Дмитрий Дмитриев
Император-отрок. Историческая дилогия
– Так скоро, Наташа? Успеем ли мы приготовиться?
– Какие тут сборы? Венчаться мы будем просто, без пышностей и пиршеств. Ведь так, Иванушка?
– Так, так, мой ангел милый.
– Итак, брат, решено: через четыре дня свадьба. Вас, господа, я не приглашаю, да вы и побоитесь быть на нашей свадьбе. Прощайте, – холодно сказала Трубецкому и Левенвольду графиня Наталья и, крепко обняв своего жениха, быстро пошла из сада.
Соглядатаи сконфуженно молчали.
– Ну-с, господа, теперь вы можете свободно арестовать меня… графиня ушла. Ведь вы за тем и пришли, чтобы взять меня? Ведь так? – насмешливо спросил у них князь Иван.
– Нет, на то еще нет предписания, – резко ответил ему Левенвольд.
– Так зачем же вы пришли сюда?
– А мне хотелось уличить тебя в дерзком непослушании, вот я и позвал сюда свидетелем графа Левенвольда, – ответил ему князь Никита Юрьевич.
– Да, да, именно за тем я и пришел. И делать нам тут нечего, пойдем, князь Никита Юрьевич, – проговорил Левенвольд и, взяв под руку Трубецкого, пошел с ним из сада.
Граф Петр Борисович, не сказав более ни слова своему будущему шурину, задумчиво опустив голову, тоже пошел из сада.
VI
Как-то императрица Анна Иоанновна вспомнила о Левушке Храпунове, который, опередив верховников, привез ей в Митаву письмо от Ягужинского, и спросила о нем. Государыне ответили, что Храпунов по распоряжению верховников был посажен в острог, но бежал, подкупив сторожа и часовых, и где теперь находится, неизвестно. Тогда государыня спросила графа Ягужинского как начальника бежавшего Храпунова. Тот также ответил, что участь верного и исполнительного офицера неизвестна ему.
– Жаль! Храпунов достоин нашей награды и нашего расположения. Он – верный и преданный нам слуга. И если он найдется или придет в свой полк, то сейчас же донести об этом мне, – проговорила государыня.
Однако Храпунов «не находился» и в свой полк не приходил; он, опасаясь сильных врагов, скрывался.
У него был родной дядя, отставной секунд-майор Петр Петрович Гвоздин, родной брат его матери, уже старик лет семидесяти, безвыездно проживавший в своей небольшой усадьбе, называвшейся Красная Горка. Эта усадьба находилась верстах в шестидесяти от Москвы и была раскинута на очень живописном месте.
Секунд-майор безвыездно проживал одиноким холостяком в ней и редко заглядывал в Москву. Прежде старик Гвоздин любил Москву, а с тех пор как в ней начали вводиться разные «новшества» и «другие порядки», разлюбил первопрестольную и не стал ездить туда.
– Зачем я поеду туда? В Питере много иноземного, немецкого, а русского мало, так теперь и в Москве то же самое стало. Претит мне все это, никогда я туда не поеду. Хоть и есть у меня там офицер-племяш Левка, знатный парень – он из Питера со двором прибыл, и надо бы мне навестить его, да не поеду, пусть лучше сам ко мне приедет, – ответил Гвоздин своему приятелю-соседу, советовавшему ему поехать в Москву и посмотреть «диковинки».
Секунд-майор Гвоздин начал свою службу еще при царе Федоре Алексеевиче, служил не один десяток лет и державному труженику Петру Великому, сражался в рядах царя Петра со шведами и турками и был ценим императором за храбрость и мужество. Однако с кончиною великого Петра он оставил службу и поселился безвыездно в своей усадьбе Красная Горка. Вот именно тут-то решил укрыться от злобы своих врагов Храпунов.
Петр Петрович любил Левушку как сына и встретил его с распростертыми объятьями. Приехал к нему Левушка не один, а с невестой Марусей и с ее бабкою. Молодые люди порешили обвенчаться в сельской церкви, которая находилась в усадьбе старого секунд-майора.
Обрадовался Петр Петрович, когда к воротам его усадьбы подъехала тройка коней, запряженных в крытую, вроде кибитки, телегу, и когда из нее вышел его «племяш Левка», но крайне удивился, когда с той же телеги сошли Маруся и старуха Марина.
– Племяш, а это кто же? – удивленно спросил он.
– Моя невеста, дядюшка, а это – ее бабушка.
– Невеста, ты сказал? – еще с большим удивлением переспросил у племянника Петр Петрович.
– Да, дядюшка. Мы задумали обвенчаться в вашей церкви, а потому и нагрянули к вам всем домом. Что, дядя, рад ли гостям?
– Рад, рад. А ты не врешь, Левка?
– Что венчаться к вам приехал? Не вру, спросите хоть у моей невесты.
– А как звать невесту?
– Марусей… Марьей Алексеевной.
– Хороша, зело красовита. Любишь Левку? – с любопытством оглядывая Марусю, спросил ее Гвоздин.
– Люблю, очень люблю, – задушевным голосом ответила девушка.
– Верю. И люби Левку: он стоит твоей любви. А живы ли у тебя отец с матерью?
– Отец жив, а мать умерла.
– Без матери, значит… сиротинка?.. А кто твой отец?
– Не знаю, – тихо ответила девушка, наклонив свою хорошенькую головку.
– Вот славно! Не знаешь своего отца?
– Дядя, я тебе после обо всем расскажу, – вмешался Левушка, видя смущение невесты, – теперь же для этого не место и не время. Мы с дороги-то проголодались и хотим есть.
– Ах я, старый ротозей, вздумал соловья баснями кормить. Эй, Петрунька, Ванька, скорее накрывайте стол, вкусный обед готовьте. Надо дорогих гостей на славу угостить, – громко крикнул Гвоздин своим слугам и сам засуетился и забегал из кухни в столовую и обратно.
Добряк Гвоздин скоро сошелся со своей сватьей нареченной, старухой Мариной, а на Марусю смотрел как на близкую свою родственницу.
Левушка без всякой утайки рассказал дяде о том, кто именно Маруся, чья она дочь и как он познакомился с нею.
– Вот оно что!.. Маруся-то, выходит, – дочка сиятельного князя Алексея Григорьевича Долгорукова, и ты, Левка, будешь его зятем. Ведь так? – выслушав рассказ Храпунова, спросил секунд-майор.
– Дядя, ты, ради бога, не говори Марусе, что ее отец – Алексей Долгоруков, ведь она ничего не знает про это. Я и сам про то узнал только недавно, от ее бабки.
– Не бойся, не скажу! Когда же свадьба-то?
– Надо торопиться… не далее как через неделю.
– Что же, к тому времени успеем все сделать, приготовиться к свадьбе.
– Только, пожалуйста, дядя, чтобы никто не знал про мою свадьбу. Проведают недруги, тогда ей не бывать.
– А, видно, у тебя немало недругов?
– Ох, много, – быстро ответил Левушка. – А знаешь, дядя, почему? Да только потому, что я состою в дружбе с князем Иваном Долгоруковым. Когда жив был император, князь Иван у него в большом фаворе состоял, а теперь Долгоруковы в опале и, может, скоро и в ссылке будут.
– Понимаю. Тебе, значит, в чужом пиру похмелье принимать придется?
– Вот именно. Ну, да, Бог даст, я улучу время и подам государыне-царице просьбу, защиты от моих врагов у нее стану просить и милости. Ей ведома моя служба усердная.
– Дай Бог! Только ведь правду-матку теперь не скоро на земле найдешь! Правда, слышь, к Господу Богу на небо улетела, а кривда-лиходей разгуливает по сырой земле. Ну да ничего, авось найдем мы эту правду! Если надо будет, я за тебя заступлюсь и в обиду тебя не дам. Достану из сундука свой кафтан военный – в том кафтане я под Полтавой воевал и в нем же под Азов ходил – и явлюсь теперь к царице-матушке просить тебе ее заступы.
И вот в усадьбе Гвоздина начались спешные приготовления к свадьбе.
Жених и невеста были счастливы и с нетерпением ждали того вожделенного дня, когда на них наденут венцы. Старый секунд-майор тоже был счастлив счастьем своего племянника, которого он любил как сына. С тех пор как в его укромном домике поселились эти молодые люди, в ней не переставали царить веселье и радость.
– Слушай, Левка, как ты хочешь, а я на твою свадьбу позову своих старых приятелей-соседей. У меня их немного, всего трое! – однажды сказал Петр Петрович. – Ну и попляшу же я с ними!.. уж так попляшу, что ведьмы завоют с моего пляса. Ведь можно, племяш, приятелей позвать? Или, может, это тебе не по нраву будет?
– Полно, дядя! Мне все то любо, что тебе по душе!
– Хороший ты парень, Левка, больно хороший! А я-то, признаюсь, думал, что ты в Питере-то избалуешься, онемечишься и меня, старика бедняка, за родню считать не станешь, словом, переменишься. Теперь, братец, такое время – все на новый лад, все по-иноземному. А ты, Левка, как был русак, таким и остался.
– Таким и умру, дядя.
– Молодец, право слово, молодчина! Ты и невесту себе такую же подобрал, добрую да хорошую… и красоты, Левка, она у тебя непомерной. Где ты такую отыскал, а?
– В Москве, дядюшка, в Москве.
– Неужели в Москве не перевелись красотки? Эх, Левка, не задорь меня, а то я как раз в Москву соберусь и оттуда тебе тетку молодую привезу, – шутил секунд-майор с племянником, не сознавая и не предчувствуя того, что над Левушкой собирается грозная, громовая туча.
Действительно, дня два спустя после того, как в майорской усадьбе поселился Храпунов с невестой и ее бабкой, в селение Красная Горка пришел какой-то средних лет странник с котомкой за плечами и с суковатою палкой в руках и попросился в крайней избе селенья у мужика Вавилы переночевать.
Мужик Вавила был добрый, податливый; он пустил «Божьего странничка», стал угощать и спрашивать его о странствиях по белу свету.
«Странный человек», подкрепив свои силы сытою пищею, стал охотно рассказывать о своих странствиях в Иерусалим, в Киев и на море, к соловецким чудотворцам. Много различных чудес и диковинок рассказал он Вавиле и своими рассказами умилил его и до слез довел. После того он стал сам расспрашивать Вавилу о том, как живет секунд-майор Гвоздин, добр ли, податлив ли он до своих крестьян.
– Наш господин такой, каких и на свете мало, живем мы у него ровно детки под крылышком родимой матки, ни словом, ни делом никакой обиды от него не видим, – восторженно воскликнул Вавила. – Случись какая нужда, к господину идем просить помощи, не боясь отказа, и все денно и нощно молим за него Бога.
– С кем же живет он? Есть у него жена, детки?
– Нет, наш Петр Петрович холост.
– Неужели так и живет один?
– Прежде так и жил один, со своими холопами, а теперь гость у него есть – сказывают, племянником приходится нашему барину. И невесту, вишь, свою он привез, и невестину бабку, и говорят, скоро свадьба будет.
– Так, так. А племянник-то военный будет или простой?
– Вот уж, милый человек, чего не знаю, того не знаю, и врать не хочу… потому, барский племянник сиднем сидит дома и никуда не показывается.
– А почему он не показывается? Про то ты не слыхал?
– Не слыхал, а только болтают, будто барский племянник-то – беглый, – таинственно промолвил Вавила.
– Так, так. Ну, больше мне ничего и не надо. Про что надо узнать, я узнал, – как бы сам себе проговорил «странный человек» и отправился спать на сеновал.
На следующее утро Вавила пошел на сеновал проведать гостя, а того и след простыл.
– Вот чудно! Как это странничек-то не простившись ушел? Видно, торопился. А все же надо бы ему было со мной проститься. Я деньжонок малую толику дал бы ему на дорогу, – вслух проговорил Вавила.
Между тем наступил день свадьбы Храпунова с Марусей. Венчание происходило в сельской церкви без всяких пышностей. Гостей и поезжан не было. В церкви находились только секунд-майор Гвоздин и трое его близких приятелей и соседей.
Венчание окончилось. Старичок-священник поздравил молодых и пожелал им долгой счастливой жизни.
В домике Петра Петровича по случаю радостного дня была пирушка; старик секунд-майор сдержал свое слово и так усердно отплясывал на свадьбе племяша, что на другой день едва мог ступить на ноги.
Едва прошло два дня после венчания Храпунова и Маруси, как их супружеское счастье было нарушено, разбито. Секунд-майор под вечер сидел на скамейке около ворот своей усадьбы и, покуривая трубку, смотрел на дорогу. Вдруг он увидел, что по дороге к его усадьбе быстро едут две телеги, запряженные каждая двумя конями.
«Неужели гости на свадьбу к племяшу так опоздали, сердечные?» – подумал он, стараясь разглядеть ехавших.
Как ни стары и ни слабы были его глаза, но он все же разглядел гостей незваных-непрошеных и даже в лице переменился, когда около его ворот остановились две телеги; с первой быстро слез пожилой офицер с мрачным взглядом, а со второй – шестеро солдат с ружьями.
– Эта усадьба прозывается Красная Горка? – быстро спросил офицер у Петра Петровича.
– Так, государь мой, – ответил ему тот.
– А где владелец усадьбы?
– Я владелец. Что надо, господин офицер?
Офицер достал из дорожной сумки какую-то сложенную бумагу и спросил, обращаясь к Петру Петровичу:
– Ты будешь секунд-майор в отставке Петр Гвоздин?
– Так, господин офицер! А что тебе надо?
– А вот сейчас узнаешь. Веди меня в дом, там и скажу, – грубо ответил приехавший офицер и, оставив у ворот на страже двух солдат, с остальными в сопровождении Петра Петровича вошел к нему в дом.
Здесь был произведен строгий обыск, но, не найдя ничего подозрительного, офицер сказал:
– Ты, майор, укрываешь в своем доме племянника, офицера Леонтия Храпунова, которого обвиняют в важном преступлении.
– Моего племянника обвиняют в преступлении? – побледнев, воскликнул старик Гвоздин.
– Да, и я прислан сюда затем, чтобы, взяв его под стражу, доставить на суд в Москву. Сказывай, где он?
– Да за что же, за что? – со стоном вырвалось из груди у бедного Петра Петровича.
– Мне не указано говорить за что, а приказано взять твоего племянника и в кандалах свезти в Москву.
– В кандалах? Неужели его проступок так велик?
– Да, не мал. Ну, показывай, господин майор, где твой племянник. Мне недосуг с тобою разговаривать.
– Ведь он только что женился. Не прошло и двух дней, как его обвенчали.
– Мне до этого нет дела! Лучше говори скорей, где твой племянник, иначе я прикажу опять начать обыск!
– Его нет дома. Он гуляет с молодой женой… в лесу, неподалеку от моей усадьбы.
– Ладно, посмотрим. Эй, команда, за мною, в лес! – крикнул офицер солдатам и направился с ними в лес, находившийся не больше как в версте от усадьбы.
Петр Петрович сказал правду: его племянник находился в лесу с красавицей женой. Оба они весело разговаривали и смеялись, прохаживаясь по густому лесу, не подозревая, что над ними нависла грозная туча.
В лесу было тихо, хорошо, привольно. Но вдруг эта тишина прервалась, и до ушей счастливых молодых донеслись сдержанный говор и быстрые шаги.
– Я слышу голоса, к нам идут, – прислушиваясь, с тревогою проговорила Маруся.
– И то. Кто бы это был? Маруся, да ты в лице переменилась. Ты испугалась, милая? – ласково спросил Храпунов. – Но чего, чего, моя голубка?
– Сама не знаю. Только вдруг так грустно. Ох, Левушка, не перед добром это.
Едва только молодая женщина проговорила эти слова, как по дороге им навстречу показались солдаты и офицер.
– Солдаты… Видно, за мной! – крикнул Храпунов.
Эти слова как-то невольно вырвались у него из груди.
– Отгадал… мы за тобою, – грубо проговорил офицер, поравнявшись с Храпуновым, и, показывая на него солдатам, добавил: – Окружите его и ведите!
– Куда? – бледнея, спросил у него бедняга.
– Пока к твоему дяде, в усадьбу, а оттуда повезем тебя в Москву.
– В Москву? Нет, нет. Я не отдам вам Левушки, не отдам! Он мой! – с горьким плачем проговорила бедная Маруся, крепко обнимая мужа.
– И не отдала бы ты, барынька, а мы возьмем, и тебе с муженьком расстаться придется, – проговорил офицер.
– Никогда, никогда! Куда Левушка, туда и я.
– Ведь его в острог указано доставить.
– В острог? За что же? – воскликнул Храпунов.
– Про то тебе скажут. Да ты и сам, чай, знаешь, за что тебя сажают. Ну, растабарывать нечего, пойдем!
Злополучного Левушку привели обратно в усадьбу к дяде под конвоем солдат.
С помертвевшим лицом, едва передвигая ноги, шла за ним Маруся. Ее горе было страшно, безысходно. Она теперь не плакала; слезы не облегчали ее намученной души.
Офицер, присланный арестовать Храпунова, не дал ему и часа пробыть в усадьбе у дяди.
– Скорее, скорее, мне недосуг прохлаждаться с тобой! – кричал он на бедного Левушку, торопя его.
– Господин офицер, молви мне, есть у тебя сердце или нет? – сурово посматривая на нежеланного гостя, спросил у него старик Петр Петрович.
– Знамо, есть! Неужели, господин майор, ты думаешь, что без сердца может жить на свете человек?
– А вот ты живешь на белом свете без сердца, – желчно заметил ему Петр Петрович. Он сердечно простился с племянником, крепко обнял его и несколько раз принимался крестить и благословлять его. – Поезжай, племяш… уповай непрестанно на милость и правосудие Божие! Господь не попустит погибнуть неповинному, и чистого не скоро загрязнишь.
– Дядя, родной, не покинь Марусю, не оставь ее в несчастии и горе. Прошу о том усердно, – дрогнувшим голосом, со слезами воскликнул Храпунов.
– О чем, племяш, просишь? Маруся мне теперь не чужая, а дочка, Богом данная… вместо отца был ей и во время свадьбы, и теперь таким же буду.
Марусю с большим трудом оторвали от мужа и, как мертвую, в беспамятстве понесли в ее горницу.
Вся майорская дворня вышла проводить молодого боярича. Левушка, несмотря на свое краткое пребывание в усадьбе дяди, сумел снискать между дворовыми любовь и преданность себе, а потому, когда его заковали в цепи и посадили с солдатами в телегу, послышался громкий плач с причитаниями дворовых баб.
Телеги с офицером, Храпуновым и солдатами съехали со двора и скрылись из глаз, а старый майор все продолжал стоять на крыльце; он так ослабел от горя, что не мог стоять без посторонней помощи: его поддерживали под руки двое здоровых парней.
– Батюшка-барин, не изволишь ли в горницу идти? Да прилег бы, твоя милость, отдохнуть, – соболезнуя горю своего старого господина, сказал ему один из парней.
– А племяша увезли? – тихо спросил Петр Петрович у дворового.
– Увезли, батюшка-барин, – со вздохом ответил тот.
– Увезли, увезли. Разлучили! Звери, а не люди. Проклятья вы достойны. Я сам поеду в Москву, паду к ногам матушки-царицы и буду слезно просить у нее милости и правды! Да, да… Я завтра же поеду. О Господи, какое горе… какая беда! – крикливым голосом проговорил секунд-майор. – А что племянушка, сердечная моя?
– Все без памяти лежит, ровно мертвая!
– Сразу двоих погубили! Да обрушится кара Господня на ваши головы, погубители! Я завтра же в Москву поеду суда искать и правды! – громко сквозь слезы проговорил Гвоздин и приказал вести себя в горницу.
VII
Храпунова арестовали, во-первых, за то, что он находился в близкой дружбе с опальным князем Иваном Долгоруковым, а во-вторых, за его побег из острога.
Как уже сказано, императрица Анна Иоанновна спрашивала о Храпунове и сожалела, когда ей доложили, что он неизвестно где находится. Когда же князю Алексею Григорьевичу Долгорукову с семьей, а также и князю Ивану указано было немедля из подмосковной усадьбы Горенки выехать в отдаленные усадьбы, тогда недоброжелатели опальных Долгоруковых принялись за их родичей и за близких к ним людей. Вспомнили и про дружбу князя Ивана с бывшим флигель-адъютантом Храпуновым, и было приказано разыскать и арестовать его, а там, где его найдут, произвести самый строгий и тщательный обыск.
Сыщикам поручили разыскать Храпунова как «подозреваемого в сообщничестве с Иваном Долгоруковым». Один из сыщиков, узнав, что у Левушки есть дядя, безвыездно живущий в своей усадьбе Красная Горка, под видом странника отправился туда и от мужика Вавилы разузнал всю подноготную. С этими сведениями он поспешил в Москву, и на другой же день за бедным Левушкой был послан офицер с солдатами, чтобы арестовать его.
Храпунов в кандалах, как важный преступник, был привезен в Москву и посажен в каземат острога.
К этому же времени пали и Долгоруковы. Гроза подобралась к ним нежданно-негаданно. Восьмого апреля 1730 года появился указ сенату со следующим неопределенным началом: «Известны мы, что в некоторых губерниях губернаторов нет; того ради…» Назначались губернаторами следующие Долгоруковы: князь Василий Лукич – в Сибирь, князь Михаил Владимирович – в Астрахань, а князь Иван Григорьевич – в Вологду воеводою. На другой день появилось два кратких указа. Первым назначался воеводою, даже без указания куда именно, другой брат князя Алексея Григорьевича, князь Александр Григорьевич Долгоруков, причем город для воеводства предоставлялось определить сенату. Вторым указом ссылались в их дальние деревни отец князя Ивана, Алексей Григорьевич, со всеми его детьми, следовательно, и Иван Алексеевич, и дядя его князь Сергей Григорьевич с семьей. В тот же день всех Долгоруковых допрашивали «о завещательном письме Петра II»[3].
Князю Ивану было под страшной угрозой смертной казни предложено объявить самую истинную правду. Иван Долгоруков собственноручно написал, что ни о какой духовной или завещательном письме или проектах его никогда ни от кого не слыхал. Это отрицание было для князя Ивана единственным средством к собственному спасению.
Положение князя Ивана наравне со всеми Долгоруковыми, а также и положение его невесты графини Шереметевой было ужасно тягостно со дня смерти императора-отрока Петра II. О своем положении и о состоянии своего духа Наталья Борисовна сама сообщила в своих записках следующее:
«А между тем всякие вести ко мне в уши приходят. Иной скажет – в ссылку сошлют, иной скажет – чины и кавалерии отберут. Подумайте, каково мне тогда было, будучи в шестнадцать лет? Не от кого руку помощи иметь и не с кем о себе посоветоваться; а надобно и долг и честь сохранить, и верности не уничтожить. Великая любовь к нему, князю Ивану, весь страх изгонит из сердца, а иногда нежность воспитания и природа в такую горесть приведут, что все члены онемеют от такой тоски. Куда какое злое время! Мне кажется, при антихристе не тошнее того будет. Кажется, в те дни и солнце не светило; только и отрады мне было, когда его, князя Ивана, вижу. Поплачем вместе и так домой поедем. Куда уже все веселья пошли! Ниже сходства было, что это жених к невесте ездит».
Большею частью свидания князя Ивана с невестою происходили тайком; мы уже знаем, что его подстерегли и накрыли граф Левенвольд и князь Никита Трубецкой.
Это сильно повлияло на процесс князя Ивана далеко не в его пользу; его чуть не обвинили ослушником воли императрицы.
Наталья Борисовна торопилась со свадьбой.
«Сам Бог выдал меня замуж, больше никто», – трогательно замечает она в своих записках.
Братья и все родные отговаривали ее от вступления в брак с опальным и судимым князем Иваном, которому предстояла, как и другим Долгоруковым, тяжелая ссылка, а может быть, лишение чинов, орденов и достояния. Но Наталья Борисовна, горячо любившая своего жениха, ни на что не посмотрела и назначила день своей свадьбы.
Свадьба должна была происходить в подмосковной усадьбе Долгоруковых Горенки. Дня за два до своего венчания туда к жениху приехала графиня Наталья Борисовна. Ее никто не провожал, никто из родных или близких не снаряжал под честной венец. Только старушка-мамка Пелагеюшка приехала к ней в Горенки, не желая расстаться со своей выходицей.
Граф Петр Борисович, старший брат Натальи Борисовны, в то время опасно захворал оспой, а потому и не мог быть на свадьбе сестры. Младший же, Сергей, боялся ехать, чтобы не навлечь на себя нерасположения государыни и гнева врагов Ивана Долгорукова.
Накануне своей свадьбы князь Иван Алексеевич обратился к невесте со следующими словами:
– Натальюшка, скажу тебе опять: если тебя пугает судьба со мной, то откажись, пока есть время!
– Да неужели, Ваня, я, не быв твоей женою, успела тебе прискучить? – с милой улыбкой ответила графиня.
– С чего ты взяла, моя голубка? Ведь я потому предлагаю тебе отказаться от меня, что судьба моя неприглядна: нынче я здесь, а завтра ушлют куда-либо подальше.
– Что же, и я с тобой. Куда ты, туда и я.
– Стало быть, тебя не страшит моя судьба?
– Нисколько! С тобой мне везде будет радостно.
– Голубка моя! Беги от меня: тебя я не стою, не стою. Ты честная, святая, а я – преступник.
– Какой ты преступник? Тебя только так называют!
– Нет, нет, я – преступник. Да, да. Я повинюсь во всем перед тобой, обманывать тебя не стану. Виновен я… Враги мои, назвав меня изменником, сказали правду. И знаешь ли, кому я изменил? Тому, кто так любил меня, кто доверял мне и своею царственной рукой расточал мне свои милости. Да, да, я изменил почившему императору-отроку.
– В чем дело? Когда? – с удивлением и тревогою воскликнула графиня Наталья Борисовна.
– Когда государь, мой державный друг, лежал при смерти, я на подложной духовной подписался под руку государя, что будто корона царства российского завещана им моей сестре Екатерине, – печально ответил князь Иван.
– Иванушка, неужели ты это сделал?
– Да, сделал. Суди меня, Наташа, или беги, беги от меня! Неужели тебе, чистой, святой, быть женой преступника, которого ожидает, по меньшей мере, дальняя ссылка, а может быть, и казнь?
– Нет, нет!.. я дала тебе слово быть твоей женою и буду ею, своего слова назад не возьму. Против своей судьбы я не пойду… что будет, то и будет. С тобой, милый, я на все готова и любить тебя я никогда не перестану.
– Голубка милая! Радость дней моих! За что мне Бог посылает такое счастье? Чем я заслужил твою чистую любовь? Ведь я не стою тебя, не стою.
– Полно, мне надоело слышать все одно и то же. Все говорят мне, что ты не стоишь меня. Видно, ценят меня слишком высоко: такие во мне нашли достоинства, каких у меня и отроду не бывало. И стали говорить только тогда, когда тебя постигла опала. Тут всю вину и все недостатки твои мне расписали. Вот и верь в людские пересуды! Но что стало с подложной духовной?
– Отец хотел было снести ее в верховный совет. Я в ногах у него валялся, просил отдать мне эту запись, но он не слушал меня, его не трогали мои просьбы. Тогда я стал грозиться, что сам пойду и во всем повинюсь перед верховным тайным советом. Отец чуть не проклял меня, но все же мне удалось этой угрозою заставить отца и дядей уничтожить подложное духовное… и царицею мою сестру Екатерину не провозглашать. Никогда я не прощу, Натальюшка, себе вины перед государем-благодетелем! – с глубоким вздохом проговорил князь Иван.
– Ну полно, Иванушка, вспоминать про старое. Что было, то прошло, – желая ободрить жениха, промолвила графиня.
Наконец состоялась свадьба князя Ивана с графиней Натальей Борисовной. Венчание происходило в сельской церкви при усадьбе Горенки, но было не веселее похорон. Со стороны невесты в церкви, кроме старухи Пелагеюшки, никого не было, да со стороны жениха присутствовали самые близкие родичи. Все боялись и избегали быть на свадьбе опального князя Ивана, между тем как еще недавно, на его обручении, были и государь, и все вельможи, причем многие считали за большую честь и счастье, что получили приглашение.
Прошло три дня после свадьбы. Они промелькнули для молодых Долгоруковых как три минуты. Наконец они стали собираться в Москву с визитом к родственникам.
У подъезда княжеского дома стоял давно готовым парадный экипаж для молодых. Князь Иван, счастливый, радостный, в мундире и со шляпою в руках, поджидал молодую жену, которая еще не окончила своего туалета; около нее суетились несколько дворовых девок. Наконец князю Ивану надоело ждать, и он, подойдя к комнате жены, приотворил немного дверь.
Его красавица жена стояла перед большим зеркалом и застегивала на шее дорогое ожерелье из крупного жемчуга; на ней было надето пунцовое бархатное платье, покрытое золотыми кружевами. Молодая княгиня была дивно хороша в этом наряде, и князь Иван залюбовался ею.
– Иванушка, грех подсматривать, – увидя в дверях своего мужа и грозя ему маленьким пальчиком, с улыбкой проговорила Наталья Борисовна.
– Я не подсматриваю, Натальюшка, я соскучился по тебе. Да и ехать нам пора.
– Я совсем готова. Хорошо, Иванушка, я нарядилась?
– Хорошо. В этом наряде ты затмишь всех красавиц в мире.
– Уж и в мире! Тоже скажешь!
– А разве я неправду говорю? Вот и матушка тебе то же скажет. Матушка, ведь моя Натальюшка красивее и пригожее всех на свете? Ведь так?
– Так, так, Ванюшка. Бог наградил тебя доброю и красивою женою, – с улыбкой промолвила Прасковья Юрьевна.
– Ну, ну, хорошо! – сказала Наталья Борисовна. – Вот я и готова… Давай руку, Иванушка, и пойдем.
Молодые вышли в переднюю.
Там поджидал их князь Алексей Григорьевич; он стал говорить сыну о том, к кому тот должен вперед ехать с визитом с молодой женой. Вдруг его слова были прерваны стуком колес и лошадиным топотом. Очевидно, на двор кто-то въехал.
– Эй, узнать, кого еще нелегкая принесла! – крикнул лакеям князь Алексей Григорьевич.
Несколько лакеев бросились выполнять приказ своего господина, но их остановил старик дворецкий; он уже шел с докладом о приезде незваного гостя.
Этим гостем был сенатский секретарь, привезший грозный указ, которым князь Алексей Долгоруков ссылался в дальнюю ссылку со всем своим семейством.
– И повелено тебе, князь, и всей твоей семье выехать отсюда не далее как через три дня, – холодно проговорил сенатский секретарь, дочитав указ.
– Куда же меня ссылают? – побледнев, спросил князь Алексей.
– Назначено тебе жить безвыездно до нового указа в твоей пензенской вотчине, в селе Никольском.
– Господи, какая даль! И выезд мне из той вотчины запрещен?
– Да, запрещен.
Весь этот разговор, разумеется, слышали князь Иван и его молодая жена, и он поразил их как громом.
VIII
Нелегко было некогда всесильным, а теперь опальным Долгоруковым расставаться со своею излюбленной усадьбой и ехать в распутицу в дальнюю вотчину. Долгоруковы и их дворовые, не зная хорошо дороги, сбивались, попадали в болота, среди которых иногда приходилось им проводить и ночи под открытым небом в наскоро разбитых палатках.
Что выстрадала и вытерпела новобрачная княгиня Наталья Борисовна, привыкшая к богатству, к изнеженности, а теперь принужденная ходить в мокрых башмаках и мокром платье и спать на сырой постели, и сказать трудно. Невесело, нерадостно проводила она свой медовый месяц.
– Натальюшка, голубушка, неужели ты не клянешь меня? – спросил у нее однажды упавший духом муж.
– За что? – удивилась она.
– А за ту муку, которую ты терпишь из-за меня? За то страдание, что переносишь, моя голубка незлобивая!
– Ведь и ты терпишь, Иванушка, и ты несешь муку.
– Я достоин того, поделом и наказание мне, а ты…
– С тобой и мука мне всласть. Обо мне ты не заботься, а вот что с тобою происходит, скажи-ка мне? Ведь тебя теперь узнать нельзя: ты побледнел, похудел, видимо, нездоров. Впрочем, и немудрено: и дорога мучительная, и погода сырая.
– Нет, не от того… не от того. Душа болит, душа терзается. – И на глазах князя Ивана выступили слезы.
– Родной, ты плачешь? Полно!.. Твои слезы тяжелым камнем падают мне на сердце.
– Не за себя скорблю, а за тебя. Себя кляну, Натальюшка, за прошлое кляну. Много я грешил, неправдой жил.
– Бог милосерд и прощал более тяжких грешников. Вот ты теперь смирился, познал свои грехи, и Бог простит тебя, – голосом, полным любви и убеждения, проговорила Наталья Борисовна, ласково кладя свою руку на плечо мужа.
