Дмитрий Дмитриев
Император-отрок. Историческая дилогия
– Бог милосерд, знаю. Он простит меня, да люди-то злы, они-то не простят. Знаешь, сдается мне, что и в дальней ссылке враги не оставят меня в покое, их злоба и там найдет меня. Помнишь ли ты день нашего обручения? Как безмерно счастливы были мы тогда оба!.. Нам казалось, что кругом нас царило одно счастье, одна радость. Почивший император-отрок был так ласков, приветлив и милостив ко мне. Повторяю, в то время я был безмерно счастлив, и вдруг словами старой цыганки твое и мое счастье было быстро нарушено. Цыганка предсказала мне смерть страшную, ужасную, ты побледнела и без чувств упала. Думается мне, что те цыганкины слова были вещими.
– Ну что ты! Неужели ты веришь в болтовню цыганки-попрошайки?
– Не я один, а многие считают цыганкины слова вещими. Ну и то сказать: что будет, то и будет, от своей судьбы не уйти.
– Вот и давно бы так, а то вздумал припоминать болтовню старой бабы.
Немало также выстрадала бывшая невеста императора, злополучная княжна Екатерина. Еще так недавно окруженная пышностью и чуть не царственным величием, привыкшая повелевать, теперь она очутилась в ужасном положении. Но она с твердостью переносила обрушившееся на нее несчастье, желая не казаться страдающей. Она по-прежнему была горда, недоступна, с холодным взглядом, с резкими словами. С родными она обращалась холодно, не требуя ни их сочувствия, ни их ласки. С женой нелюбимого брата Натальей Борисовной она тоже не сходилась и обращалась с нею гордо.
Добрая, незлобливая Наталья Борисовна сочувствовала и жалела свою золовку, некогда обрученную невесту императора-отрока, а теперь ссыльную, опальную, «разрушенную царскую невесту».
– Княжна-сестрица, за что вы сердитесь на меня? – раз в дороге спросила у нее Наталья Борисовна.
– И не думаю, мне не за что сердиться на вас! – холодно ответила ей княжня Екатерина.
– А если не сердитесь, то зачем же вы сторонитесь меня, слово сказать не хотите?
– Не о чем мне с вами говорить.
– Как не о чем, сестрица? Поговорили бы вот о былой жизни, о той поре счастливой, – вызывая на разговор гордую княжну Екатерину, промолвила Наталья Борисовна.
– Я счастлива никогда не была и о том, чего не было, говорить нечего!
– Как не были, сестрица? А тогда, когда вы были обручены невестой государя и окружены царской почестью? Разве и в то время вы не были счастливы?
– Да, не была! – И, не проговорив более ни слова, княжна Екатерина быстро отошла от жены брата.
Что касается князя Алексея Григорьевича, то он с какой-то особой отвагой терпеливо переносил свое положение и опалу. Следование его в ссылку, скорее, имело вид какой-то перекочевки важного вельможи. Его поезд составляли кареты, колымаги, фуры, повозки, которые растягивались едва не на целую версту во время пути. Тут же вперемежку с экипажами следовали верховые лошади, борзые и гончие собаки; псарей, конюхов, поваров, вообще дворян ехал целый полк. Князь выезжал иногда верхом с сыновьями в сторону от дороги с собаками, выпускал гончих и охотился.
Совершенно случайно поезд Долгоруковых остановился на ночлег невдалеке от усадьбы Красная Горка, принадлежавшей секунд-майору Петру Петровичу Гвоздину.
В это время – уже после нового ареста Храпунова – старик майор в своей собственной усадьбе очутился в осадном положении. Шайка разбойников, довольно многочисленная, остановилась притоном в густом, непроходимом лесу вблизи от майорской усадьбы. Разбойники грозили майору ограбить его и подпустить в усадьбу «красного петуха», если он по доброй воле не даст им выкупа. У Петра Петровича не было денег, а потому он после долгого размышления решил в случае нападения разбойников биться с ними до последней крайности. Для этого он собрал всех мужиков, роздал ружья, пики, топоры и попросил своих крепостных постоять за него, не страшиться разбойников и храбро отражать их нападения.
И вот как-то в половине апреля, перед вечером в горницу к Петру Петровичу впопыхах вбежал дворовый парень Никита и дрожащим голосом проговорил:
– Батюшка-барин, беда!
– Что, или разбойники?
– Нет, не разбойники, а какой-то важный-преважный боярин станом стал на нашем поле. Коней и людей с ним и не сочтешь!.. Слышь, шатры раскинули, да шатры все такие нарядные. Все твое поле заставили колымагами да повозками.
– Кто такой? Что за боярин?
– Не знаю. Пытался я спрашивать боярских людишек, да не говорят. Ох, беда!.. – заохал Никита.
– Да откуда ты беду-то видишь, дурья голова?
– Как же не беда-то, батюшка-барин? Ведь все твое поле затоптали.
– Так что же? Посев еще не вышел. Пойти самому узнать, что за боярин на моем поле стал.
Гвоздин, надев шапку, взял в руки трость и отправился в поле, но не узнал его, так как оно все было загромождено каретами, повозками и телегами, а посреди было раскинуто несколько красивых шатров.
Петр Петрович, удивляясь этой картине, направился к одному шатру, который был наряднее других, решив, что это – шатер самого боярина. Однако дворовые едва допустили его.
– Князь готовится опочивать, теперь нельзя его видеть!
– Мне всегда можно. Я не гостить пришел к вашему князю, а спросить, кто ему дозволил на моем поле станом стать, – с раздражением заметил Петр Петрович.
Его слова дошли до ушей князя Алексея; он вышел из шатра и, обращаясь к майору, проговорил:
– Прошу простить меня, сударь мой, я не успел побывать в твоей усадьбе, а за то, что я станом стал на твоем поле и потоптал его, ты будешь щедро награжден.
– Не за наградой я пришел к тебе, господин, а спросить, узнать, что за гостя мне Бог послал.
– Изволь, скажу: князь Алексей Григорьевич Долгоруков для ночлега себе выбрал твое поле.
– Возможно ли? Князь Алексей Григорьевич Долгоруков, важный, богатый…
– Ты хочешь сказать, был таким. Нет, перед тобою не прежний именитый князь, а опальный, ссылаемый в ссылку, – с глубоким вздохом проговорил Долгоруков.
– А князь Иван Алексеевич где?
– Прежде чем ответить тебе на то, я должен узнать, с кем я говорю?
– Прости, князь, забыл сказать тебе о том: я – секунд-майор в отставке Петр сын Петров Гвоздин.
– Давай руку и будем знакомы. Ты про сына моего спросил, про князя Ивана. Разве ты знаешь его?
– Нет, государь, я-то не знаю, а мой племяш Левка Храпунов, слышь, в дружбе состоял с твоим сыном.
– Как, Леонтий Храпунов – тебе племянник? – с удивлением воскликнул князь Алексей.
– Как же, как же, племянником состоит… Ох, лучше бы мне и не вспоминать о нем! Недавно его в кандалах увезли в Москву в острог… от молодой жены оторвали…
– От жены, ты говоришь? Стало быть, он женился?
– Да, князь, женился на Марусе… Марье Алексеевне, но и недели не выжил вместе с любимой молодой женой!
– Господи, какое совпадение, какой случай!.. Но где же жена твоего племянника? – меняясь в лице, дрожащим голосом спросил Алексей Григорьевич.
– Со мною она живет, голубка, все время в горе да слезах проводит.
– С тобою? Веди меня скорее к ней.
– Как, князь, разве ты ее-то знаешь?
– Да, да, пойдем!.. Мне нужно видеть ее… говорить с нею… – в сильном волнении добавил князь Алексей.
– Так милости прошу, князь-государь, в мою усадьбу. Мой домишко отсюда рукой подать.
– Пойдем, только надо это сделать так, чтобы никто не знал, что я пошел в твою усадьбу.
Гвоздин направился в усадьбу; за ним в некотором расстоянии следовал Алексей Долгоруков. Этот опальный вельможа, идя к своей дочери, которую ему хотелось видеть, чтобы поговорить с нею, расспросить о многом, испытывал сильнейшее волнение. В теперешнем своем положении он уже мог сказать Марусе тайну ее рождения, назвать ее своей дочерью и прижать к сердцу. Он сознавал, что это его объяснение с Марусей уже не унизит рода Долгоруковых, так как они и без того уже довольно унижены.
Князь Алексей и майор скоро дошли до усадьбы и застали Марусю с заплаканными глазами, печально сидевшую у окна. Молодая женщина с того дня, когда так неожиданно оторвали у нее любимого мужа и увезли в Москву, не знала себе покоя ни днем, ни ночью. Участь мужа мучила ее, наводила страшную тоску, близкую к отчаянию. Маруся отказывалась от пищи, от сна и в несколько дней так похудела и переменилась, что ее едва можно было узнать.
– Маруся, глянь-ка, моя сердечная, какого гостя я к тебе привел! – воскликнул Гвоздин.
Маруся встрепенулась и подняла взор на вошедших.
– Кто это? – тихо спросила она у старика майора, показывая глазами на вошедшего князя Долгорукова.
– Князь Алексей Григорьевич Долгоруков изволил к нам пожаловать.
– Как… как ты сказал, дядюшка? – бледнея как смерть, воскликнула Маруся.
– Князь Алексей Григорьевич пожаловал. Да чего ты так испугалась? Ведь князь добрый.
– Нет, нет, я не испугалась, я так… Я рада князю.
– Рада? Ну и в добрый час. Ты поговори пока с гостем дорогим, а я похлопочу об угощении. – И Петр Петрович быстро вышел.
Князь Алексей и Маруся – отец и дочь – остались одни. Он долго молча, с любовью и лаской смотрел на молодую женщину, а она продолжала печально, понуря свою красивую голову, сидеть у окна.
«Господи, не является ли все мое теперешнее унизительное положение возмездием мне за нее, за дочь, которую я отверг, не желая признать, что в ее жилах течет моя кровь? Честолюбие и спесь – вот откуда моя пагуба, да и не меня одного, а всей несчастной моей семьи… Что мне делать, как быть? Признать ли Марусю за дочь или… Маруся – моя дочь, но эта тайна известна одному сыну Ивану, ни жена, ни дочери не знают о ней. Так надо ли им знать? – спросил себя князь и тут же ответил: – Нет, не надо, пусть эта тайна сойдет со мною в могилу».
Пока эти мысли бежали в голове опального вельможи, в комнате царила тишина. Наконец ее прервал князь Алексей, обратившись к Марусе:
– Ты скучаешь по мужу?
– Да, князь, больше чем скучаю.
– Ты крепко любишь его?
– Пуще жизни.
– О, как бы я желал, чтобы меня так любили!
– А разве дети не любят вас? – поднимая взор своих красивых, но печальных глаз на Алексея Григорьевича, тихо спросила Маруся.
– Любят, но не так. А ты так же крепко любишь своих отца и мать?
– Их нет у меня! Моя мать давно умерла.
– А отец? – с дрожью в голосе спросил Долгоруков.
– Отца я не знаю.
– Ты и того не знаешь, жив ли он или нет?
– Говорят, что жив.
– Стало быть, ты его никогда не видала и не знаешь, кто он?
– Говорят, он – знатный боярин, богатый.
– Тебя звать Марусей?
– Да. Так же звали и мою покойную мать.
– Скажи, Маруся, ты не сердишься на своего отца?
– За что? Я его не знаю. Да и грех на отца сердиться.
– Ты вот говоришь, что твой отец и знатен и богат, но ведь он всего тебя лишил, даже имени, и ты не сердишься на отца, не клянешь его?
– Да разве клясть отца можно? Что вы говорите, князь!
– Маруся, какая ты добрая, какое у тебя хорошее сердце, чистое, незлобливое! Господи, и я отступился от такой дочери, пренебрег таким сокровищем! – тихо проговорил князь и отвернулся, чтобы обтереть выступившие у него на глазах слезы.
– Князь, выслушайте мою просьбу, – с мольбой в голосе проговорила молодая женщина. – Вы, князь, важный вельможа, так верните мне мужа.
– Увы, Маруся, теперь я не важный, а опальный, ссыльный. Твоего мужа я знаю, но ничего не могу теперь сделать для него: он и многие другие страдают невинно потому только, что находились в дружбе с моим сыном Иваном. Ты не отчаивайся, Маруся, твоего мужа вернут, потому что никакой вины за ним нет.
– Где, князь, вернут? Погубят его, погубят! Но если погибнет он, то и я погибну: ведь без него мне нет жизни. Да и для кого мне тогда жить, когда его не станет?
– Ты забыла, что у тебя есть отец.
– Его я не знаю, да и он знать меня не хочет.
– Ты говоришь неправду, Маруся, отец любит тебя.
– Вы, князь, говорите «любит», стало быть, вы знаете моего отца? – быстро спросила Маруся Алексея Григорьевича.
– Да, знаю… – взволнованным голосом ответил ей князь.
– Если знаете, то скажите, кто мой отец, о том прошу усердно, скажите!.. Говорят, он – важный барин…
– Был важным, а теперь ссыльный, опальный.
– Как, Господи? И мой отец в ссылке?
– Да, Маруся! У твоего отца было много врагов, много завистников… Когда был жив покойный император-отрок, тогда твой отец был в большой чести и славе, враги не смели пикнуть пред ним, униженно кланялись ему, за счастье считали единый ласковый взор его. Со смертью Петра Второго померкла звезда счастья твоего отца, лев стал бессилен. Тут встрепенулись враги и стали лягать его… На бессильного обрушились вся их злоба и вражда!
– Бедный отец, как мне его жаль, как жаль!
– Добрая, славная Маруся! Ты жалеешь своего отца, который не жалел тебя?
– Да! А все же, князь, вы не сказали, кто мой отец?
– Он… стоит перед тобою, – чуть слышно промолвил Алексей Григорьевич.
– Как? Что вы сказали? – меняясь в лице, воскликнула Маруся. – Вы, вы – мой отец? Дорогой батюшка! – захлебываясь слезами, воскликнула она и бросилась обнимать отца.
– Дочка, милая, сердечная… Так ты простила меня?
Князь сам плакал слезами радости и целовал лицо, голову дочери; он хотел поцеловать ей руки, но Маруся быстро отняла их, проговорив:
– О каком прощении, князь-батюшка, изволишь говорить? Никакой вины твоей предо мною нет, да и быть не может. Послушай, князь-батюшка, что я тебе скажу. С того дня, как солдаты увезли моего Левушку, я не жила на свете, я мучилась, ни днем ни ночью не находя покоя. А теперь, назвав меня своею дочерью, ты подарил меня большим счастьем, хоть и на время, а все же я забыла и страшное горе, и гнетущую тоску. Ведь я отца нашла!
Тут сердечная беседа между отцом и дочерью прервалась: в горницу вошел секунд-майор, а за ним его дворовый нес большой поднос, уставленный закусками и вином.
– Прошу, князь-государь, во здравие испей винца и закуси, чем Бог послал, – кланяясь, проговорил Петр Петрович.
– Напрасно беспокоишь себя, господин майор.
– Дядюшка – большой хлопотун и хлебосол, любит угостить! – с улыбкою проговорила Маруся.
– Что это, племянушка, за чудо? Кажется, ты повеселела? Или дорогой гость тебя чем-либо потешил?
– И то, потешил, дядюшка, да как еще потешил.
– Что, неужели от мужа весточку принес? Проси, Маруся, князя, кланяйся ему! Он добрый, заступится за Левку.
– О том мы и говорили с Марьей Алексеевной.
– Спасибо, князь-государь, за внимание! Будь добр, помоги ей, чем можешь! Да вон, кстати, и у меня до твоей милости просьба. Разбойники меня обидели, житья от них не стало. Невдалеке от моей усадьбы есть лес густой, в нем и свили они себе гнездо, разором разоряют, тащат все, да еще грозятся выжечь.
– Что ж ты воеводе и властям не жаловался?
– Жаловался, да тебе, князь-государь, конечно, известно, что к воеводе или к приказным с «сухой жалобой» не ходят, а мне им дать нечего, потому что все деньжонки, что есть у меня, берегу, на выручку племяша пригодятся. В Москву, слышь, собираюсь ехать, за племяша просить поеду.
– Напрасен труд, господин майор: и большие деньги не помогут. Выручить твоего племянника теперь едва ли можно – выждать время надо. А помочь тебе я помогу и от разбойников тебя освобожу. Дворня у меня большая и оружия всякого вволю; хоть не одна сотня будь злодеев, укротить я сумею. Завтра же я назначу облаву на разбойников, ты сам нас поведешь в лес. – Князь Алексей ласково простился с майором и, обращаясь к Марусе, с волнением проговорил: – И с вами, Марья Алексеевна, надеюсь я снова свидеться, мне надо о многом с вами говорить.
Князь Алексей на следующее утро явился в майорскую усадьбу с отрядом своих дворовых, состоящим из сотни молодцов, хорошо вооруженных. Сам он ехал на прекрасном жеребце впереди своего отряда.
Князя Ивана с ним не было. Хотя он и порывался примкнуть к отряду отца, идущего против разбойников, но молодая княгиня Наталья Борисовна со слезами упросила его остаться с нею и не подвергать свою жизнь опасности.
Гвоздин, прихватив с собою десятка два здоровых мужиков и парней и вооружив их чем попало, присоединился к отряду Долгорукова, и оба отряда направились в лес.
В самой непроходимой чаще этого леса, на небольшой поляне, окруженной частыми вековыми соснами, шайка разбойников свила себе гнездо из нескольких землянок и шалашей.
Майор и его крепостные мужики хорошо знали все лесные дороги и тропинки. Они тихо подошли к логовищу и накрыли разбойников врасплох, выстрелами положили насмерть многих разбойников, остальные же, оказав незначительное сопротивление, бросились бежать, но меткие пули догоняли их.
Немало было убито разбойников, немало и взято живыми.
С крепко скрученными руками, под конвоем дворовых Долгоруков отправил разбойников в близлежащий город на суд и расправу, а убитых разбойников приказал зарыть в огромную могилу без церковного погребения.
Таким образом, лес был очищен от разбойников.
Старик майор стал благодарить Алексея Григорьевича.
– Благодарить меня не за что, я сделал то, что сделал бы всякий честный человек на моем месте, а если ты мою послугу считаешь стоящей благодарности, то отблагодари меня вот чем… – И Долгоруков, не договорив, задумчиво наклонил свою голову.
– Чем, князь-государь? – спросил у него Петр Петрович. – Я готов всем, чем пожелает твоя милость, отблагодарить тебя.
– Отпусти погостить ко мне в усадьбу твою племянницу.
– Племянницу погостить? – с удивлением воскликнул старый майор. – Что же, пожалуй. Только поедет ли с тобою, князь, Маруся? Ведь она ждет возвращения мужа. Да и самому мне грустно расстаться с Марусей!.. Привык я к ней и полюбил как дочь родную. Кроме того, дивлюсь я, что ведь ты, князь-государь, раньше Марусеньку не знал, лишь вчера познакомился, а уже гостить к себе зовешь.
– Придет время, узнаешь все, только слово я тебе даю, что с твоей племянницей худого ничего не будет – я беречь ее стану как дочь родную. А к себе в усадьбу зову ее еще потому, что там, живя с моими дочерьми и молодой невесткой, она хоть несколько рассеет свое горе. Я и моя семья родными, близкими ей будем. В том готов тебе поклясться, если словам моим не веришь.
– Верю, князь-государь, верю и охотно отпущу с тобой Марусю. Я сейчас пришлю ее к тебе. С ней поговори. Если согласится она с тобой ехать, препятствовать тому не стану, – и Петр Петрович вышел.
«Надо непременно уговорить Марусю ехать со мною. Мне необходимо загладить перед ней свою вину. Живя здесь, она совсем завянет, в слезах и горе изведется. Одного только боюсь я: как на нее посмотрят моя жена и дочери? Ну, да скрою от них пока, что Маруся мне дочь».
Эти размышления князя были прерваны приходом Маруси.
– Ты звать меня изволил, князь? – тихо спросила она.
– Зачем называешь меня князем? Зови меня отцом!
– Слушаю, батюшка.
– Сегодня мы едем дальше в путь, и нам с тобою надо расстаться.
– Расстаться? Так скоро? – со вздохом промолвила молодая женщина.
– Вижу, дочка, тебе тяжело расстаться со мною? От тебя зависит, Маруся, не расставаться со мною.
– Как?
– Со мной поедем.
– С тобою ехать, князь-батюшка? Возможно ли?
– Возможно, Маруся.
– Нет, князь-батюшка, как станут на меня смотреть твоя жена-княгиня, дочери и сыновья? Ведь ты им не скажешь, что я – твоя дочь?
– До времени не скажу.
– Тогда как же мне с тобою ехать?
– Мой сын, князь Иван, знает, что ты – мне дочь, и с его помощью я все улажу. Только дай мне, Маруся, твое согласие, скажи, что поедешь со мною!
– И поехала бы, князь-батюшка, с радостью поехала бы, да только одно меня останавливает: а вдруг муж вернется?
– Ох, Маруся, не жди! Едва ли он к тебе вернется!
– Так неужели же всю жизнь его держать в остроге будут? – с отчаянием воскликнула молодая женщина.
– Наверно, твоего мужа тоже пошлют в ссылку.
– Что же, и я поеду с ним, хоть на край света!
– Послушай, Маруся, я зову тебя с собою не навсегда, а только погостить. Порадуй старика отца!.. А если вернется твой муж, то майор скажет ему, где найти тебя.
– Что же, я готова ехать с тобою, князь-батюшка, – несколько подумав, промолвила Маруся.
– Спасибо, спасибо, дочка милая, сердечная моя! – радостным голосом проговорил князь Алексей, обнимая Марусю.
Теперь он был счастлив. На время им были забыты и его опала, и его падение. В нем теперь был виден уже не честолюбец, не человек, жадно стремящийся к почестям, славе и, чтобы достичь известного положения, все ставящий на карту, а нежно любящий отец.
Князь Иван одобрил намерение своего отца относительно Маруси и взялся помогать ему. Он рассказал про Марусю своей жене, ничего не утаив от нее. Наталья Борисовна сочувственно отнеслась к положению бедной Маруси, взяла ее под свое покровительство и выдала перед княгиней Прасковьей Юрьевной и перед ее дочерьми за свою дальнюю родственницу, случайно увидавшую ее в майорской усадьбе. Таким образом, Маруся вступила в семью опальных князей Долгоруковых.
IX
Князь Алексей Григорьевич отдал приказ складывать шатры и готовиться в путь.
Расставание Маруси со стариком Петром Петровичем было крайне трогательно; оба горько плакали. Князь Алексей Григорьевич на прощание подарил Гвоздину золотой с крупным бриллиантом перстень в знак своей признательности и глубокого уважения, а затем крепко обнял его.
Поезд опальных Долгоруковых тронулся далее.
Маруся и Наталья Борисовна ехали в одной карете.
– Ты не поверишь, Маруся, как я сердечно полюбила тебя! И знаешь за что? За то, что моя судьба почти одинакова с твоей. Обе мы недавно вышли замуж по любви, и наши мужья одинаково несчастны; кроме того, ты по мужу приходишься мне сестрой. Хотя я и не знаю твоего мужа, но он мил мне, потому что состоит в дружбе с Иванушкой и за него страдает, – промолвила Наталья Борисовна. – Но по муже ты не убивайся: рано ли, поздно ли он вернется к тебе, его правота всплывет наружу, – за угнетенных и несчастных заступник сам Бог.
– Спасибо на ласковом слове, княгиня! Хоть всего один день прошел, как мы с тобою познакомились, а я привязалась к тебе как к сестре родной, – промолвила Маруся.
– По мужу ты и действительно моя сестра, и я должна заботиться о тебе: ведь твой муж за моего страдает.
Не так обходилась с Марусей «разрушенная царская невеста», княжна Екатерина Алексеевна. Ни ласковым взглядом, ни приветливым словом не дарила она своей сестры «потаенной». Не раз пробовала Маруся заговаривать с нею, но гордая, спесивая княжна едва удостаивала ее ответом.
Как-то в апрельский теплый день княжне Екатерине наскучило сидеть в карете, и она вышла пройтись, благо дорога шла густым лесом. Погода стояла теплая, деревья и кусты успели уже покрыться молодыми зелеными листочками. Природа после долгой зимней спячки быстро оживала. Но, видимо, княжну Екатерину эта воскресшая природа мало радовала: она шла медленно, опустив свою красивую, гордую головку. Она думала о минувшем величии, о своем женихе, императоре-отроке, которого смерть разлучила с нею навсегда, а также о первом любимом человеке – красивом иностранце, графе Милезимо, которого у нее так безжалостно отняли ради корыстных целей ее отец и родичи. Все это страшно огорчало ее, и она дала волю своим слезам. И тут неожиданно почувствовала на своем плече чью-то ласковую руку и услышала утешающие слова. Это была Маруся, давно шедшая вслед за нею, а теперь, увидев ее слезы, решившая подойти к гордой княжне.
– Не знаю, зачем тебя моя невестушка в ссылку тащит!.. Или она держится пословицы «на людях и смерть красна», своим несчастьем задумала, видно, и с тобою поделиться? Даю совет тебе, Маруся, беги, беги от нас, пока есть время, иначе будет поздно.
– Да куда мне бежать, куда идти? Если бы со мною был мой муж, тогда другое дело! – печально промолвила Маруся.
– Не один твой муж, а многие поплатились за то, что дружны были с моим любезным братцем, царским фаворитом. Скажу тебе: хоть он и брат мой кровный, но я ненавижу его – все наше несчастье, вся наша гибель от него. Мой отец и брат Иван задумали подняться высоко, но оба рухнули, а вместе с ними и я, и все мы, весь род наш.
Предчувствие не обмануло бывшую царскую невесту. Едва Долгоруковы отъехали сто верст от Москвы к Коломне, как их нагнал офицер Преображенского полка Воейков и, обращаясь к Алексею Григорьевичу, высокомерно проговорил:
– По высочайшему повелению я должен отобрать у вас, а также и у ваших сыновей все ордена и знаки отличия.
– А есть у тебя письменное повеление? – глухо спросил князь Алексей.
– Да, вот оно! – И Воейков показал князю бумагу.
– Покоряюсь воле ее величества, моей государыни.
Долгоруковы кое-как добрались до собственной своей деревни, которая называлась Селище и находилась в шести верстах от города Касимова, на полудороге от пензенской усадьбы, где им было велено жить безвыездно. В деревеньке Селище не было усадьбы с барским домом, а потому Долгоруковым пришлось поместиться для отдыха по мужицким избам, молодой же князь Иван со своей женой поместился в простом сарае, который служил складом для сена. Так как стоял май месяц, дни были теплые, ясные, а деревня, окруженная вековым лесом, была расположена очень красиво и живописно, то Долгоруковы решили не спешить с отъездом и отдохнуть здесь как следует.
Князь Иван с молодой женой, а с ними и Маруся целые дни проводили в лесу; туда они брали с собою и обед и возвращались в деревню только ночевать.
Однажды перед вечером князь Иван с женой и Марусей возвращался в деревню, как вдруг сильный топот копыт и многие голоса заставили их остановиться и оглянуться назад. Они увидали, что по дороге к деревне ехало несколько телег, наполненных солдатами.
– Ваня, солдаты! – меняясь в лице, с испугом воскликнула молодая княгиня.
– Это к нам! Господи, видно, новая напасть! – упавшим голосом промолвил князь Иван.
Он не ошибся. Гвардейский офицер Макшеев и с ним двадцать четыре солдата с ружьями, узнав, в какой избе остановились Долгоруковы, молча стали караулом у дверей изб и даже у того сарая, который занимал князь Иван.
Все страшно встревожились.
– Указано вам, князь, и всей вашей семье садиться в кареты и ехать далее, – тоном, не допускающим возражения, промолвил Алексею Григорьевичу Макшеев.
– Как? Ехать в такую пору, ночью?
– Не бойтесь, по дороге никто вас не тронет, потому что вы поедете под охраной, – насмешливо сказал офицер.
– Куда же ты повезешь нас?
– Куда указано! – последовал лаконичный ответ.
– Неужели сказать нельзя?
– Нельзя. Не медли, князь, скорее в путь!
– Нельзя ли подождать до завтра? У меня жена больна. Куда повезем мы ее ночью?..
На самом деле Прасковья Юрьевна, убитая горем, сильно захворала.
– Князь, не по своей я воле это делаю, не заставляй меня принимать крутые меры.
И несчастные князья принуждены были ехать далее.
Опальным Долгоруковым нетрудно было догадаться, что Макшеев со своими солдатами вез их в дальнюю ссылку, но куда – никто из них того не знал. Напрасно спрашивали они солдат, давая им деньги; те охотно принимали деньги, но уклончиво отвечали на вопросы.
– Наташа, ты бы спросила у офицера, может быть, тебе он скажет, куда нас везут, – сказал князь Иван жене, изнывая от незнания участи своей и родичей.
Наталья Борисовна согласилась и, улучив время, обратилась к Макшееву:
– Господин офицер, скажите, ради бога, куда вам приказано нас доставить?
– К сожалению, княгиня, не могу сказать об этом!
– Почему, почему?
– Я делаю только то, что приказывает мне начальство.
– Но ведь начальства тут нет! И неужели вы считаете за проступок назвать то место, куда вы нас везете?
– Да, княгиня, считаю. Всякое нарушение приказа есть проступок.
Так ничего и не узнала Наталья Борисовна.
Горько и больно было ей, но все же она справилась со своим большим горем: помолилась и решилась предаться вполне на волю Божию, жить настоящим, не думая о прошлом, о привольной жизни. Она решила быть поддержкой любимому мужу и нести с ним все несчастья и лишения. Только редко удавалось ей быть наедине со своим мужем, так как солдаты зорко стерегли их.
Отъехав несколько, Макшеев приказал остановиться и, обращаясь к князю Алексею Григорьевичу, проговорил:
– С вами едет слишком много дворовых, вам придется отпустить их. Оставьте себе только десять человек, а остальных сейчас же отпустите.
– Новая беда, новая напасть! Нас семья большая, где же справиться десятерым холопам!
– Еще, князь, вы должны отпустить также ваших приближенных и родичей, едущих в ссылку с вами.
– И с ними мы должны расстаться! Господи, какой это тяжелый удар! – упавшим голосом проговорил Алексей Григорьевич.
Волей-неволей Долгоруковым пришлось отпустить дворовых и оставить себе только десять человек, а также проститься и с теми родичами и близкими им людьми, которые добровольно ехали с ними в ссылку. Картина расставания была потрясающая, даже суровые, молчаливые солдаты прослезились, увидев, как молодая княгиня Наталья Борисовна расставалась со своими прислужницами, которые, горько плача, целовали руки у доброй госпожи.
– А это кто, князь? – спросил Макшеев у Алексея Григорьевича, показывая на Марусю.
– Это – моя родственница, она добровольно едет с нами.
– Делать это ей не указано, и она должна вернуться обратно в Москву.
– Это невозможно, невозможно!.. Мы все к ней так привыкли, разлука с нею повергнет нас в большую печаль.
– Что делать, князь, но вам придется с нею расстаться. В силу указа я не могу разрешить ей следовать за вами.
Однако князь Алексей был упорен в своих просьбах, и ему удалось разжалобить Макшеева, так что он дал согласие оставить Марусю.
Долгоруковы поехали далее. Скоро им пришлось сухопутную езду сменить на водную, и с этого момента у них уже не было никакого сомнения, что их везут в Сибирь.
Они поехали по Волге на стругах, под конвоем солдат. На другой же день поднялся страшный ветер, нашла черная туча и разразилась гроза. Струги кидало с боку на бок. Все страшно перепугались. Княжна Елена, меньшая дочь Алексея Долгорукова, настолько перепугалась грозы, что билась в истерике, а Наталья Борисовна, бледная, с широко раскрытыми глазами, дрожала всем телом. Маруся и князь Иван старались успокоить ее.
А затем потянулись бесконечные, однообразные дни. Струги, плохо управляемые, плыли медленно, с качкою, которая ужасно беспокоила Долгоруковых. Так добрались они до Соликамска. Тут их пересадили на подводы и повезли далее. Это путешествие было до крайности тяжело. Ссыльным пришлось взбираться на высокие горы, по таким узким дорогам, что можно было ехать только гуськом.
Так ехали целыми днями без остановок. Впрочем, и остановиться было негде – кругом глушь. Ехали в открытых телегах и не знали, где укрыться от дождей.
Княгиня Прасковья Юрьевна не вынесла такого ужасного пути. У нее отнялись руки и ноги.
В конце августа Долгоруковы наконец достигли Тобольска. Тут Макшеев сдал их гарнизонному капитану Шарыгину, грубому человеку, без всякого образования. Из Тобольска последний повез Долгоруковых куда-то далее на плохом, грязном струге, на котором только и можно было возить большую кладь. Везли их в пустынный и ледяной Березов, туда, куда был сослан несколько лет тому назад и Меншиков, этот «полудержавный властелин».
