Дмитрий Дмитриев
Император-отрок. Историческая дилогия
X
В первое время Левушку Храпунова как будто забыли в его тяжелом заключении – все были заняты князьями Долгоруковыми. Но когда те очутились в ссылке, вспомнили о Храпунове, и его потребовал к себе на допрос грозный начальник тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков.
Не без душевного волнения и страха предстал пред ним Левушка. Ушаков жестом руки приказал конвойным солдатам удалиться, затем долго рылся в каких-то бумагах и читал их; наконец, от кипы бумаг он отделил одну, положил на стол, расправил руками и углубился в чтение. Окончив его, Ушаков быстрым, проницательным взглядом окинул Храпунова, стоявшего перед ним с кандалами на руках и ногах, и медленно проговорил:
– Ведомо тебе, в чем ты обвиняешься?
– Нет, – тихо ответил Храпунов.
– Выходит, ты никакой вины за собой не знаешь?
– Я виновен только в том, что из тюрьмы бежал и у дяди в усадьбе скрывался.
– Твой побег из тюрьмы не поставлен тебе в вину. Тебя упрятали туда верховники своею властью и давно выпустили бы. Но дело не в том. Ты обвиняешься теперь в сообщничестве с Иваном Долгоруковым.
– В каком сообщничестве? Князь Иван оказывал мне свою дружбу, это точно, но ни про какие дела со мной не говорил. Прикажите, поклянусь.
– Ну, брат, ни клятвам, ни божбам я не верю, у меня есть другое средство дознаться правды, то будет много вернее. Отвори двери в соседнюю горницу, не поленись, взгляни, – с какой-то слащавой улыбкой проговорил Ушаков, показывая на обитую железом дверь в другую горницу.
Левушка подошел к двери и, толкнув ее ногой, открыл. Это была пыточная со всеми адскими инструментами и приспособлениями к терзанию живого человека: там были дыба, жаровня, всевозможного рода клещи и кнуты и т. д. Храпунов побледнел при взгляде на это.
– Что, или не понравилось? Да ты все щеголяешь в убранстве? – полунасмешливо, полусерьезно сказал Ушаков, показывая на ручные и ножные кандалы, и, крикнув солдата, приказал снять их с Левушки.
Храпунов был освобожден от цепей.
– Ну вот, теперь нам с тобой говорить вольготнее будет! – произнес Ушаков, а затем спросил: – Так ты про подложную духовную, которую смастерил твой приятель Иван Долгоруков, ничего не знаешь?
– Ничего, клянусь вам, и под пыткой то же самое скажу, – откровенным голосом проговорил Храпунов.
Ушаков устремил свои холодные, проницательные глаза на Левушку и долго смотрел на него, как будто желая проникнуть в глубину его души, а затем произнес:
– Зачем пытать тебя? Зачем ломать молодые кости и рвать молодое тело? Вижу, ты невиновен. О том так и донесу ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне. Гей, уведите его, а цепей не надевать!
Солдаты отвели Храпунова обратно в острог.
Хотя Ушаков и нашел Левушку Храпунова невиновным в том преступлении, которое было взведено на него, но все же Левушке пришлось долго бы еще сидеть в остроге, если бы за него не вступился его дядя.
Петр Петрович, отпустив Марусю с князьями Долгоруковыми, заскучал и решился ехать в Москву поразведать про своего племяша. По приезде в Москву он сразу сходил помолиться в часовне Иверской Божией матери о помощи и заступе своему злополучному племяннику. Молитва укрепила и успокоила его.
Петр Петрович в дверях часовни увидал какого-то человека с красным опухшим лицом, одетого в засаленный и рваный камзол, который в то время носили мелкие чиновники или приказные; в руках у него была потертая треуголка, за ухом торчало большое гусиное перо, а на шнурке через плечо болталась медная чернильница. Это был пропившийся и отрешенный приказный Доримедонт Синегубов.
– Господин военный, не потребуется ли тебе какую просьбу составить или какую ни на есть кляузную бумажонку сочинить? – хриплым голосом проговорил он, обращаясь к Гвоздину.
– Пошел! Я кляузными делами и смолоду не занимался, – сердито ответил Петр Петрович.
– А может, просьбу какую настрочу. Я их куда горазд писать… Такую настрочу, что не токмо судья, а и камень у меня заплачет… Уж очень я горазд жалостливые да слезливые просьбы составлять.
– Да отстань ты, крапивное семя! Вот пристал!
– А ты не брезгуй мною, пригожусь. Соблаговоли бедному приказному пятак на хлеб насущный, – как-то вдруг, не переводя духа, выпалил Синегубов.
– Не на хлеб, чай, на вино?
– Отродясь хмельного не употребляю.
– По твоим глазам и роже видно, что не употребляешь.
– Напрасно обижаешь, господин военный, бедного человека! – И Синегубов, очевидно обидевшись, повернул опять к часовне.
– Постой, вернись! – крикнул ему вслед Петр Петрович. – Ты говоришь, что горазд строчить разные просьбы? Так напиши ты мне, да только как следует… чтобы было с чувством.
– Говорю, у меня камень прослезится!.. Какую и кому? Сказывай! – Радуясь заработку, Синегубов быстро вынул из кармана свернутую в трубку синюю толстую бумагу, взял перо, как бы приготовляясь писать, и обратился к секунд-майору: – Подставляй спину…
– Что такое? – с удивлением воскликнул тот.
– Подставляй, говорю, свою спину! На ней буду просьбу строчить. За неимением стола можно и на спине писать!
– Ну, брат, это ты оставь, пойдем ко мне на постоялый, там и составим просьбу.
Петр Петрович привел приказного в свою горенку на постоялом дворе и, рассказав ему о беде, случившейся с его племяшем Храпуновым, заказал написать просьбу царице.
Синегубов был на самом деле большой мастер составлять просьбы и разные жалобы; он очень дельно составил просьбу Петру Петровичу на высочайшее имя и, получив за свой труд полтину серебра, в тот же день напился мертвецки пьяным.
Петр Петрович с просьбою отправился в Кремль ко дворцу и стал выжидать удобного времени подать просьбу государыне лично в руки.
У подъезда дворца стояла золотая карета, запряженная в шесть белых коней. Около нее толкались гайдуки и придворные лакеи.
– Сия карета дожидается ее императорского величества? – робко спросил секунд-майор у одного из лакеев.
– Да, – коротко ответил ему лакей.
Петр Петрович подошел к самому подъезду и стал выжидать выхода государыни. Майорский мундир, а также крест и медаль на груди Петра Петровича давали ему доступ и в самый дворец.
Немало пришлось выждать старому майору у подъезда дворца. Но вот широко распахнулись двери, и появилась императрица Анна Иоанновна; она стала медленно спускаться с лестницы красного крыльца.
Государыню сопровождали ее камергер Бирон и граф Левенвольд; оба они пользовались особым расположением и милостью государыни, особенно Бирон, как известно, бывший для нее самым близким человеком.
Петр Петрович опустился на колена, когда приблизилась к нему Анна Иоанновна, и поднял над головою прошение. Государыня окинула майора не совсем ласковым взглядом: она не любила, чтобы ей лично подавали просьбы, и сухо спросила:
– Просьба?
– К твоему императорскому величеству всенижайшая просьба.
– Кто ты?
– Отставной секунд-майор Петр Гвоздин, твой верноподданный, всемилостивейшая государыня, за офицера Леонтия Храпунова.
– За Храпунова, говоришь? – переспросила государыня. – Фамилия мне знакома. Это не тот ли офицер, что от Ягужинского ко мне в Митаву был прислан?
– Он самый, всемилостивейшая государыня.
– Что же с ним?
– Безвинно в остроге заключен.
– Что это значит? Давай скорее просьбу. Я знают, Храпунов – мой верный слуга, – поспешно проговорила государыня и, передавая просьбу Бирону, ласково добавила, обращаясь к секунд-майору: – Я нынче же рассмотрю твою просьбу, и, будь уверен, твой племянник вернется к тебе. Ступай и жди!
Царица милостиво протянула майору свою державную руку, и он с благоговением облобызал ее.
Гвоздин счастливым и довольным вернулся в свою горницу на постоялом дворе, надеясь на правду и милость государыни, и надежда не обманула его.
На другой день утром он обнимал Левушку Храпунова, который, по высочайшему приказу, как ни в чем не повинный, был немедленно освобожден из тюрьмы.
Когда первый порыв радости прошел, Левушка, обращаясь к дяде, проговорил:
– А что жена, что Маруся? Я думал, она с тобой в Москву приехала.
– Нет ее со мной, – ответил майор.
– Видно, в твоей усадьбе, дядя, осталась домовничать?
– Ее там нет.
– Как нет! Где же она? Господи, жива ли?
– Успокойся, живехонька, только погостить уехала. Князь Алексей Григорьевич Долгоруков увез ее в свою пензенскую усадьбу, ведь с нею он давно в знакомстве был. Спасибо ему – он от разбойников меня освободил. Если бы не князь, разбойники давно мою усадьбу выжгли бы, а меня, может быть, убили бы.
– Дядя, я ничего не понимаю: князь Алексей Григорьевич, Маруся, разбойники… Расскажи мне все по порядку.
– Что же, можно, слушай.
И Петр Петрович подробно рассказал племяннику о своей встрече с Долгоруковым, а также о том, как князь был у него в гостях и свиделся с Марусей, как Алексей Григорьевич со своими дворовыми разбил наголову разбойников, которые свили себе гнездо в лесу близ усадьбы. Рассказал он и о том, как князь чуть не со слезами просил отпустить с ним погостить в усадьбу Марусю.
– И Маруся поехала с князем?
– Поехала, с радостью поехала. Сын князя Иван и его жена, да и Наталья Борисовна, все звали Марусю.
– Это удивительно, просто удивительно!
– Я сам много дивлюсь, с чего это так вдруг твоя жена по нраву Долгорукову и его семье пришлась. Князь Алексей Григорьевич о чем-то долго вел разговор с Марусей, и после того она стала совсем неузнаваема: куда девались ее грусть, тоска! Она стала такая веселая и в дорогу начала быстро собираться.
– Не понимаю, ничего не понимаю. Ведь слух идет, что Долгоруковых в Сибирь ссылают. Сегодня я об этом во дворце слышал.
– Как, разве ты был во дворце?
– Ее величество государыня соизволила приказать, чтобы я прямо из тюрьмы явился к ней во дворец. Спрашивать меня изволила, за что меня в тюрьму посадили, и про мое знакомство с князем Иваном. Государыня была ко мне так милостива, что соизволила мне на год отпуск дать для поправки здоровья. И я воспользуюсь этим для того, чтобы, нагнав Долгоруковых, вернуть Марусю.
– Не догнать тебе, Лева, ведь прошло немало времени, как они уехали. Маруся сама, может, скоро вернется.
– Нет, дядя, не останавливайте меня, я сам-то страшно измучился, тоскуя по жене.
– А если Долгоруковых уже в Сибирь сослали?
– Так что же? Хоть на край света, я всюду последую за Марусей.
Как ни останавливал майор своего племяша, Храпунов остался непреклонен в своем решении. Он стал собираться в дальнюю дорогу и, отдохнув с неделю в усадьбе радушного и доброго дяди, назначил день отъезда.
Расставание его с майором было очень трогательное. Петр Петрович плакал навзрыд, расставаясь с племяшем, плакал и сам Левушка, обнимая дядю.
– Полно, дядя, не горюй, еще свидимся, не навек расстаемся, опять вернусь к тебе, да не один – с Марусей, и заживем по-старому, – успокаивал его Храпунов.
– Нет, нет, с тобой мне больше уже не увидеться, чует мое сердце, что мое расставание с тобой будет навсегда. Стар я, скоро умру, – захлебываясь слезами, ответил Петр Петрович. – Но знай: когда меня не станет, усадьба со всеми угодьями – твоя, только дворовых старых моих слуг на волю отпусти да и леса на избы выдай!
– Дядя, ты как будто на самом деле умирать собрался!
– В животе и смерти Бог волен, племяш, а что сказано, то сделано. Прости, храни тебя Господь!
Левушка Храпунов уехал.
XI
Князя Алексея Григорьевича Долгорукова и его семью, а также и Марусю привезли в маленький, захудалый городишко, близкий к месту их ссылки. Едва успев сойти на землю, они совсем неожиданно встретили сына ссыльного князя Александра Даниловича Меншикова и его младшую дочь, красавицу Александру Александровну.
Но, прежде чем продолжать наше повествование об участи второй царской невесты, Екатерины Долгоруковой, вернемся назад и посмотрим, что стало с первой невестой императора-отрока, Марией Меншиковой, и ее отцом, некогда полновластным правителем всего русского царства.
В далекой студеной Сибири, почти среди полного безлюдья, недалеко от реки Сосьвы стоял острог, обнесенный высоким тыном. Это было длинное невысокое здание с узкими, вверху полукруглыми окнами, разделенное на четыре небольшие комнаты с простыми скамьями вместо мебели.
Это здание служило пристанищем для Александра Даниловича Меншикова, его двух дочерей и сына. В трех горницах жила опальная семья, а в четвертой – немногие слуги, которые в опале не покинули своего господина и последовали за ним в дальний, холодный Березов.
Все жилище Меншикова было занесено снегом; несмотря на страшный мороз, на дворе острога работали два человека, обтесывая бревна: высокий худой старик с длинными седыми волосами, умным лицом и живыми, выразительными глазами и совсем еще молодой человек, мужественный, плечистый, с красивым лицом. На обоих были надеты простые полушубки, на головах бараньи шапки с наушниками, на ногах теплые валенки.
Кто бы узнал в этих двух дровосеках некогда полудержавного властелина, светлейшего князя, герцога Ижорского Александра Даниловича Меншикова и его сына Александра Александровича?
Удивляться надо той перемене, которая произошла с Меншиковым. Гордый, недоступный вельможа, привыкший повелевать, превратился теперь в кроткого, ласкового старика.
Несмотря на морозы, он и его сын проводили целые дни за работой. Александр Данилович спешил построить церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Сруб уже был готов, крыша покрыта, полы настланы. Надо было приступать к внутренней отделке.
– Что, Саша, устал? – ласково спросил Меншиков у сына, оставляя работу.
– Что ты, батюшка! Об устали и речи быть не может! Вот ты, верно, устал, – с улыбкой ответил отцу молодой князь Александр.
– Хоть я и устал, а все же этот труд мне в сладость. О, если бы Господь сподобил меня создать дом на похвалу святого Имени Его! Какою радостью, каким счастьем наполнилась бы душа моя!
– Батюшка, смотрю я на тебя и дивлюсь твоему терпению и смирению.
– Смирил меня Бог и научил терпению. Скажу тебе, что теперь только, в своем несчастии, в своем горе, познал я Бога. В этой глуши, отторгнутой от мира, мне живется легко и хорошо. Былого величия, былой славы как будто не бывало. То был сон. Он прошел и «благо мне, Господи, яко смирил мя еси», – задумчиво проговорил Александр Данилович. – Пойдем в горницу, сынок, пора!
Оба пошли в теплую горницу. Там их ждал обед, приготовленный руками бывшей царской невесты Марии и ее сестры Александры. Обе они лично занимались хозяйством, помогали убирать горницу и нередко ходили за водой. Обе они покорились своей участи и с примерной твердостью несли посланное им испытание.
Настал вечер, морозный, ледяной. Дневная работа была закончена. Семья опальных Меншиковых собралась в общую горницу, которая была обширнее других и освещалась двумя сальными огарками, воткнутыми в медные шандалы.
Сам Александр Данилович сидел у стола и вслух читал священную книгу в кожаном переплете, с серебряными застежками, немало утешения находя себе в чтении ее.
Дочери и сын со вниманием слушали его. Княжна Мария, бывшая невеста императора-отрока, сидела тоже у стола и чинила белье. Как она переменилась! Куда девались ее нежная белизна лица, легкий румянец на щеках!.. Маленькие белые руки огрубели от работы. Но красивые глаза ее по-прежнему блестели ровным блеском.
Старик Меншиков перестал читать и, поцеловав книгу, закрыл ее.
– Теперь, детки, давайте поговорим. Маша, а ты все скучаешь? – обратился Александр Данилович к дочери. – Взгрустнулось тебе, видно, о прошлом величии?
– Нет, батюшка, не о том я взгрустилась, а припомнилась мне матушка и ее жаль стало.
– И сам я, детки, не раз вашу мать покойную слезою вспоминаю. Не выдержала кроткая голубка, в дороге умерла. И оплакать мне ее как следует не дали. Вдали от нас похоронена. Пред нею виновен я… перед вами, детки, тоже… Особенно же я виновен, Маша, перед тобой.
– Полно, батюшка, никакой твоей вины нет, ты сам страдаешь с нами, – проговорила княжна, целуя руку отца.
– По моим делам возмездие мне. А вы в чем виновны?
– О нас, отец, не беспокойся: мы молоды, мы сильны, нам легче переносить опалу и несчастие, чем тебе в твои лета. Что касается меня, то я совсем забыл иное и здесь, в ссылке, начинаю жить новой жизнью, – твердым голосом проговорил князь Александр.
– Добрый ты сын, добрый. Ну а ты что скажешь? На старика отца не сердишься? – полушутливо, полусерьезно обратился старик к младшей дочери, Александре.
– И не думаю! Да я, батюшка, и сердиться-то не умею, с вами мне везде хорошо. Мне бывает только больно и горько тогда, когда я вспомню матушку… Вспомню, как хоронили ее… как ты из досок сколотил ей гроб… как нес ее в могилу… как мы прощались с нею…
Так текло время у ссыльных Меншиковых. День они проводили в трудах, а вечер – в чтении и разговоре.
Пристава и стража сперва обращались сурово с опальным вельможей, но мало-помалу их суровость сменилась чуть не дружбой.
Жители Березова уважали Меншикова и рады были, когда он летнею порою приходил к ним на берег реки Сосьвы и начинал беседовать с ними, рассказывать о великом царе-труженике Петре, своем державном друге, его славных делах и славных победах, о его любви к народу. При этом воспоминании слезы выступали у старого рассказчика, рука как бы невольно поднималась для крестного знамения.
Наконец церковь, на которую немало положил труда князь Меншиков, была сооружена и освящена. Какая неземная радость изобразилась на лице старика Александра Даниловича при взгляде на эту церковь, построенную им!
Тихо текла теперь жизнь опального вельможи. Но вот однажды около острога послышались скрип полозьев, топот и ржание коней. К острогу кто-то подъехал. Заскрипели ворота, слышен был разговор приехавшего с приставом.
– Кто бы это такой был? – проговорил молодой князь, стараясь рассмотреть в окно, но оно все заиндевело.
– Верно, к приставу кто-нибудь приехал, – заметил Александр Данилович.
Но вот дверь к ним в горницу быстро отворилась, и на пороге показался какой-то человек, закутанный в баранью шубу и шапку. При входе он быстро распоясался, сбросил с себя шубу и шапку и перед пораженными Меншиковыми очутился молодой князь Федор Васильевич Долгоруков.
– Князь Федор Васильевич, вы ли? – радостным голосом воскликнула бывшая царская невеста.
– Я, я, княжна.
– Как вас Бог принес в такую даль?
– Целый год, княжна, в дороге был, не раз хворал, замерзал, снегом заносило, но все преодолел, – и вот я у вас, вижу вас, это – мне награда за труды! – с чувством проговорил князь Федор.
Он говорил правду: труден, продолжителен и тяжел был его путь, но князем руководила пылкая и неизменная любовь к княжне Марии Меншиковой, и он, преодолев все преграды и препятствия, достиг желанной цели.
– Князь Федор Васильевич, ты к нам как с неба упал. Откуда Бог тебя принес? – спросил Меншиков.
– Прямехонько, князь, из Москвы!
– Ты все еще по старой памяти меня князем величаешь? Увы, князя тут нет, перед тобою стоит дряхлый, немощный ссыльный старик.
– Для меня вы были князем прежде, таким и теперь остались.
– Князь Федор, я был прежде несправедлив к тебе, теснил тебя, помню, но теперь раскаиваюсь в этом и прошу простить меня.
– Вам ли, князь, у меня прощения просить?
– Я много виноват перед тобою: я разбил твое и дочерино счастье. Я ошибся в тебе, князь Федор Васильевич.
– Кто же теперь мешает вам, князь Александр Данилович, исправить вашу ошибку? – громко проговорил князь Федор, значительно посматривая на старшую дочь Меншикова.
Княжна Мария вспыхнула и опустила свою красивую голову.
– Князь Федор, мы здесь отрезаны от всего, не знаем и не слышим, что делается на Руси святой, как царствует император Петр Второй, счастливо ли его царствование? – не отвечая на вопрос, меняя разговор, спросил у Долгорукова Александр Данилович.
Князь Федор, сколько мог, удовлетворил его любопытству и рассказал ему о событиях, происшедших на Руси. Не умолчал он и о том, как возвеличились его родичи Долгоруковы и стали близко к трону императора-отрока.
– Не ждет ли и их такая же участь, какая меня постигла? – задумчиво произнес Меншиков. – Недаром говорится: «Близ царя – близ смерти». Величию твоих родичей я нисколько не завидую, а жалею их и все зло, какое они мне причинили, давно им простил.
Спустя дня два после неожиданного приезда в Березов князя Федора Долгорукова между ним и княжной Марией в той же горнице происходил такой разговор.
– Знаете ли вы, княжна, зачем я прибыл сюда, преодолев все препятствия, все преграды? Ведь за это я надеялся получить от вас, княжна, награду.
– Какую? Требуйте.
– Не требую, а молю вас, княжна! Я прошу вашей руки.
– Отказа в том вам, князь Федор Васильевич, не должно быть, но только одно скажу, что после того, что вы вытерпели и вынесли, я не считаю себя достойной быть вашей женой. В моих глазах вы высоко стоите; ваше геройское самопожертвование обязывает меня быть не женой вашей, а рабой, – взволнованным голосом проговорила княжна Мария.
– Так вы, княжна, согласны?.. Не отказываете мне?
– Вам отказать?.. Отказаться от счастья? Да разве можно… Я вся ваша безраздельно и навсегда.
– Милая, дорогая моя!..
Через несколько времени в только что построенной трудами князя Меншикова церкви в поздний зимний вечер состоялось венчание князя Федора Васильевича Долгорукова с Марией Александровной Меншиковой. Венчал их старичок-священник при слабом мерцании свечей. Ни поезжан, ни гостей в церкви не было. Там находились только некогда могущественный вельможа, а теперь опальный ссыльный старец Меншиков, его дочь и сын, цветущие здоровьем и красотою. В этот день все семейство опальных Меншиковых посетило необычайное счастье. На время были забыты и гнетущее горе, и тяжелая ссылка.
Новобрачные были безмерно счастливы, да и во всем доме ссыльного вельможи царили общий мир и довольство с того дня, как князь Федор Долгоруков поселился там.
В долгие зимние вечера они предавались разговорам и чтению. Князь Федор рассказывал о событиях, случившихся после падения Меншиковых. Его все со вниманием слушали, и эти беседы заходили далеко за полночь.
Но семейное счастье, царившее между ссыльными Меншиковыми, было непродолжительно. Сам Александр Данилович стал часто прихварывать; его крепкое здоровье было надломлено, расшатано. Тоска и думы о прошлом, суровый климат Сибири, заботы и труды – все это сильно отразилось на его здоровье. Меншиков сознавал свое положение и приготовлялся к смерти как истинно верующий христианин.
Его семья предавалась горю и печали. Особенно жалела отца и сокрушалась по нем старшая его дочь, бывшая невеста императора-отрока, а теперь жена князя Федора Долгорукова. Она ни днем, ни ночью не отходила от больного отца.
Как-то ночью старику Меншикову было особенно плохо; он не спал, тихие стоны вырывались из его груди. Около него сидела молодая княгиня Долгорукова, убитая горем; глаза у нее были заплаканы.
– Маша, ты здесь? – открыв глаза, слабым голосом проговорил Александр Данилович.
– Здесь, батюшка.
– Маша, бедная моя… ты целые ночи просиживаешь около меня… без сна, ты сама захвораешь…
– Ничего мне не поделается, батюшка.
– Ступай, поспи хоть немного…
– Скоро брат Александр придет меня сменить.
– Я один побуду, ступай, Маша, спать.
– Право же, батюшка, мне спать не хочется.
– Маша, любишь ты меня, бережешь… и зла не помнишь, что я причинил тебе. Спасибо тебе, дочка милая, сердечная! Много причинил я тебе зла, Маша, много… Из-за меня, из-за моей гордыни ты в Сибири живешь.
– Батюшка, что вспоминать старое? Я теперь счастлива и здесь.
– Тебе бы место не здесь, Маша.
– И здесь живут люди. Ты лучше скажи, батюшка, как себя чувствуешь? – с участием спросила у больного отца молодая княгиня Долгорукова.
– Плохо, дочка. Мне не встать. Я скоро умру, Маша.
– Не говори… не говори, батюшка, этого!
– Послушай, Маша! Только что дрема смежила мне очи, как приснился вещий, правдивый сон. Мне снилась твоя умершая мать, невинная страдалица. Мне казалось, что я вижу ее как живую. Я нисколько не сробел, увидев ее в могильном саване, со сложенными руками. Она подошла ко мне и говорит: «Данилыч, я пришла за тобою, пойдем». – «Куда?» – спрашиваю я у нее. «На Небо, к Богу, будет тебе мучиться на земле». Тут я и проснулся…
– И, батюшка, охота верить снам!.. Куда ночь, туда и сон.
– Нет, Маша, неспроста приснилась мне твоя мать. Дни мои сочтены. Но смерти, дочка, я не боюсь, об одном прошу и молю Бога, чтобы Он даровал мне христианскую кончину.
– Батюшка, батюшка, на кого ты покидаешь нас! – И Мария Александровна горько заплакала.
– У тебя, Маша, теперь есть муж, он тебя любит, а младшую дочь и сына Александра я препоручаю Богу, под Его защиту и охрану. Я так, Маша, думаю: когда меня не станет в живых, государь смилуется к вам, он знает, что вы ни в чем перед ним не повинны, и освободит вас из ссылки… даже, может, вернет вас к прежнему величию и славе. А ко мне уже близка смерть. Много обо мне не сокрушайтесь и не плачьте. Пожил я на белом свете, теперь пора костям и на покой.
– Не оставляй, не оставляй нас, батюшка, – горько плакала княгиня Мария. – Если ты умрешь, батюшка, то и я умру… Я не переживу разлуки с тобою.
– Бог с тобою, Маша! Что ты говоришь? У тебя есть муж, ты для него должна жить. Люби мужа… он достоин твоей любви. Немало ты, голубка, перенесла горя и несчастья, немало слез горючих пролила. В муже твоем Бог послал тебе утешение. Живи и будь счастлива!
Старик Меншиков таял как свеча; теперь уже не было никакой надежды на его выздоровление.
Он расставался с жизнью как истинный христианин. Старый священник той церкви, которую выстроил Меншиков, приготовлял его к переходу от сей жизни в вечную.
Все жители города Березова перебывали в убогом жилище Меншикова: все они выказывали свое сочувствие угасающему Александру Даниловичу; некоторые горько плакали и целовали его высохшие руки.
Старик Меншиков благословил своего сына Александра и дочерей, а также и князя Федора Долгорукова, просил их поминать его не слезами, а молитвой, и тихо скончался 12 ноября 1729 года. Он, некогда почти полновластный правитель всей русской земли, нашел себе вечное упокоение в пустынной и мерзлой Сибири, на берегу реки Сосьвы, близ алтаря собственноручно построенной им церкви.
Смерть горячо любимого отца тяжело отозвалась на княгине Марии Александровне: последствием были преждевременные роды, и княгиня Мария пережила своего отца только на месяц. Она была похоронена, согласно ее желанию, со своим маленьким ребенком в одной могиле с отцом.
В простом тесовом гробу, в белом подвенечном платье лежала, как живая, несчастная княгиня Мария, бывшая невеста императора-отрока.
Отчаянию князя Федора не было предела. Похоронив молодую жену и ребенка, он навсегда простился со снеговой, негостеприимной Сибирью, с молодым князем Александром Меншиковым и его сестрой Александрой и отправился в Москву, чтобы просить и хлопотать за оставшихся родичей жены.
Долог и утомителен был его путь, и, когда князь вернулся в Москву, немало перемен произошло на Руси: император-отрок Петр II почил и престол царей русских занимала Анна Иоанновна, племянница великого Петра.
Князь Федор стал просить и хлопотать о смягчении участи над невинными Александром Меншиковым и его сестрой. Его хлопоты увенчались успехом: государыня, сознавая невиновность сына и дочери умершего Меншикова, отдала приказ вернуть их из ссылки и возвратить им имущество и титул.
Была ненастная, холодная осень. Дождь немилосердно хлестал в маленькие оконца жилища Меншиковых. Князь Александр сидел у окна и задумчиво смотрел на осеннюю непогодицу, а его сестра Александра, тоже грустная, печальная, сидя у стола, что-то шила.
– Саша, – тихо позвала она брата. – Скучно тебе?
– Да, не весело! Но ведь и ты скучаешь, сестра?
– Отгадал, скучаю, веселиться нам нечему…
– Говорят, заскучаешь перед радостью.
– Откуда, милый братец, приплывет нам радость? Давным-давно мы от радости отстали. Немного времени прошло, как мы все были вместе, батюшка был жив, сестра Маша, а теперь одни мы остались горе горевать.
– Что делать, сестра, Божья воля!
– А ко мне все пристает пристав Шмыгин, – меняя разговор, тихо проговорила княжна, опуская свою красивую головку. – Вишь, по нраву я ему пришлась, просит, чтобы я вышла за него замуж.
– Господи, до чего мы дожили! Какой-то пристав, чуть не солдат смеет предлагать дочери светлейшего князя и герцога руку! Нет, это ему даром не пройдет!.. Я покажу ему, как в родство ко мне лезть, будет он помнить!
– Оставь его, Саша, я ему уже и то довольно резко ответила, сказав, что женой пристава вовсе не желаю быть. Но, к сожалению, он не унимается и нынче утром опять заговорил о женитьбе. Впрочем, чем же он виноват, что я полюбилась ему? Он смотрит на меня не как на княжескую дочь, а как на дочь ссыльного.
– Оставим, сестра, говорить об этом – мне больно и тяжело слушать, что Шмыгин мечтает быть твоим мужем.
В горнице ссыльных водворилась тишина, прерываемая только страшным воем ветра. Вдруг к воротам жилища кто-то подъехал и раздался стук в них.
На стук вышел солдат и отпер калитку. На двор вошел какой-то человек, промокший и дрожащий от холода. Он направился в сопровождении солдата к крыльцу жилища ссыльных Меншиковых.
– Кто это в такую непогодицу к нам приехал? – с некоторым волнением проговорил молодой князь Меншиков.
– Уж не новая ли беда, Саша? Не новое ли несчастье? – меняясь в лице, испуганно воскликнула княжна Александра.
Тут дверь к ним в горницу вдруг быстро отворилась, и на пороге появился приехавший человек, а позади него стояли солдат и пристав Шмыгин.
– Ты ли сын умершего Меншикова, Александр? – как-то глухо спросил у молодого Меншикова приехавший.
– Да, я, – ответил ему молодой князь.
– А это – твоя сестра? – И, получив утвердительный ответ, приехавший продолжал: – По указу ее императорского величества, всемилостивейшей нашей государыни Анны Иоанновны, ты и сестра твоя помилованы и указано вам из ссылки вернуться в Санкт-Петербург или в какой-либо иной город, который пожелаете. Об этом имеется указ, который дан мною тобольскому воеводе.
– Как? Нас освобождают? Нам можно уехать отсюда!.. Неужели это правда?.. – задыхающимся от радости голосом воскликнул Александр Меншиков.
– А неужели врать стану? Выезжайте хоть завтра, подводы для вас готовы.
Само собой разумеется, князь и княжна Меншиковы стали быстро собираться к отъезду и выехали из нелюдимого Березова в сопровождении трех своих верных и старых слуг. Им предстоял путь больше рекою, и тут брат и сестра Меншиковы увидали на пристани привезенных в ссылку опальных князей Долгоруковых. Судьбе угодно было устроить так, что одни опальные – Меншиковы – уезжали из Сибири, в то время как другие следовали туда.
