Дмитрий Дмитриев
Император-отрок. Историческая дилогия
Разрушенная невеста
Второй роман дилогии из эпохи Петра II
Часть первая
I
Во втором часу ночи на девятнадцатое января 1730 года со зловещими словами: «Запрягайте сани! Хочу ехать к сестре», – скончался последний царь-император прямой линии дома Романовых – Петр II.
Кончилась династия, с небольшим за сто лет до этого избранная из своей среды русским народом, и русский престол снова остался сиротою. Снова предстояло избирать правителя всем царством, но положение России было совсем уже не то, что при избрании царя Михаила Федоровича.
Титаническою волею императора Петра I Алексеевича народ был совершенно устранен от участия в делах своего отечества. То немногое, что оставил в этом смысле великий царь-сокрушитель, отнято было у него до конца в недолгое царствование его супруги императрицы Екатерины I и ее преемника, только что скончавшегося императора-отрока Петра II.
Права народа вполне перешли к немногочисленной кучке людей, именовавших себя «верховным тайным советом», то есть народовластие Романовых сменилось аристократической олигархией.
Вначале верховный тайный совет, образованный при смерти Петра Великого, был составлен исключительно из «птенцов гнезда Петрова». Членами его в 1726 году были назначены: светлейший князь Меншиков, генерал-адмирал граф Апраксин, государственный канцлер граф Головкин, знаменитый кнутобоец, начальник Тайной канцелярии граф Толстой, предок великого русского старца графа Л. Н. Толстого, придворный неудачник князь Дмитрий Голицын и эмигрант-немец барон Андрей Остерман. Затем был включен зять императрицы герцог Голштинский, на которого, по мнению Екатерины Алексеевны, она «нарочито положиться могла».
Время и обстоятельства очень скоро изменили состав этого совета, заменившего для России народ. Толстой был вытеснен Меншиковым, сам Меншиков очутился при Петре II в ссылке, Апраксин умер, герцог Голштинский перестал бывать в совете. Из первоначального состава остались только трое: Голицын, Головкин и Остерман. Для пополнения совета в него вошли еще любимцы юного императора – князья Долгоруковы, так что оказалось, что в совете заседали четверо Долгоруковых и двое Голицыных, то есть четверо Владимировичей и двое Гедиминовичей, и только Головкин и Остерман были там совершенно новыми людьми, «выводками гнезда Петрова».
Конечно, преобладавшие в верховном совете Долгоруковы всеми силами тянулись к власти и в особенности после того, как дочь князя Алексея Григорьевича, княжна Екатерина Алексеевна, была объявлена невестою четырнадцатилетнего юного императора. За несколько часов до его смерти в Головином дворце, где жил князь Алексей Григорьевич Долгоруков с семейством, состоялся родственный съезд, на котором было задумано возвести на трон невесту Петра II. Достойные родственники решили, чтобы Иван подписал духовную, если сам государь ввиду своей тяжкой болезни подписать будет не в силах. Однако судьба распорядилась по-другому. Прежде чем подлог мог состояться, юный император умер.
Через день после этого фамильного совещания было ясное, солнечное, но морозное утро 19 января.
В двери комнаты, которую занимал ближайший фаворит почившего, князь Иван Алексеевич Долгоруков, в Лефортовском дворце, подошел флигель-адъютант почившего императора-отрока Левушка Храпунов. Он медленно отворил дверь, вошел в комнату и увидал князя Ивана Алексеевича полулежащим на роскошном диване, уткнув свое лицо в шитую шелками подушку.
– Князь Иван, ты не спишь? – тихо спросил Храпунов, подходя к дивану.
– Нет, до сна ли мне? – так же ответил князь Иван, повертывая опухшее от слез лицо к приятелю.
– Ты все плачешь, князь Иван, сокрушаешься?
– И рад бы не плакать, да слезы сами бегут незваные-непрошеные. Ведь пойми, какую тяжкую потерю испытываю я вследствие кончины государя. Ведь его расположение ко мне являлось основой положения и моего лично, и всего нашего рода.
– Что же делать?.. Надо покориться воле Божией.
– Я и то покоряюсь.
– Князь Иван! Сейчас назначено заседание верховного тайного совета. На нем будут обсуждать, кому вручить царство.
– Ну и пусть их обсуждают… Мне-то что до этого? Только бы меня оставили в покое! – недовольным голосом промолвил Долгоруков.
– Как? Разве ты не пойдешь на совет?
– Не пойду.
– Князь Алексей Григорьевич наказывал тебе быть на совете безотлагательно, за тобою меня он и послал.
– Что мне делать на совете? Не стало моего государя-благодетеля, с его смертью умерло и мое счастье. Пропащий теперь я человек, погибший. Да и не я один, а весь наш род в большой опале будет, – с глазами, полными слез, промолвил бывший всесильный фаворит.
– Полно, князь Иван! За что тебя опала постигнет? Ведь за тобою никакой вины нет.
– Нет, Левушка, виновен я, во многом виновен, и если меня постигнет тяжелая кара, то я без ропота, с покорностью буду переносить ее как заслуженную. Наверно, все враги мои встрепенулись, обрадовались… теперь на их стороне праздник! Все, кто, бывало, готов был мои руки лизать, в ноги мне чуть не кланяться, теперь и смотреть на меня не станут.
– И пусть не смотрят. Разве тебе страшна их злоба?
– Не испугаюсь я их, это правда. Пусть со мною что хотят, то и делают. Теперь мне все равно.
– А все же, князь Иван, на совет тебе бы идти надо. Я считаю это необходимым для тебя, князь Иван. Теперь нельзя упускать без пользы ни одной минуты. Раз ты сам говоришь, что все твои враги встрепенулись, надо деятельно бороться с ними.
– Что же, я, пожалуй, пойду, если ты советуешь мне это. Спасибо тебе, Левушка, ты – мой истинный друг-приятель. Ты не таков, как другие. Все – друзья-приятели лишь до черного дня, а ты не таков, – крепко обнимая Храпунова, проговорил князь Иван и отправился на заседание.
Три архиерея, совершавшие елеосвящение над умиравшим государем, члены верховного тайного совета и многие из сенаторов и генералитет находились во дворце во время кончины Петра II. Смерть последнего из мужской линии дома Романовых застала всех врасплох. Ни у кого не было твердого убеждения относительно того, кому следует быть царем.
Петр Великий, несмотря на все свое старание, не мог в короткое время приучить русских людей действовать сообща, «кумпанствами», все, как и всегда, шли вразброд. На первом плане были личные и фамильные интересы; каждый думал не о том, что будет с Россией, а смотрел только на то, что ему могло быть выгодным. В этом сказывалось преобладание новых людей, совсем еще недавно выбравшихся из грязи в князи; каждый мечтал о себе и смотрел на другого как на врага. Собственно говоря, намечалось четыре течения: высказывались за избрание на престол дочери Петра Великого цесаревны Елизаветы Петровны, царицы-инокини Евдокии Лопухиной, первой супруги Петра Великого и бабки почившего юного императора; затем были сторонники герцога Голштинского и старшей дочери царя Иоанна VI – Екатерины, герцогини Мекленбургской.
Однако ни одна из этих кандидаток не собирала вокруг себя достаточного количества голосов.
В толпе, ожидавшей предстоящего избрания, говорили, что у царевны Елизаветы отсутствует серьезность поведения, и шепотом прибавляли, что она непривенчанная дочь императора и простой женщины, а потому-де народ ее в царицы не примет. Герцог Голштинский, сын младшей сестры цесаревны Елизаветы, был малолетен, а потому можно было ожидать, что на Россию явятся голштинцы, которые займут первые места в государстве. Того же самого боялись и в случае избрания герцогини Екатерины Мекленбургской. Царица-инокиня Евдокия Лопухина казалась всем довольно безобидною и недолговечною, но именно это-то последнее и пугало многих. Не представлялось возможности никому укрепиться около нее на более или менее продолжительный срок.
Итак, кандидатов не было ни у кого, и невольно все стали думать о верховном совете, который, по крайней мере, мог предложить кого-либо к избранию.
Но верховный совет и сам еще не сговорился о претенденте. Долгоруковы были сильны, составляли большинство, и почти все были уверены, что они своего счастья из рук не выпустят и предложат на престол обрученную невесту почившего императора, княжну Екатерину Алексеевну. Пока шли разговоры да перешептывания, князь Василий Владимирович Долгоруков, именем других светских сановников, сперва попросил архиереев подождать немного, но спустя несколько времени явился к ним и объявил, что верховному совету заблагорассудилось начать избирательное собрание несколько позже в палатах верховного совета, куда и пригласил их как синодальных членов. Архиереи уехали, а вместе с ними удалился и Андрей Остерман.
– Я – иностранец, – объяснял он, – а тут дело русское. Примете решение, я к нему и примкну.
Остались только одни светские сановники, но и среди них отсутствовал тот, кто недавно был еще самым влиятельным, а именно князь Алексей Григорьевич Долгоруков. Председательствование в собравшемся совещании само собою перешло к самому родовитому из присутствовавших, князю Дмитрию Михайловичу Голицыну.
– Дом великого Петра пресекся, – начал он, – опочил последний отпрыск прямой его линии. Празден русский престол. Вы, народ представляющие российский, кого желаете на царское служение призвать?
Вопрос был поставлен категорично, но на него не последовало ответа. Все молчали, и многие из собравшихся только припоминали, как действовали в 1725 году, когда умирал Петр Великий, Меншиков и Толстой при таких же точно обстоятельствах. Они вспоминали, что тогда на площади перед государевой зимней конторой, то есть домом графа Апраксина, а ныне Зимним дворцом, стояли бивуаком гвардейские полки, а во дворец были введены солдаты. С той поры не так много прошло времени, и многие как будто сейчас слышали, как застучали ружейные приклады о плиты пола, когда светлейший Меншиков под немолчные крики умиравшего в мучениях императора провозгласил его наследницей и русской императрицей некогда его комнатную служанку Марту Рабе, которая волею всесильной судьбы стала женою русского царя.
Теперь обстоятельства были сходны с теми, которые существовали пять лет тому назад, но только не было энергичных людей, никто не дерзал, и это было причиной молчания, которым были встречены слова князя Дмитрия Михайловича.
Как раз в это мгновение в зал совета спешно вошел князь Алексей Григорьевич Долгоруков, ведя за руку свою дочь Екатерину, недавнюю царскую невесту. Княжна была бледна и сильно взволнована.
– Простите, государи мои, я задержал вас! – обводя взглядом собравшихся, заговорил князь Алексей Долгоруков и громко добавил: – Вам ведомо, что его величество император Петр Второй ко Господу преставился и по нем престол должна занять вот она, – указал он на свою дочь, – Екатерина Алексеевна, обрученная невеста почившего государя.
Но вдруг он получил отпор оттуда, откуда не ожидал. В его же родственнике, фельдмаршале князе Василии Владимировиче Долгорукове, вдруг сказалась та черта его характера, которая заставляла его рвать в клочки указы грозного царя Петра, несправедливые по его мнению.
– Ты не в себе, князь Алексей, – сурово проговорил он, – видно, с горя да с печали не помнишь, что говоришь. Пошел бы ты лучше с дочкой вон. Не место ей, где этакое государское дело решается.
Несмотря на оппозицию фельдмаршала во время семейного совета, князь Алексей даже не предусматривал с его стороны такой резкой выходки. Он растерялся.
– Но ведь на то была воля покойного императора, – залепетал он. – Вот некое письмо, Петра Второго завет. Он накануне смерти своей соизволил подписать духовную. Пусть, кто хочет, глядит, – собственноручная подпись.
С изменившимся от волнения лицом он стал протягивать во все стороны написанную князем Иваном духовную и при этом тыкал перстом в подпись, будто бы императорскую. Несмотря на серьезность мгновения, по залу пробежал легкий смешок. Князь Алексей Григорьевич понял, что его дело проиграно.
II
Об инокине Евдокии почти не говорили. Так же мало говорили об Екатерине Ивановне, герцогине Мекленбургской, и малолетнем герцоге Голштинском. Несколько дольше собрание остановилось на царевне Елизавете Петровне, но видно было, что и она, непривенчанная дочь Петра Великого, была не по сердцу. Все ждали, что скажет князь Дмитрий Михайлович. Голицын был представителем самой знатной фамилии в государстве, но в то же время судьба была для него злодейкой. Его никогда не отдаляли от власти, но вместе с тем он и не приближался к ней. Может быть, опираясь на свою знатность, он был слишком горд для того, чтобы унижаться и заискивать перед кем бы то ни было. Но в то же время он ясно сознавал, что только фаворитизм выдвинул на его глазах стольких людей, чаще всего совершенно недостойных. Его оттесняли от первых мест люди худородные, но умевшие приближаться к источнику власти, угождать, служить лично, к чему Голицын, природный аристократ, не чувствовал себя способным. С негодованием смотрел князь Дмитрий Михайлович на брак природного русского царя Петра с худородной женщиной, около которой сосредоточивались ненавистные ему аристократы-выскочки. И вот, несмотря на все свое негодование, он должен был преклоняться перед этой женщиной как перед самодержавной государыней. Наконец он дождался счастливого времени: на престол вступил законный наследник, от честного брака рожденный. Но какая же награда была дана Голицыну, человеку, сильней которого, конечно, никто не желал воцарения сына несчастного царевича Алексея? Чуть не опала, а вся власть, к которой он так стремился, очутилась в руках двоих Долгоруковых, как нарочно, самых незначительных из всего рода по своим личным достоинствам.
– Дом царя Петра Великого пресекся, – объявил он собранию. – Кто же наследует? Тот, кто, во всяком случае, – отпрыск дома Романовых. Пропало потомство царя Петра, осталось потомство царя Иоанна: три дочери его – Екатерина, Анна и Параскева. О Параскеве и говорить нечего, она замужем за худородным Дмитрием Мамоновым и уже не принцесса посему; Екатерину Ивановну трудно выбирать – она замужем за герцогом Мекленбургским, да и посол датский Вестфален говорит, что из-за нее, ежели она на престоле будет, большой спор с его государством выйти может. Кто же тогда остается? Средняя дочь царя Ивана Алексеевича, герцогиня Курляндская Анна Ивановна. Она вдовствует и беспотомна… Бестужев из Митавы не раз отписывал, что поведением она серьезна и ведет себя до сей поры как честная вдова; притом же она и наружностью царственна, а когда приезжала из Митавы в Петербург или Москву, то всем здесь угождать старалась. Вот я на кого указываю. Так не хотите ли вы, чтобы Анна, герцогиня Курляндская, взошла на престол, права на который она имеет?
– Так! Так! – раздались крики. – Верно! Чего лучше, Анну! Давайте Анну выбирать! Анну, Анну! – слышалось со всех сторон.
Метко брошенное предложение словно осенило всех этих людей. О герцогине Курляндской никто не вспоминал в эти тревожные мгновения, и вдруг заявление Голицына как бы озарило новым светом весь вопрос, на который до того не было ответа. Анна Иоанновна сразу для всех явилась новым человеком, у которой каждый мог чего-нибудь добиться. Ведь она там, в Митаве, даже и не знала, что происходило в Москве, стало быть, каждый мог приписывать себе честь ее избрания на русский престол, а тем самым обязывать ее на будущее.
– Анну, Анну! – дружно подхватили общий крик члены верховного совета.
Долгоруковы волей-неволей должны были присоединить за Анну и свои голоса.
Как раз в это время, когда уже окончательно выяснилось избрание большинства, в зале совета появились Андрей Иванович Остерман и знаменитый вития Феофан Прокопович, архиепископ новгородский. Остерман посмотрел вокруг своим рысьим взглядом и вдруг в момент, когда наступила тишина, закричал так, что его голос был слышен один:
– Да здравствует императрица Анна, самодержица всероссийская!
Голицын на своем месте весь так и вздрогнул, услыхав этот крик. Он был научен горьким опытом; он знал, что ему будут сперва благодарны, сначала поласкают человека, не способного быть фаворитом, а потом какой-нибудь сын конюха, русского или курляндского, через фавор оттеснит первого вельможу на задний план. Вельможество самостоятельного значения не имеет; при самодержавном государе значение человека зависит от степени приближения к нему, надобно же покончить, с этим, надобно дать вельможеству самостоятельное значение, при котором оно могло бы не обращать внимания на фаворитов.
– Высокое собрание! – Услыхал он слова Феофана Прокоповича. – Совершив столь важное дело избрания на всероссийский престол, пойдем же в дом Божий и вознесем молитвы Всевышнему о благоденствии государыни нашей.
– Постой, постой, – остановил его князь Дмитрий Голицын, – государыню мы избрали, но, воля ваша, только надо и себе полегчать.
– Как полегчать? – послышался вопрос.
– Да так, чтобы воли себе прибавить! – ответил Голицын.
Опять воцарилась тишина. В словах князя Дмитрия Михайловича все увидели что-то новое, но не соображали, что именно.
– При Екатерине от Меншикова мы зло терпели, – медленно заговорил Голицын. – Уж он ли не мудрил над всеми! А что такое Меншиков? Худородный выскочка из посеянных великим Петром плевел. Так неужто и впредь терпеть то же? А ведь мы, здесь собравшиеся, – народ всероссийский, так и нам право принадлежит государево дело править. Что Меншиков? Ежели бы у Монса[1] голова уцелела, так по смерти великого Петра он над нами владычествовал бы, и мы все ему должны были бы повиноваться и кланяться. Вот о чем я говорю: чтобы не были мы, отечества радетели, в загоне. Ежели избрали мы герцогиню Курляндскую российской империи повелительницей, так должно ей условия поставить, на которых она бы российским государством правила и народ наш своими претензиями не обижала.
– Верно, верно! – закричали прежде всех верховники. – Нужно государыне условия поставить и в Митаву послать. Коли будет согласна, так и избрать ее.
Все члены верховного совета вполне поняли ту мысль, которую высказал князь Дмитрий Михайлович.
– Где Андрей Иванович? Где Остерман? – раздались восклицания. – Пусть он напишет пункты, он – мастер на это!
Но в зале заседания Остермана не было. Андрей Иванович провалился как сквозь землю еще при первых словах князя Дмитрия. Не было и Феофана Прокоповича. Вместо этого явился посланный им, который пригласил всех, кто был во дворце, в Успенский собор для слушания благодарственного Господу Богу молебствия по случаю избрания на царство Анны Иоанновны.
Огласилась Москва златоглавая радостным звоном: стар и млад спешили в храм Божий помолиться за избранную государыню. Большой Успенский собор не мог вместить всех желающих присутствовать на торжественном молебне. В соборе было душно, свечи едва горели от духоты. Духовенство во главе с Феофаном было в блестящих ризах, члены совета, сенат и весь генералитет в парадной форме и лентах. Вот молебен кончился; рослый, басистый протодиакон громогласно стал говорить многолетие: «Благочестивейшей, самодержавнейшей государыне нашей, императрице Анне Иоанновне – многая лета!» – громко и дружно раздалось в соборе… Певчие подхватили. Радость изобразилась на лицах у всех…
Но что случилось с верховниками? Они смутились; некоторые из них покраснели, другие побледнели и стали перешептываться между собою. Они поняли, что в самом же начале их делу был нанесен большой удар этим своевольством новгородского архиепископа. Тот народ, который они так смело представляли собою, уже слышал о новой государыне как о самодержице и принимал ее именно как таковую. Хитрый монах обошел умнейших из людей своего времени, но никто из верховников и не думал отступаться от борьбы.
В покоях князя Алексея Григорьевича Долгорукова в то время, когда происходило избрание на престол Анны Иоанновны, разыгралась тяжелая сцена.
– Господи, срам-то какой… Матушка, матушка, пожалей хоть ты крохотку меня, несчастную, злополучную! – вбегая к своей матери вся в слезах, проговорила княжна Екатерина, недавняя царская невеста.
– Что, что случилось, Катюша? – с тревогой спросила у нее княгиня Прасковья Юрьевна.
– Ох, матушка милая, какую я страшную пытку перенесла сейчас. Отец чуть не силою втащил меня в зал, где собрано было много вельмож. Они решали, кого выбирать на царство, и отец, показывая им на меня, сказал: «Вот кого покойный император на царство выбрать указал». Отец говорил про какую-то духовную… Но его никто не слушал, а некоторые над ним в глаза смеялись, да и надо мною также. Я, сгорая от стыда, бежать хотела, но отец крепко держал меня за руку. Наконец я вырвалась и убежала. Я слышала, как вслед мне смеялись.
– Бедная, бедная ты моя, горемычная, – заплакала княгиня.
– Матушка, помнишь, я говорила, что все замыслы отца окончатся ничем? По моим словам и сбылось. Отец нас всех погубит.
– Не суди, Катюша, отца, – грех!
– А родную дочь губить отцу разве не грех? Тебе, матушка, ведомо, что я не любила жениха-государя. Да и любить его я не могла: у меня другой был жених, милый сердцу, отец разлучил меня с ним.
– Что же делать, Катюша? Против отцовской воли не пойдешь. А ты послушай-ка, дочка, что я тебе скажу.
– Что такое, матушка? Говорите прямо, если это хоть и горестное что-нибудь. От радости и веселья я отвыкла.
– Отец твой приказал нам укладываться да скорее ехать в Горенки.
– Что же, матушка, я рада хоть куда-нибудь уехать. Здесь мне все опостылело. Глаза бы мои ни на что не смотрели. Отец прав: нам надо бежать из Москвы, бежать от срама. А что Иван, что с ним? Я совсем его не вижу!
– Ох, Катюша, совсем извелся парень… Из своей горницы никуда не выходит, сидит задумавшись, а то плакать начнет. И очень ему жалко покойного государя.
– Не государя жалко ему, матушка, а то, что свой фавор он потерял. Чуть не первым был он в государстве, а теперь последним будет.
– Ты и теперь, Катюша, злобишься на брата, теперь, когда он в несчастье. Не злобиться, а жалеть его надо.
– А он жалел меня в то время, когда, с отцом согласившись, чуть не силою обручил меня с государем-мальчиком, отняв у меня любимого человека? О, этого я ему никогда не забуду!.. Ну, да довольно об этом, станем собираться в Горенки. А знаешь, матушка, думаю я, что в Горенках нам жить долго не дадут, а куда-либо подальше нас отправят, как то с Меншиковыми было, – с глубоким вздохом промолвила невеста умершего императора-отрока.
Предчувствие не обмануло ее: над князьями Долгоруковыми собиралась страшная гроза.
Князь Алексей Григорьевич с сыном Иваном и со всем семейством из Головина дворца, где жил до смерти императора Петра II, выехал в подмосковную усадьбу Горенки, а затем через некоторое время как ему, так и его семейству именем императрицы Анны Иоанновны указано было из усадьбы никуда не отлучаться и в Москву не выезжать.
Между тем верховники хотя и почувствовали удар, нанесенный им Феофаном Прокоповичем, отнюдь не отступились от своей мысли. Когда после молебна присутствовавшие стали расходиться, первым всполошился князь Дмитрий Михайлович.
– Ворочайте, ворочайте их! – отдавал он приказание. – Как бы чего такого не вышло!.. Нужно все сразу решить.
Однако удалось вернуть немногих. В числе их были свояк вновь избранной императрицы Дмитриев-Мамонов, Лев Измайлов, граф Ягужинский и еще несколько других.
– Станем писать пункты, чтобы не быть самодержавию, – говорил всем князь Дмитрий.
Писали долго, чуть не весь день. Вначале приглашали герцогиню Курляндскую ни мало не медля в Москву ехать и российский престол и правительство восприять, а вместе с тем и подписать кондицию, содержавшую восемь пунктов. Последние были изложены в такой форме: «Через сие наикрепчайше обещаемся, что наиглавнейшее мое попечение и старание будет не токмо о содержании, но и крайнем и всевозможном распространении православным нашей веры греческого вероисповедания; такожде, по принятии короны российской, в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять; еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без онаго согласия: 1) ни с кем войны не вчинять; 2) мира не заключать; 3) верных наших подданных никакими податями не отягощать; 4) в знатные чины как в статские, так и в военные, сухопутные и морские выше полковничьего ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, а гвардии и прочим войскам быть под ведением верховного тайного совета; 5) у шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать; 6) вотчины и деревни не жаловать; 7) в придворные чины как русских, так и иностранцев не производить; 8) государственных доходов в расход не употреблять и всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать; а буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской».
Под письмом подписались: канцлер граф Головкин, князь Михаил Голицын, князь Василий Долгоруков, князь Дмитрий Голицын, князь Алексей Долгоруков, Андрей Остерман.
Как только в Москве узнали о новшестве, затеянном верховным советом, сейчас же обнаружилось сильное волнение и неудовольствие в высших слоях общества. Сенат, генералитет, знатнейшее дворянство – все были недовольны.
– Что же это такое? – и говорил и писал знаменитый впоследствии Артемий Волынский, голова которого через несколько лет слетела с плеч в борьбе с фаворитом императрицы Анны Бироном. – Что же такое? Боже сохрани, чтобы вместо одного самодержца оказалось десять самовластных и сильных самодержцев. Мы, дворянство, тогда совсем пропадем.
Этого больше всего боялись. Считали, что верховники непременно захватят в свои руки власть и используют ее для себя. Думали, что фавориты все-таки могут меняться и, таким образом, можно будет отыскивать милость у этих новых людей. Содержание кондиций не было никому известно, а все знали только одно: что ограничивается самодержавие и, стало быть, вместо одного государя будет восемь. Конечно, внутренние затаенные вожделения были прикрыты политическими соображениями. Высказывали, что Россия должна потерять всякое значение, снизойти на степень Польши или Швеции, где иностранные державы приобретают влияние деньгами, которые они раздают членам ограничивающих королевскую власть учреждений. Австрия и Пруссия постоянно договариваются, чтобы сохранить Польше существующий порядок, то есть чтобы Польша оставалась постоянно слабою, и вот теперь хотят завести в России то же самое. Все гарантии только для восьми, а против восьми для остальных где гарантия, и кто эти восемь? Четверо Долгоруковых и двое Голицыных, остальные – Головкин и Остерман? Шестеро принадлежали к двум знатным фамилиям, двое же были выскочки. Они не могли спокойно и радостно принять новое величие, осенившее верховников, потому что вовсе не были обеспечены, долго ли будут терпеть их около себя старинные родовитые князья, потомки Рюрика и Гедимина.
Таким образом, и среди самого верховного тайного совета были люди, не сочувствовавшие новшеству, и понятно, что они поддерживали быстро развивавшееся в народе недоброжелательство к нему.
Верховники знали обо всем этом, но не придавали особого значения; они знали, что в их руках сила, и уже видели примеры, когда благодаря обладанию силой удавались и не такие государственные перевороты.
Между тем весть о том, что князья задумали подчинить себе царицу и лишить ее власти, расплывалась всюду. Народ привык, что с престола, как от солнца, исходит все благое, и в простоте душевной был уверен, что князья да бояре только о себе и стараются. Были уже и явные симптомы того, что даже на силу полагаться нельзя. Когда князь Иван Долгоруков попробовал заговорить в Семеновском полку об ограничении самодержавия, ему прямо там сказали, чтобы он больше и не вспоминал об этом, а не то ему ноги переломают. Это была уже угроза, но верховники не обратили на нее внимания. Они были уверены в том, что их дело удалось.
III
Верховники, выработав свои ограничительные пункты, снарядили в Митаву посольство, состоящее из князя Василия Лукича Долгорукова, князя Михаила Михайловича Голицына и генерала Леонтьева. Им было вручено письмо, в котором содержалось сообщение герцогине Курляндской Анне, дочери царя Иоанна VI Алексеевича, о смерти Петра II и о всеобщем выборе ее на царство.
Отправляя послов к Анне, верховный совет принял меры предосторожности, чтобы кто-либо ранее их не известил государыню. На всех московских заставах были поставлены пикеты, прохожих и проезжих обыскивали, а если у кого находили какие-либо письма и бумаги, то отбирали.
Плохо жилось москвичам в ту пору; они боялись ходить по улицам и говорить между собою, так как везде шныряли сыщики, доносчики; лишнего не говори, а то как раз угодишь в сыскной приказ, а там шутить не любят: встряхнут на дыбе, а то в Сибирь прогуляешься.
Граф Ягужинский не ладил с остальными верховниками и не соглашался с их мнением об ограничении новой императрицы. Он по мотивам, изложенным выше, решил подставить ножку верховникам и предупредить новую государыню о тех условиях, на которых ей будет предложена корона. Кроме того, он написал государыне, чтобы она торопилась в Москву и не доверяла тем лицам, которых верховники прислали к ней.
Доставку этого письма он поручил Левушке Храпунову, которого он, по смерти Петра II, взял к себе адъютантом.
Эта затея удалась: письмо было доставлено, но об этом стало известно верховникам, Храпунов был арестован и в кандалах под строгим конвоем отправлен обратно в Москву; Ягужинский со своими приверженцами был тоже арестован.
Что касается посольства верховников, то оно представилось новой государыне в Митаве, и, к торжеству верховников, Анна Иоанновна согласилась принять все их условия и назначила день своего выезда в Москву.
Однако еще в то время, пока она находилась в Митаве, было доведено до ее сведения о тех настроениях, которые замечались в Москве в отношении вопроса об ограничении ее власти, а также об образовании партии, поставившей себе целью добиться отмены этих ограничений, а следовательно, и обширных полномочий верховников. Одним из агентов, действовавших в пользу новой императрицы и державших ее в курсе дел, был находившийся в Москве курляндский выходец, офицер русской армии Левенвольд. Очень умело, через доверенных лиц, действовал и фаворит Анны Иоанновны, Иоганн Эрнест Бирон. Вследствие этого в Москве все энергичнее развивала свою деятельность партия, работавшая против верховников.
Десятого февраля 1730 года государыня приехала в село Всехсвятское и была встречена тремя архиереями и тремя сенаторами. Императрица отдала приказ на другой день по своем приезде похоронить юного императора в общей усыпальнице князей и царей русских – в московском соборе Архистратига Михаила.
