Дмитрий Дмитриев
Император-отрок. Историческая дилогия
– Известно, я… а то кто же… Чай, обрадовалась?
– Ну как мне не обрадоваться!.. Чай, женою подьячего мне лестно быть, – едва превозмогая свой гнев и закусывая от страшного волнения губы, промолвила княжна.
– Так по рукам, что ли?
– Да, да…
– Стало быть, честным пирком и за свадебку?
– Да, да…
– Я так и знал, что отказа мне не будет… потому быть моей женой лестно всякой девице… С твоим братом, что ли, надо еще поговорить?
– Не советую… Если ты скажешь ему хоть половину того, что сказал мне, то быть тебе, подьячему, битым.
– Как! За что? – тараща глаза от удивления, спросил у княжны Тишин.
– За твою, подьячий, дерзость. Разве свататься за меня не дерзость? Вон! Поди вон! – повелительно крикнула княжна, показывая ему на дверь.
– Да ты что же?.. Смеешься, что ли, надо мною? То радуешься, что я хочу жениться на тебе, то вон гонишь!
– Ступай вон, не то позову своих и тебя, дерзкий, палками прогонят.
– Так ты вот как? Хорошо… это тебе даром не пройдет… Спесива ты была царской невестой, да сплыла… Постой, я покажу вам всем, как надо мною глумиться… будете помнить! – погрозил Тишин и вышел из горницы, сердито хлопнув дверью.
– Что же это?.. Господи! До чего я дошла?! Какой-то подьячий смеет предложение делать мне, бывшей невесте императора… О горе, горе мне!.. За что эта напасть? За что эта ужасная мука? Что я сделала? Чем провинилась? За что меня преследуют? Даже и тут, в дальней ссылке, мне не дают покоя! – Рыдала княжна Екатерина Долгорукова, оскорбленная до глубины души грубым предложением Тишина.
Действительно, сватовство к Екатерине Долгоруковой не прошло для Тишина даром; княжна пожаловалась на него своему брату и его приятелю, поручику Овцыну.
– Вот до чего я дожила, вот до чего дошла, что пьяный подьячий смеет свататься за меня!.. Сирота я горькая, беззащитная… некому и заступиться за меня, – со слезами проговорила княжна Екатерина.
– Как некому заступиться? А меня-то вы забыли? Нахал Тишин жестоко поплатится за свое сватовство, – грозно проговорил поручик Овцын, неравнодушный к «разрушенной царской невесте», и с двумя своими товарищами жестоко избил Тишина.
Однако последний был злопамятен; он затаил на время свою обиду и стал выжидать случая отплатить обидчикам. Это не замедлило представиться ему.
Как-то раз князь Иван, будучи под хмельком и нисколько не стесняясь и не боясь Тишина, стал говорить не с должным уважением про императрицу Анну Иоанновну, а первейшего министра Бирона всячески поносил и ругал.
– Эх, князь, напрасно ты так говоришь, право, напрасно! Держать бы тебе надо свой язык за зубами, – как бы увещевая Долгорукова, сказал ему Тишин.
– Я правду говорю.
– Смотри, как бы тебе за эту «правду» не пришлось поплатиться.
– Что же, или ты доносить на меня думаешь? – презрительно спросил князь Иван. – Так разве ты забыл, что доносчику первый кнут? Да и где тебе доносить! Тебе не поверят: ты стал такой же сибиряк, как и я… Станешь на меня доносить, тебе же голову снесут.
– Я и не думаю на тебя делать донос, – проговорил подьячий.
– А кто же доносчиком на меня будет? Ты знаешь? – спросил у подьячего захмелевший князь Иван.
– Знаю, – ответил Тишин. – Ваш пристав.
– Это майор Петров? Ну нет, он на нашей стороне, он задарен и доносить на нас не будет.
Князь Иван говорил правду: пристав Петров был в хороших отношениях с ссыльными Долгоруковыми, и когда подьячий Тишин пожаловался ему на них, то он не обратил никакого внимания на эту жалобу и замял дело.
Тогда Тишин подал донос сибирскому губернатору, причем уже, кроме Долгоруковых, обвинял и Петрова, и березовского воеводу Бобровского за послабления им.
Результатом этого доноса было прибытие в Березов капитана сибирского гарнизона Ушакова, родственника знаменитого начальника тайной канцелярии. Тот явился в мае 1738 года инкогнито, но с секретным предписанием. Ему было поручено прикинуться присланным по повелению императрицы будто бы для того, чтобы разузнать о житье-бытье Долгоруковых и улучшить их положение.
Быть может, несчастным узникам блеснул даже с его приездом луч надежды на избавление от заточения. Ушаков отлично сыграл роль. Он познакомился с Долгоруковыми, с разными березовскими жителями и священниками, водил с ними хлеб-соль, вступал в беседы и таким образом под рукой узнал все, что ему было нужно. В результате немедленно же по его отъезде в Березове был получен приказ из Тобольска – отделить князя Ивана от жены, братьев и сестер.
Иван Алексеевич был заключен в тесную землянку, где его еле кормили, и притом самой грубой пищей. Землянка была так тесна, что в ней с большим трудом мог поместиться один человек.
Новое несчастье, обрушившееся на князя Ивана, повергло Наталью Борисовну в страшное горе и отчаяние. Несколько раз порывалась она приблизиться к землянке, где томился ее несчастный муж, но солдаты отгоняли ее прочь. Наконец как-то ей удалось вымолить у солдат, чтобы они дозволили ей подойти к землянке, и то ночью.
Крадучись и оглядываясь по сторонам, Наталья Борисовна с небольшим узелком подошла к месту заточения мужа.
– Что, голубчик, можно ли мне хоть издали увидеться с мужем? – обратилась она, чуть не плача, к одному из сторожевых солдат.
– Можно-то можно, да боязно! – ответил ей солдат. – А вдруг увидит?
– Кому увидать, голубчик? Теперь все спят.
– И ты бы спала, а то ишь, шляешься ночью, – огрызнулся на княгиню Долгорукову другой сторожевой солдат.
– Умолкни, Петруха, не смей так говорить: у княгини святая душа!.. – остановил товарища первый солдат. – Подходи, княгинюшка, подходи поближе да стукни в дверь!
Княгиня тихо постучала в дверь и в небольшом отверстии землянки, заменяющем оконце, увидела страдальческий облик своего злополучного мужа.
– Господи!.. Натальюшка, ты ли?! – послышался дорогой ей голос, прерываемый рыданиями. – Да как тебя допустили?
– Выплакала, вымолила у солдат… вот и допустили…
– Голубка моя сердечная, сколько горя, сколько несчастья со мною ты увидала!.. Мученица ты, Натальюшка, мученица!
– Не я, а ты – мученик, ты – страдалец.
– За прошлое, за былое несу наказание. Люди злы, они ищут моей погибели, и чувствуется, что мне не миновать казни. Да, да, враги не дадут мне на свете жить; они всю подноготную поднимут, все переберут и обвинят меня в ужасном преступлении. Но я смерти не боюсь, мне страшен позор. Слушай, дорогая, святая моя!.. Когда меня не станет, оправдай меня перед сыном, скажи, что я невинно пострадал по наговору злых людей и нашего родового имени ничем позорным не запятнал. Я был молод, были грехи, за славой я бежал, и в этом вся моя вина. Только научи нашего сына молиться за несчастного отца.
– Он и то за тебя молится, Иванушка.
– Научи Михаила не мстить моим врагам, служить душой и сердцем земле родной, чтить государыню и ей повиноваться. Ну, прощай, Наташа! Ступай, храни тебя Господь!.. Еще увидят тебя здесь, тогда и тебе, и мне, и сторожевым солдатам будут беды. Спасибо тебе, голубка! Скажи спасибо от имени несчастного князя Ивана и солдатам, что стерегут меня, за то, что твои мольбы и слезы нашли отклик в их сердцах. Ступай!
– Завтра ночью я, Иванушка, опять к тебе приду.
– Приходи, будь ангелом моим! Поцелуй и перекрести за меня Мишеньку. Скажи, что из тюрьмы его отец шлет ему благословение.
Наталья Борисовна, заливаясь слезами, отошла от землянки. И каждую ночь до того дня, как князя Ивана тайно увезли в Тобольск, она приходила к мужу, подкрепляла его своими словами и советами и приносила пищу.
Солдаты не останавливали ее.
– Эх, если и пострадать нам за нее придется, то знать будем, что страдаем за святую душу, – говорили они.
В конце августа 1738 года князь Иван Долгоруков и двое его братьев, Николай и Александр, а также воевода Бобровский, майор Петров и поручик Овцын, трое березовских священников, один диакон, слуги Долгоруковых и шестьдесят березовских обывателей в глухую дождливую ночь были взяты капитаном Ушаковым, посажены на небольшой карбас и отправлены в Тобольск. Там была образована для настоящего дела особая экспедиция под начальством Ушакова и поручика Василия Суворова. Начались обычные допросы с пристрастием и розыском.
Иван Долгоруков пробовал было запираться, но пытка вынудила его сказать более, чем он хотел.
В Тобольске его содержали в сырой, душной тюрьме, с тяжелыми цепями на ногах и на руках, причем приковали его даже к стене. Положение князя Ивана было ужасно. Он лишился сна и аппетита; разлука с женой и другие нравственные потрясения мучительно подействовали на него; он впал в страшное нервное раздражение, был близок к помешательству и в полубреду стал передавать все подробности о составлении подложной духовной императора-отрока Петра II.
Начались новые розыски, новые допросы, а с ними и пытки. Ушаков и Суворов предложили князю Ивану шестнадцать вопросных пунктов. Его допрашивали о «вредительных и злых словах» к поношению чести ее императорского величества и цесаревны Елизаветы, о разговорах с Тишиным по поводу его намерения донести, о майоре Петрове, о книге в похвалу его величества, о коронации Петра II, о другой книге киевской печати, «якобы о венчании брака» Петра II с княжною Екатериною, о патентах, о разных березовских знакомых, преимущественно об Овцыне, о подарках Петрову и Бобровскому, о его переписке, а главным образом о подробностях составления, подписания и уничтожения духовного завещания Петра II.
Во время допроса князя несколько раз пытали дыбою. Он почти во всем сознался, только упорно отрицал существование книги киевской печати «якобы о браке его величества», утверждая, что такой книги не было, а что была одна только рукопись о коронации Петра II, которую князь Николай сжег.
Подробно и чистосердечно рассказал он всю историю подложной духовной своего друга-императора. Эта история тяжелым гнетом легла у него на душе, и он был рад очистить свою совесть. Этим последним показанием он оговаривал в весьма серьезных замыслах своих дядей: Василия Лукича, Сергея и Ивана Григорьевичей и Василия Владимировича с братом Михаилом Владимировичем.
Князя Ивана перевезли в Шлиссельбургскую крепость; туда же были доставлены и все оговоренные им Долгоруковы, а двух его братьев, Николая и Александра, сослали в Вологду.
Бедная Наталья Борисовна осталась в Березове со своим шестилетним сыном, будучи к тому же еще беременной, и с третьим братом своего мужа, а также и с золовками. Вот как она описывает свое положение:
«Я кричала, билась, волосы на себе драла; кто ни попадется навстречу, всем валяюсь в ногах, прошу со слезами: «Помилуйте, когда вы – христиане! Дайте только взглянуть на него и проститься!» Не было милосердного человека; ни словом меня никто не утешил, а только взяли меня и посадили в темницу, и часового, примкнувши штык, поставили».
Скоро до Натальи Борисовны дошла печальная весть о том, где находится ее муж с братьями. Это еще более убило бедную женщину.
– Теперь не видать мне моего Иванушки и навеки разлучилась я с ним! – рыдала страдалица-княгиня.
И действительно, ей не суждено было больше видеться со своим мужем.
IV
Как-то раз Храпунов вернулся домой бледный и чем-то сильно встревоженный. Маруся заметила перемену с мужем и спросила:
– Что с тобою, Левушка? Ведь на тебе лица нет… Уж не случилось ли какого несчастья?
– Пока еще нет, а надо ожидать. Дело твоих родичей опять всплывает наружу. Князя Ивана Долгорукова привезли в Шлиссельбург, а его братьев в Вологду сослали. Забрали многих приверженцев Долгоруковых. Не нынче завтра и за мной придут, – печально проговорил Левушка.
– Господи, опять несчастья! Когда же этому будет конец? Ведь ты, Левушка, ни в чем не виновен.
– Я обращался к министру Волынскому, просил у него защиты. Артемий Петрович обещал, но едва ли он сможет что-нибудь сделать в мою пользу.
– Если обещал, то сделает. Ведь ты сам, Левушка, говорил, что Волынский имеет большую силу при дворе.
– Имеет, точно. Но Артемий Петрович один, а немцев много, и все они пользуются доверием государыни, не говоря уже о Бироне.
– Что же нам делать, что делать? – чуть не с отчаянием проговорила молодая женщина.
– Подождем, что дальше будет.
– Дождаться, когда тебя арестуют…
– Маруся, ты знаешь мою прямоту. Я ни в чем не виновен перед ее величеством и, что бы ни случилось, думаю, выйду правым. Но за тебя мне страшно. Правда, возьмут меня, ты не одна останешься, а с дядей. Но за него-то я очень опасаюсь, он очень несдержан на язык, и если не уедет отсюда, то ему не миновать тюрьмы, а может быть, и того хуже…
– Ну так уедем скорее куда-нибудь и дядю с собой захватим. Поедем хоть к дяде в усадьбу.
– Это не так легко сделать, милая. Я состою на службе. Но допустим, министр даст мне отпуск и мы уедем. Да ведь меня и в дядиной усадьбе найдут. Знаешь, Маруся, ничего я так не боюсь, как того несчастного письма князя Алексея Григорьевича, которое хранится в нашем ларце.
– Да ведь ты не знаешь, где находится и ларец.
– Наверняка не знаю, но думаю, что в тайной канцелярии или у самого Ушакова. Я как-то по поручению Артемия Петровича ходил к генералу Ушакову и спросил про свой ларец. Знаешь, что мне Ушаков ответил? «Ларец запечатанный, что находится у меня в канцелярии, не твой, господин офицер, а ссыльных князей Долгоруковых, а так как их имущество движимое и недвижимое отобрано в казну, то и ларец тоже».
Скоро вернулся с прогулки и старик секунд-майор. Втроем они составили семейный совет, что делать, и решили следующее: Храпунову немедленно просить отпуск хоть на месяц и уезжать всем из Питера, но не в усадьбу старого майора, а куда-нибудь подальше, в глушь, чтобы не скоро можно было до них добраться. На совете также решено было заехать в Москву и взять с собою старуху Марину, которая все еще проживала в Москве, в своей хибарке близ Тверской заставы.
Но «человек предполагает, а Бог располагает», и все эти замыслы и предположения кончились ничем. В тот же день поздним вечером в квартиру Храпунова явился офицер с пятью солдатами, чтобы арестовать Левушку.
– За что? Что я сделал? – растерянным голосом проговорил Храпунов.
– Об этом вам скажут, только не я. Мне лишь приказано вас взять, – холодно ответил офицер-немец.
От этих слов Маруся смертельно побледнела и едва устояла на ногах.
– А как твоя фамилия, господин офицер? – грубо спросил у немца старик секунд-майор, едва сдерживая себя от гнева на несправедливый арест своего племянника.
– Фон Фишер, – гордо ответил тот.
– Фишер, да еще фон… немецкая кличка…
– Да, я имею честь принадлежать к немецкой нации.
– И сидел бы себе в неметчине! Зачем же к нам пожаловал? – сердито проговорил старый майор. – Да, видно, харчи-то у нас послаще ваших, вот вас и тянет сюда?
– В ваших словах я вижу оскорбление всей нашей нации и потому…
– Вызываешь меня на единоборство или, по-вашему, на дуэль? Так, что ли?
– Зачем дуэль? Я донесу на вас его светлости герцогу.
– Оно и лучше. Живи, господин офицер, сплетней и доносом… целее будешь! – проговорил старик Гвоздин.
Храпунов очутился в тяжелой неволе; его отвели в тюрьму и опять впутали в дело несчастного князя Ивана Долгорукова, который в то время томился в каземате Шлиссельбургской крепости. Сам страшный Ушаков допрашивал его, но «без пристрастия», то есть не пуская в ход пытки. Может быть, он жалел Храпунова, сознавая его невиновность.
– Ведомо ли тебе содержание того писания, которое находилось в ларце, что подарил князь Алексей Долгоруков своей незаконной дочери, а твоей жене? – спросил Левушку Андрей Иванович, показывая ему на письмо.
– Нет! Да и почем мне знать? Письмо находилось в ларце и писано было покойным князем не мне, а моей жене, – ответил ему Храпунов.
– И умерший Алексей Долгоруков ничего не говорил тебе про это письмо?
– Ничего.
– Придется поспрошать о том твою жену.
– Как? Неужели Марусю приведут сюда?
– И приведут. Неужели ты думаешь, я сам к ней пойду? Да что она у тебя за принцесса такая? У меня тут в гостях перебывали барышни и боярыни, княжны и княгини, всех я принимаю с ласкою, – насмешливо улыбаясь, проговорил начальник тайной канцелярии.
– Стало быть, ваше превосходительство, вы пошлете арестовать мою жену? – грустно спросил Храпунов.
– Зачем арестовать? Только привести к допросу. Не бойся: хоть и называют меня зверем, а я – не зверь, я только строгий исполнитель закона и верный слуга государыни императрицы. Жену твою мы спросим чинно и, сняв допрос, отпустим ее домой благородно. Ну, теперь ступай!
– Дозвольте спросить, ваше превосходительство, долго ли будут меня в тюрьме морить?
– Это уже не от меня зависит, а от его светлости герцога. Только на освобождение не надейся. Скажу по секрету: его светлость герцог решил разом покончить с долгоруковским делом… Понял? И ссылки тебе не миновать. Не дружись с князьями! «Не надейтеся на князи и сыны человеческие, в них же несть спасения» – вот чему учит нас слово Божие, – голосом, полным наставления, проговорил начальник тайной канцелярии и приказал увести Храпунова.
Судьба Левушки взволновала Марусю и его дядю, они решили искать защиты у кабинет-министра Артемия Петровича Волынского и с этой целью отправились к нему в его обычный приемный день. Долго пришлось им ждать, так как они решили переговорить с министром по окончании всей очереди просителей, и наконец были допущены к нему.
Входя в кабинет министра, Маруся и Гвоздин были сильно встревожены, особенно же молодая женщина: на ней просто лица не было. Они низко поклонились министру и остановились у дверей.
– Подойдите ближе и скажите, что вам нужно, – своим приятным голосом проговорил Артемий Петрович.
– Ваше превосходительство, я – жена вашего чиновника Храпунова, – дрожащим голосом проговорила Маруся.
– А! Вы жена Храпунова? Он очень усердный и внимательный чиновник, я им доволен. Кстати, почему его не было сегодня утром?
– Моего Левушку арестовали, ваше превосходительство! – заливаясь слезами, ответила бедная Маруся.
– Что такое? Он арестован? Кто смел? За что?
– Об этом ничего не сказали, а взяли и повели мужа.
– Впрочем, не надо и узнавать, не надо и доискиваться: я знаю, кто приказал арестовать моего чиновника. Но успокойтесь, я постараюсь, чтобы вашего мужа возвратили вам.
– Я не нахожу слов, как и благодарить ваше превосходительство.
– Благодарить меня еще не за что: ваш муж в тюрьме. Вы хорошо сделали, что пришли ко мне.
– Это я посоветовал моей племяннице, ваше превосходительство. Говорю ей: пойдем просить помощи у родовитого русского боярина-министра, у птенца великого царя Петра, у него скорей найдем мы правду, – дрожащим голосом, но с чувством проговорил старик майор.
– А я не имею чести знать, кто вы, – с удивлением поглядывая на старого майора, проговорил Волынский.
– Я – дядя Храпунова. Простите старику, ваше превосходительство: горе наше так велико, что я не успел или, скорее, забыл назвать себя. Я – старый русский служака, батюшка-царь Петр Алексеевич научил меня с врагами сражаться. Бил я и турок и шведа, не один десяток лет служил правдой моему государю и земле родной.
– А, вот вы кто. Приятно, очень приятно! Вы любите Русь, я – тоже, станемте знакомыми, нет, друзьями, – ласково проговорил кабинет-министр, протягивая свою руку майору.
– Ваше превосходительство, это для меня такая честь!..
– Для меня тоже, господин майор. Станем говорить откровеннее. Я уверен, что Храпунов арестован по приказу Бирона. Герцогу известно, что ваш племянник предан мне. У Бирона везде есть лазутчики, и они обо всем доносят ему. Вероятно, Храпунов как-нибудь проговорился, сказал что-нибудь оскорбительное для этого… герцога из конюхов! – горячо проговорил кабинет-министр Волынский.
– Нет, ваше превосходительство, мне думается, что мой муж арестован по делу Долгоруковых: он был в дружбе с князем Иваном Алексеевичем.
– Да, Долгоруковы поперек горла встали Бирону и его клевретам! Русские князья и бояре ненавистны герцогу, он боится их, опасаясь за свое могущество, за свою мишурную славу. Впрочем, боязнь его уместна. Придет же наконец время, когда Бирон и все другие немцы, его сообщники, жестоко поплатятся за то ярмо, какое они возложили на наш добрый, простой народ. Ну да об этом еще рано говорить. Надейтесь на лучшее, – обратился Волынский к Марусе, – я употреблю все, что от меня зависит, к скорому освобождению вашего мужа. До свидания! А с вами, господин майор, я не прощаюсь, сегодня я надеюсь вас видеть за своим обедом, тогда я обо всем поговорю с вами.
Обласканные и успокоенные, вернулись к себе Маруся и старик секунд-майор.
А кабинет-министр Волынский, проводив своих просителей, наклонив голову, долго ходил по кабинету.
– Довольно, надо положить предел самоуправству Бирона! Он зашел слишком далеко, шагая по трупам тех, кого встречал на своей дороге, его властолюбие не знает предела, он – чуть не полновластный правитель всей земли, так как государыня царствует только номинально. С помощью Бога и верных сынов России я положу предел властолюбию этого герцога из курляндской конюшни. Арестовывая моих чиновников, он хочет только оскорбить меня, вызвать на бой. Что же, поборемся, ваша светлость! На вашей стороне сила, а на моей правда! – громко проговорил Артемий Петрович и с помощью своих слуг стал быстро одеваться, чтобы ехать с докладом во дворец к императрице.
Однако кроме обычного доклада у него был и другой. Артемий Петрович решил твердо переговорить с государыней о своевольстве Бирона, о его поступках, противных русскому народу.
«Об одном буду просить государыню, чтобы она соизволила выслушать меня: не от себя стану говорить я ей, а от всего народа русского, от всей земли, а глас народа – глас Божий!» – думал кабинет-министр, переступая порог дворца.
Но его предупредил герцог Бирон.
День был праздничный. Только что отошла поздняя обедня, и государыня Анна Иоанновна вернулась из своей придворной церкви. Лицо у нее было бледное, утомленное. В последнее время она стала часто прихварывать, была раздражительна, задумчива и по целым дням сидела в своей комнате, не принимая никого, кроме близких ей лиц.
Возведенная на престол российский, Анна Иоанновна по-прежнему в своей домашней жизни оставалась такой, какой была в Митаве. Она представляла собой тип боярыни XVII века, не получившей никакого образования; росла она в царской семье, но последняя строго придерживалась старинных русских обычаев. Мать Анны Иоанновны царица Прасковья Федоровна, из рода Салтыковых, недолюбливала разные новшества своего державного деверя и воспитывала дочерей по древнему укладу. После смерти своего супруга, царя Иоанна Алексеевича, она со своими дочерьми поселилась в подмосковном селе Измайлове, а затем, покорная воле своего деверя-царя, переехала с дочерьми на жительство в Петербург, получив от царя в дар дворец на Петербургской стороне, на берегу Невы, близ царского домика.
Петр заботился о своей невестке и о ее дочерях; все три дочери царя Иоанна Алексеевича удостоились его родственного внимания: старшую, Екатерину, он выдал за герцога Мекленбургского, среднюю, Анну, которой суждено было сделаться царицей земли русской, в 1710 году выдал за герцога Курляндского Фридриха Вильгельма и дал в приданое двести тысяч рублей.
Однако замужество Анны Иоанновны было несчастливо; вскоре после свадьбы новобрачные уехали в Курляндию, где и должны были поселиться, но, отъехав только сорок верст от Петербурга, герцог скоропостижно скончался. Однако Петр пожелал, чтобы овдовевшая его племянница, герцогиня Курляндская, осталась жить во владениях своего мужа.
Проживая в Митаве, Анна Иоанновна нередко бедствовала; на содержание ее двора отпускалось слишком недостаточно. За деньгами она часто обращалась к своему дяде, императору Петру. Герцогиня только по имени управляла Курляндией, а на самом деле всем правил Петр, который посылал указы и обо всем получал сведения через своего резидента Бестужева, прикомандированного Петром ко двору герцогини; даже о ее хозяйстве Бестужев обязан был доносить государю.
Бестужев пользовался полным расположением герцогини, но имел неосторожность приблизить к себе и оказать свое покровительство одному немцу, Эрнсту Иоганну Бирону, который быстро завладел расположением герцогини и стал ее фаворитом, совершенно вытеснив из ее сердца вспыхнувшую страсть к принцу саксонскому Морицу, который посетил Митаву и намерен был посвататься к герцогине.
Став императрицей, Анна Иоанновна вела однообразную жизнь, и это однообразие нарушалось только разными забавами, которые выдумывали ее придворные; государыня любила лошадей и верховую езду; точно так же и Бирон был страстный охотник до лошадей. Государыня любила также забавляться стрельбою; во дворец привозили разных зверей для примерной царской охоты. Она любила наряды и предпочитала яркие цвета; под строгой ответственностью, никто не смел являться во дворец в черном платье.
По воскресеньям и четвергам при дворе происходили так называемые «куртаги»; в эти дни съезжались вельможи и придворные в роскошных цветных одеждах.
При дворе давались немецкие и итальянские спектакли, а в 1736 году Анна Иоанновна ввела в первый раз в России итальянскую оперу. Кроме того, императрица очень любила слушать песни своих фрейлин, наблюдать их танцы, а также посмеяться над проделками шутов и шутих, которых у нее было несколько.
Делами правления императрица почти не занималась, совершенно вверив их кабинету министров, во главе которого стоял ее фаворит Бирон. Само собой понятно, что однообразие жизни чисто физической, не оживляемой духовными интересами, угнетало монархиню, и она не раз сетовала на свою судьбу, тем более что нет-нет, но и до нее доходили сведения о грустном внутреннем положении империи.
Так и в описываемый день, вернувшись из церкви, государыня была особенно задумчива:
«Я – царица земли обширной, могучей; другие государи завидуют мне, счастливейшей монархиней в свете меня называют… Чего мне не хватает? Все, все есть у меня – могущество, богатство, слава, любовь народная… Я – мать своему народу… Полно, так ли? Мать сердечно любит своих детей, заботится о них, а я… Да нет, разве я не люблю моей Руси, дорогой родины? Разве я не пекусь о славе, о могуществе моего народа? Если и есть какие упущения в моем правлении, так разве я за всем услежу?.. Я – женщина слабая, немощная… Господь меня простит… Он видит мою душу, читает мои помыслы… Одной мне не управить государством… Я правителей поставила, и если они правление ведут нечестно, неправильно, то на их душах будет грех, они за свою неправду перед Господом ответчики, они, а не я… И Богу ответят, и народу».
Как ни далеко стояла императрица от народа, разделенная с ним средостением из немцев, все же до нее доходили нерадостные вести о положении ее подданных. Действительно, русский народ в царствование Анны Иоанновны бедствовал и терпел страшную нужду от неурожая хлеба; к тому же опустошительные, почти повсеместные пожары истребляли не только деревни, но даже и целые города. Пожары приписывались поджогам. К этим бедствиям присоединилось другое – разбойники. Целыми шайками бродили они по всем дорогам и нападали на пеших и конных, даже и на целые селения, предавая все огню и грабежу. Но главным образом народ страдал от своеволия начальствующих лиц. Каждый из этих лиц брал пример с высших правителей, которые, добившись выдающегося положения и понимая, что они могут быть лишь «калифами на час», всеми правдами и неправдами старались составить себе состояние. Государственная казна расхищалась безмерно, денег на государственные нужды в ней не было, и, конечно, народ был отягощен массой налогов. Всюду царили взяточничество, самоуправство, всякая неправда за деньги становилась правдой, и, конечно, народ изнемогал. Пример в притеснениях шел с верхов бюрократии, во главе с самим Бироном, в низшие слои представителей власти, и не было удержу угнетателям народа.
Императрица, раздумавшись о положении своей империи, как всегда, вызвала к себе Бирона. Герцог, войдя, низко поклонился и поцеловал протянутую ему государыней руку.
– Здравствуй, герцог, присядь. Скучно мне, больно скучно.
– С чего скучать изволите, ваше величество?
– Причин к тому, герцог, много: народные бедствия, неурожаи, пожары, разбои, и все это удручающе действует на меня и повергает в страшную печаль. Кстати, герцог, ты был вчера на заседании совета министров?
– Как же, государыня, был в продолжение всего заседания, – ответил Бирон.
– Что же решили господа министры? Ведь пожары истребляют целые города. Это великое бедствие! Какие же меры приняты?
– Постановили, ваше величество, пойманных поджигателей сожигать всенародно – только эта кара может остановить пожары, а также в каждом городском доме положено иметь на дворах колодцы для безопасности от пожара.
– Эта мера хороша… колодцы иметь надо, но сожигать преступников-поджигателей – слишком жестокая кара. Ну а что о разбоях?
– Министры положили, ваше величество, предписать воеводам и губернаторам стараться ловить и истреблять разбойников и предавать их смертной казни.
– Все казни да казни! – с неудовольствием проговорила государыня.
– Что делать, ваше величество? Этим только и можно остановить преступление. Русский народ слишком груб, его всегда надо держать под страхом плетей и казни.
– Герцог, что ты говоришь! – гневно проговорила Анна Иоанновна.
– Простите, государыня, говорю правду.
– Этой правдой ты и на меня и на себя навлечешь народную ненависть. Ты слишком жесток, Иоганн… Смотри, не отплатил бы тебе народ тем же.
– Я никого и ничего не боюсь, ваше величество, лишь бы вы были ко мне милостивы.
– В этом, кажется, ты не можешь сомневаться, – ласково проговорила государыня Бирону, протягивая ему свою руку.
– О ваше величество! Я безмерно счастлив вашей милостью, – целуя руку государыни, с чувством проговорил Бирон. – Хоть у меня и есть очень сильные враги, но я не боюсь их, – заискивающим голосом добавил он.
– Назови мне их.
– Извольте, государыня! Первый очень сильный мой враг – это кабинет-министр Волынский.
– Ты уже слышал от меня, что Волынский – верный и преданный мне и государству человек, – с неудовольствием проговорила Анна Иоанновна.
– Со вчерашнего дня я навлек на себя еще большее нерасположение господина Волынского. Я приказал арестовать его любимейшего и преданного ему чиновника, ваше величество.
– За что? По какому делу?
– По делу ссыльных Долгоруковых, ваше величество.
– Господи, как все это мне надоело, как прискучило!.. Эти Долгоруковы… Ну, что вы хотите делать с ними?
– Это – дело суда, государыня.
– Зачем ты, герцог, трогаешь Волынского?
