в кабинете находится Волынский, у двери подслушал от слова до слова весь разговор, происшедший между государыней и Артемием Петровичем.
Когда он появился в кабинете императрицы, последняя испуганно спросила его:
– Герцог, ты был здесь?
– Да, ваше величество, здесь, у двери, – спокойно ответил Бирон.
– И, стало быть… ты… ты слышал мой разговор с Волынским?
– От слова до слова.
– Ты подслушивал! – с неудовольствием воскликнула Анна Иоанновна.
– Если хотите, государыня, да… подслушивал.
– И ты… об этом говоришь так спокойно?
– С чего же я стану волноваться? Волынский мне не страшен. И я всегда сумею укротить его.
– Ты слишком самонадеян, герцог. Повторяю, я ничем не дозволю тебе обидеть Волынского. Ни раздоров, ни ссор твоих с Волынским я не желаю.
– Ваше величество! Ссориться с Волынским я считаю для себя унизительным и потому только прошу вас, государыня, отдалите его от двора.
– Что? Что такое? Отдалить Волынского? Никогда!..
– В таком случае я покину ваш дворец, двоим нам, государыня, тесно жить. Он или я? Выбирайте! – громко и внушительно проговорил Бирон.
– Что вы меня мучаете? Что вам надо? Смерти моей вы хотите? Господи, не дают мне покоя. Ведь это – мучение! – с раздражением и слезами проговорила императрица и, не сказав более ни слова, вышла из кабинета, оставив Бирона.
«Осердилась государыня. Кажется, я через край хватил, – подумал герцог. – Надо подождать немного трогать Волынского. Ну что же, подождем. Пусть он повеселит государыню своей затеей, пусть построит ледяной дом. Это несколько может поправить государыню. Но помни, Волынский, жить нам вдвоем на свете тесно. Ты не хочешь уступить мне, так я силою заставлю тебя сойти с моей дороги».
Между тем здоровье императрицы Анны Иоанновны становилось все слабее, она стала часто прихварывать, часто и подолгу скучала; для нее требовались развлечения, назначались частые охоты, в которых императрица принимала участие. Анна Иоанновна очень любила стрельбу из ружья. В Петербурге и его окрестностях было несколько зверинцев, в которых находилось множество различных зверей и птиц специально для забавы государыни. Вообще русский двор совершенно преобразился при императрице Анне Иоанновне; она хотела, чтобы он ничем не уступал в пышности и великолепии всем другим европейским дворам, а потому учредила множество придворных чинов и должностей, завела итальянскую оперу и балет, немецкую труппу и оркестры музыки и выписывала из-за границы лучших артистов того времени. Прежний дворец показался ей малым, и она приказала построить великолепный новый дворец, большой, трехэтажный. Этот дворец – ныне Зимний – вмещал в себе церковь, театр, роскошный тронный зал и семьдесят покоев различной величины. Торжественные приемы, праздники, балы, маскарады, спектакли, фейерверки и тому подобные забавы и увеселения беспрерывно одни за другими следовали при дворе.
Кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, замечательный человек своего времени, пользовавшийся любовью и доверием государыни, вздумал удивить больную императрицу и жителей Петербурга невиданным дотоле зрелищем, а именно постройкой на Неве, в январе 1740 года, ледяного дома. Вспомнили когда-то устроенную императором Петром I в честь взятия неприятельских фрегатов свадьбу князя Бутурлина и теперь, чтобы несколько развеселить государыню, придумали сделать нечто похожее. Программу маскарада взялись написать Волынский и Черкасский. Героем маскарада задумали сделать Голицына, разжалованного из князей в шуты за принятие им католической веры. Задумали женить его на карлице из простого звания – Бужениновой. Тредиаковскому, поэту того времени, на этот случай заказаны были стихи, или «вирши». Вытребовали в Петербург для участия в шутовской процессии представителей всех племен, населяющих Россию; приехали черемисы, мордва, остяки, татары, калмыки и прочие инородцы с женами. Свадьбу предполагали справить в ледяном доме.
Последний был построен из ледяных глыб в форме камня, имел в длину восемь сажен, с воротами по обеим сторонам, с пристроенною для молодых ледяной баней, с оттаянными наподобие бревен углами, с ледяной печью-каменкой, полками, лавками и с прочими для баньки ледяными принадлежностями. Перед крыльцом, которое разделяло здание на две половины, стояли ледяные дельфины с раскрытой пастью, а кругом шла тонкая решетка. Дверцы и оконные косяки были выкрашены под мрамор, а стекла сделаны из тонкого льда. На воротах стояли вазы с померанцевыми деревьями, а подле них – ледяные деревья с ледяными листьями; внутренность здания отделали со всею тщательностью и изяществом. В спальне для молодых стояла ледяная кровать с ледяными занавесками, постелью, подушками, одеялом, туфлями, колпаком и с ледяным камином в углу; там лежали дрова, сделанные тоже из льда. Другая комната служила уборной для молодых; в ней вся мебель и прочие принадлежности тоже были сделаны из льда. Стаканы, рюмки, тарелки и даже блюда с кушаньями – все было ледяное. Особенно заслуживали внимания ледяные столовые часы; они были сделаны с большим искусством, даже можно было разглядеть сквозь тонкий лед весь часовой механизм и колеса.
Большими толпами собирались петербургские жители на Неву и немало дивились на ледяной дом с его затеями. Сильные морозы, стоявшие в январе и феврале 1740 года, способствовали сохранению и отделке этой грандиозной ледяной игрушки.
VI
Маруся Храпунова, и без того убитая горем, пришла в сильное отчаяние, когда до нее дошла весть об ужасной казни, постигшей ее брата Ивана Долгорукова. Она вспомнила свое пребывание в Березове, в семье ссыльных Долгоруковых, а также нежное родственное отношение к ней князя Ивана и оплакала его ужасную смерть искренними слезами.
– Может быть, и моего милого мужа, ни в чем не повинного, тоже ждет казнь, – заливаясь горькими слезами, проговорила она, обращаясь к секунд-майору Гвоздину.
Петр Петрович забыл свою усадьбу Красную Горку и жил волей-неволей в ненавистном ему Питере.
«Нельзя же молодую бабенку оставить одну в Питере без призора, – думал он. – Мало ли что может случиться? Да притом она мне не чужая, а родного племянника жена. Если я о ней не буду заботу иметь и попечение, то чужой и подавно. Вот выпустят племяша, тогда иное дело».
Однако проходили дни, недели, а Левушка не возвращался. Его продолжали томить в тяжелом заключении.
Еще с большим нетерпением поджидала возвращения своего милого мужа Маруся. Но напрасно считала она все дни, часы и минуты – муж к ней не приходил. Крепки были замки и двери у каземата в крепости, зорко смотрели глаза сторожей на узников, там томившихся. Ни Маруси, ни Гвоздина не допускали до свидания с заключенным, несчастная совсем отчаялась свидеться с мужем; ей даже представилось, что его казнят, и она высказала это предположение дяде.
– Да с чего ты вздумала это? За что казнят Левку? За какую такую провинность? – возразил Петр Петрович.
– Ах, дядя! Не станут за Левушкой никакой вины искать… Ведь казнили же Долгоруковых…
– Да ведь их признали виновными.
– Злым людям немного надо – и за малейшую вину казнят.
– Ведь это не казнь будет, а убийство, – горячо промолвил старый майор, а затем, походив в задумчивости по горнице, вдруг воскликнул: – А знаешь, Маруся, что я скажу тебе? Я спасу племяша или сам погибну.
– Что ты, дядя, как? – обрадовавшись, спросила Маруся.
– О том, как я надумал спасти Левушку, я пока ни слова не скажу тебе. Ведь поверить бабе тайну – это все равно что выйти на площадь, где много народа, да и сказать громко при всех про свою тайну.
– Дядя, неужели ты считаешь меня такой? – слегка обидевшись, проговорила молодая женщина.
– Бабы все на один покрой. Прости, если мои слова тебе не полюбились. Лучше вот что сделай – молись, надейся, и Бог поможет нам спасти безвинного.
На следующий день рано утром старик майор собрался идти куда-то. Предварительно он снял с себя майорский мундир и, надев вместо него рваный мужицкий полушубок, сапоги заменил лаптями, а треуголку – мужицкой же бараньей шапкой, зашел в горницу к Марусе проститься.
Молодая женщина воскликнула от удивления, увидев Петра Петровича в таком одеянии:
– Дядя, что это значит? Ведь теперь не святки?
– Помалкивай, племяннушка, помалкивай и прощай.
– Разве ты уходишь?
– Знамо, ухожу… для чего же я по-мужицки-то нарядился? Я иду спасать твоего мужа.
– Бог да поможет тебе, милый дядя.
– Прощай, Маруся, может, мы больше и не увидимся. Ведь не в гости я иду, не на пиршество. Надо быть готовым ко всему. Прощай, племянница! Помолись за меня, грешного! – И майор со слезами, крепко обняв Марусю, перекрестил ее и поспешно вышел из горницы.
Молодая женщина опустилась на колени перед иконой и стала усердно молиться, прося у Бога пощады своему мужу.
Через несколько дней к воротам Шлиссельбургской крепости подошел какой-то старик в плохом дубленом полушубке и в нахлобученной бараньей шапке и, посмотрев на часового, мерно расхаживавшего около ворот, отошел в сторону; он, очевидно, кого-то дожидался.
Вот загремел засов, узкая и низкая калитка, сделанная в воротах, отворилась. Вышел крепостной сторож и махнул старику в полушубке рукою, делая вид, чтобы тот подошел. Печальное и хмурое дотоле лицо старика преобразилось, и он быстро подошел к калитке.
– Входи, – тихо проговорил ему крепостной сторож и пропустил старика в калитку.
Старик очутился на крепостном дворе.
– Принес деньги? – так же тихо спросил у старика сторож.
– Принес… все по уговору, пять рублевиков.
Старик дрожащею рукою подал сторожу пять серебряных рублей.
– Верно, – пересчитывая деньги, промолвил крепостной сторож. – А остальные когда?
– По уговору… Вот поступлю в сторожа, тогда и получай остальные сполна.
– А не обманешь, старик?
– Вона… Стану ли обманывать, когда у тебя в руках нахожусь?
– Сейчас смотритель выйдет, он тебя и возьмет в сторожа. Только, старина, готовь деньги.
– За этим дело не станет.
Этот разговор был прерван приходом смотрителя.
– Никифор, этот, что ли, сторож, про которого ты мне говорил? – спросил последний у сторожа.
– Так точно, ваше благородие.
– Ты наниматься пришел в крепостные сторожа? – обратился к старику смотритель. – Ты из солдат?
– Отставной солдат, ваше благородие… тридцать лет верой и правдой отслужил отечеству.
– И опять служить задумал?
– Отчего же не служить, ваше благородие, когда ноги ходят, глаза еще видят, а руки работать могут?
– Молодчина! А в сражениях был?
– Бывал, ваше благородие, воевал я и со шведами и с турками под командою батюшки-царя Петра Алексеевича; медали имею. – И старик, распахнув полушубок, горделиво показал на две медали, красовавшиеся на груди его солдатского мундира.
– Молодец! Таких служак нам и надо. Я охотно принимаю тебя на службу в крепость. А как тебя звать?
– Петром Костиным прозываюсь.
– Ладно, так и будем звать. Ну, с нынешнего дня ты состоишь на службе в крепости. Обязанность твоя будет состоять в следующем: будешь носить заключенным обед, ужин, следить за порядком. Впрочем, Никифор скажет тебе, что делать, поучит. – И смотритель ушел к себе.
– Видишь, как обстроили мы дельце-то! – самодовольно проговорил сторож, обращаясь к старику. – За это и рублевик прибавить не грех.
– Не один, а два дам, только приставь меня к той тюрьме, где содержится Храпунов.
– Приставить-то я тебя, Петр, приставлю, только, гляди, не выпусти арестанта. Выпустишь, так и тебя и меня насмерть забьют плетьми, да и арестанту твоему не убежать. А если и убежит, то поймают и цепи наденут, а то к стене цепью прикуют его.
На это старик ничего не ответил, а только вздохнул.
– Ты что же молчишь-то? Сказывай: не выпустишь арестанта?
– А если выпущу?
– Да как ты смеешь! Как смеешь! Я смотрителю заявлю, – загорячился крепостной сторож.
– Постой, Никифор, не горячись, простынь маленько. Ты лучше скажи, много ли с меня возьмешь рублевиков за то, что будешь помогать мне в устройстве побега Храпунова?
– Мало за это не возьму, потому что своя шкура дороже денег. А тебе очень надо выпустить Храпунова?
– Известно, брат Никифор, надо! Ведь затем я и подкупил тебя, и в крепость сторожем поступил.
– Ты подкупил меня только затем, чтобы я определил тебя в сторожа, а о побеге арестанта уговора не было.
– Ты только согласись мне помогать, а уже мы с тобой уговоримся. Теперь же ты только покажи мне каземат, где заключен Храпунов. Веди меня скорей к племяннику.
– Ну, пойдем. Теперь, кстати, время обедать арестантам, вот ты и снесешь своему племяннику обед. А парень он смирный, хороший. Да постой-ка, постой!.. Ты говоришь, что Храпунов – твой племянник, а ведь он – барин, у министра важным чиновником состоял. Как же это, он – барин, а ты – простой солдат? – недоумевая, проговорил Никифор.
– Так что же? Разве не бывает, что отец – простой мужик, а сын – барин?
– И то, и то, бывает. Ну, пойдем.
Много трудов стоило Гвоздину добыть фальшивый паспорт на имя отставного солдата Петра Костина; нелегко ему было также подкупить сторожа Никифора, с помощью его проникнуть в Шлиссельбургскую крепость и наняться в тюремщики. На это надо было время и деньги.
Сторож Никифор показал ему камеру, где был заключен Левушка Храпунов, и дал ключ от двери. Майор дрожащею рукою отпер дверь, вошел в камеру и застал своего племянника сидящим у стола, спиною к двери.
