Дмитрий Александрович Давыдов
Ночь. Рассказы
18
В те дни, когда солнце сияло все меньше, а мрак ночи захватывал больше суточного времени, когда окружение окрашивалось в серые тона, Аня вышла из квартиры с намерением выполнить обязанность. Надо что-то купить, ведь так принято, но денег и на себя не хватало, а ей-то гостинцы зачем? Как помнилось, матери все было безразлично, а теперь и подавно. Аня хлопнула стеклянной дверью цветочного бутика и с горечью отдала деньги.
Аня села в автобус и прикидывала, сколько займет ритуал, чтобы успеть на вечерние пробы. Теперь, когда она жила с Аркашей, свободное время проводила в доме хореографии. Жили небогато. Временами ели скудный куриный бульон, из которого Аня вылавливала куриные ножки, поджаривала на сковороде и подавала на второе с макаронами.
В окне автобуса мелькали затуманенные улицы поселка, которые съедали хлопья валившего снега. Аня плохо представляла, как бы поступила, что бы сказала, окажись мать жива. Мысли девушки блуждали. Она пыталась понять, какие чувства сохранились, и немного разобралась, но с каждым шагом все меньше хотелось пробираться глубже в воспоминания. «Пусто. Как же пусто внутри при слове мама!» – думала Аня.
Городской пейзаж скрылся. Автобус проходил по загадочной лесной чаще, где временами вдоль дороги появлялись одиноко стоящие будки. На одной из таких Аня сошла и направилась по узкой тропинке вглубь леса. Она дошла до широкой поляны, огражденной высоким вороненым забором, из щелей которого виднелись величавые монументы, обыкновенные христианские кресты и побеленная часовня. За оградой она справилась у могильщика о похороненной женщине с фамилией «Бумажкина». Старый и седой мужик в засаленном пуховике указал сторону и спросил денег на водку.
Аня отыскала место и всмотрелась в нищенский деревянный крест, воткнутый в кучку земли. Нет ни ограды, ни скамейки. Девушка кинула две красные гвоздики на место захоронения. Она порывисто дышала и переполнялась злобой. Цветы ярко выделялись с землистой грязью и свежим снегом, будто пятна алой крови. Аня с разбегу пнула могилу и что было духу крикнула: «Ненавижу тебя!» Упала на колени и судорожно разбрасывала руками землю под собой, словно хотела раскопать могилу. Она хотела. Раскопать, раздробить кулаками крышку гроба, схватить тело и плюнуть в эту женщину, матерью ее не назовешь.
Аня образумилась, прижала грязные ладони к лицу и жалобно заплакала. Между всхлипами она повторяла: «Ненавижу… ненавижу…»
– Не кори себя, дитя мое, – прозвучал бархатный голос позади, – чем больше испытаний ниспослал человеку Бог, тем больше он его любит. Знай это.
Аня повернула голову и увидела старенького мужчину в черной рясе и в шапке монаха. Лицо его светилось добротой и сочувствием. Густая черная борода скрывала губы и шею, а позолоченный крест на цепи свисал до живота.
– Изволь ко мне в часовню заглянуть, – сказал он, – чайком попотчевать.
Он взял девушку под руку и неторопливо повел. Внутри часовни Аня глубоко вдохнула пропитанный ладаном воздух. Стало легче и спокойнее. Редкое потрескивание свечей раздавалось по залу. Света мало, лишь мерцание огоньков. Кругом стены увешаны святыми ликами. Священник взял руку Ани, сложил пальцы в крестное знамение и плавными движениями касался ее лба, живота, правого и левого плеча.
– Вот так, – сказал он, – благослови тебя Господь.
Священник указал девушке на умывальник и ушел в подсобку. Аня сполоснула руки, обдала лицо холодной водой и почувствовала себя так хорошо, словно вымыла грязь не снаружи, но внутри. Хотелось заботы и внимания. Неважно будет она говорить или с интересом слушать, важно лишь присутствие неравнодушного человека.
Сели за стол. Священник спрашивал, верует ли девушка в Бога иль нет, крещеная она иль нет. И Аня, хрустя сушками с маком и запивая крепким чаем без сахара, прятала глаза и мотала головой из стороны в сторону. Священник вздохнул и грустно улыбнулся. Он отошел, порыскал в небольшой шкатулке и долго всматривался в находку. Он достал оттуда же толстую нить, с силой оторвал кусок и продел через предмет. Подошел к девушке и повесил на тоненькую шею серебряный крест с распятием. Аня недоуменно посмотрела на подарок, потом на священника. Она не считала себя религиозной, да и в Бога особо не верила. Но это духовное откровение пробудило нечто новое, ранее неведомую сторону жизни.
– Спасибо вам, – сказала Аня, – вы мне очень помогли.
– Дай Бог тебе, – сказал священник и перекрестил ее, бормоча под нос, – …во имя святого отца и сына и святого духа. Подойди к Христу, нашему спасителю, пади ничком да помолись, а ежели чего в потребности, так попроси да не стыдись.
Растеряно Аня подошла к иконостасу, где пристальным взглядом взирал спаситель. Никогда она не молилась и не знала ни одной молитвы, но исполнила наказание священника. Девушка опустилась на колени, прижала лоб к холодному ковру и растянула руки пред собой. «Что же сказать?», – подумала она, но вопрос сразу вылетел из головы, в уши ударила тишина. Все вокруг исчезло, осталась только она и ее горе. И вдруг Аня ощутила, как внутренняя чернь образовалась в пустоту, и пустота эта наполнилась природным золотым свечением. «Я увидела! – восклицала она про себя, – спасибо тебе, Боже! Мне же только! Дай только шанс».
19
– Послушайте, эм… как вас еще раз зовут? – говорил постановщик.
– Анна.
– Да, Анна, вы ведь понимаете, что без опыта и без всякого образования трудно что-то предложить.
– Я готова выкладываться по полной, готова сутками репетировать, каждый день. Без выходных. Испытайте меня!
– Похвальное рвение, но образование…
– Образование, шмабразование! Скажите, разве это главное в искусстве? Ваше образование ничего не стоит, если танцор не способен чувствовать, переживать, с корнями уйти в образ героя и донести тонкости страдания, радости, злобы и величия до зрителя! – Аня захлебывалась в словах.
Постановщик вжался в кресло. Он захлопал глазами, снял очки на тонкой оправе и стал протирать линзы, будто их оплевали.
– Как вы это выразительно, – сказал он. – Мне понравилось.
– Дайте показать, что я умею. Оцените меня!
Аня горячилась и взмахивала руками. Она не могла усидеть на месте, поэтому все время подскакивала со стула, но сразу садилась обратно, стараясь совладать с чувствами. Страсть закипала, настолько хотелось получить заветное «Да».
Постановщик разглядывал ее и боялся решиться. Любопытно заполучить такую личность в труппу, но надо быть расчетливым и беспристрастным. Он опустил глаза на тонкую белую шею девушки, повел дальше по плечу, перебрался до самых кистей и пристально всмотрелся на грязь под ногтями.
– Что скажете? – сказала Аня.
Постановщик дернулся.
– Хорошо, Ань. Да, я дам вам шанс. Поезжайте домой и… – он показал неопределенный жест, – приведите себя в порядок, а завтра к девяти приходите на пробную репетицию.
Безграничное счастье сияло в глазах девушки. Никогда Аня не подбиралась к мечте так близко. Теперь все будет иначе! Самое трудное пройдено, дело осталось за малым, ведь она крайне талантливый танцор. Нет и капли сомнения: никто не оспорит ее дар, покажи она себя в танце. Годами добиваться славы на поприще – о нет, это не про нее. Ведь невозможно устоять перед совершенным явлением искусства, особенно если исполняет его сама богиня хореографии. А она считала себя таковой, ведь сам всевышний указал на этот путь. Обескураженная она вышла, забыв попрощаться. На улице она взглянула на пористые облака, достала крестик, нежно поцеловала распятие и прошептала: «Спасибо», – и крикнула на всю улицу: «Спасибо тебе!»
Аркаши нет дома. Ане захотелось и его порадовать. Не лучшая затея отмечать событие, ведь в кошельке молодой пары завелась моль. Но Аня не удержалась и купила шоколадный торт, который он так любит и позволяет себе только раз в год, в день рождения.
20
Разбудил шум в парадной. Соседские мальчишки бежали на школьные занятия. Среди смеха и топота раздался звонкий треск стекла, детский крик и торопливый спуск по этажам. «Этот день», – говорила она с торжеством. Все лишения, трудности и невзгоды – все, что пришлось пережить, не напрасно. Этот день изменит жизнь навсегда. Этот день станет самым незабываемым. Этот день – воздаяние за боль и страдания.
Аня причесалась, уложила волосы и вертелась в ванной вокруг крошечного зеркальца над умывальником, никак не налюбуется собой. «Как же я красива!» – думала она и улыбалась отражению. Она нанесла легкий макияж и вприпрыжку поскакала одеваться, не обращая внимания на изумление Аркаши. Он сидел на кухне и доедал остатки вчерашнего торта. Впервые после долгих лет он видел ее в таком приподнятом настроении. Невольно вспоминались дни в приюте, когда Аня трепетала мечтаниями, химерами о танцах, а он пренебрежительно сомневался. Он искренне не верил в осуществление этого. Но теперь он глядел на эту ангельскую фигуру и понимал, насколько ошибался.
– Пожелай мне удачи, мой милый! – сказала она, выходя в парадную.
– Удачи тебе! Моя милая Аня.
Перед тем как поскользнуться на первой ступеньке и кубарем полететь вниз до конца пролета, Аня заметила лишь осколки стеклянной бутыли. Все, что она припоминала после: встревоженные и бессодержательные слова Аркаши, неудобную лежачую позу на узких носилках и тягучий вой сирены.
Аня приоткрыла глаза, показалось, что она очутилась в приюте. Рассмотрела обстановку получше, оказалась палата больницы. Шевелиться больно, поэтому она бездвижно наблюдала за окружением. Наблюдала, как соседи медленно передвигаются по палате, еле встают с кроватей и шаркают тапочками по полу. Наблюдала, как врач в марлевой повязке обходил палату, останавливался у каждой койки и переговаривался с медсестрой. Врач остановился у кровати девушки, взял в руки рентгеновский снимок и рассмотрел на свету. Ничего не сказав, он удалился. Аня напряглась, подняла голову – увидела толсто замотанную в бинт ногу. Она расслабила шею, повалилась и захныкала.
Пришел Аркаша со связкой ярко-оранжевых мандаринов. Он сел к ней рядом на кровать, взял ее теплую руку и обнял. Его лицо выражало сострадание и сквозило чувством утерянной надежды. Она не смотрела на него, а он боялся встретиться с ней взглядом. Аркаша почему-то думал, что Аня уйдет.
В палату вошел врач, окинул больных взором и прямиком направился к ним.
– Бумажкина Анна? – спросил он.
– Да, – сказал Аркаша, – это мы.
– А вы получается… супруг?
– Я это… – оборвал себя Аркаша. – Нет, я близкий.
Он не понимал, как ответить.
– В общем, не все так плохо, – сказал врач. – На теле только легкие синяки и ссадины, но через недельку-другую пройдет. А вот с ногой посложнее.
Аня подняла голову, впилась черными глазами во врача и вслушивалась. Аркаша стал тяжело дышать.
– У вас перелом голеностопа и весьма непростой, – продолжал врач, – в том смысле, что сращивание костей, как правило, приводит к деформации… ладно, это все ненужные подробности. После подобной травмы нужно шесть месяцев ограничить физические нагрузки на ногу. Спокойный и размеренный шаг к этому не относится, но никакого бега и вообще спорта. Это надо исключить!
– А что будет? – вяло спросила Аня, – что будет дальше?
– В смысле, в дальнейшем? Легкие нагрузки допустимы, но никакого фанатизма. Раз в неделю вполне можно заниматься легким спортом: зимой лыжи, а летом быстрая ходьба. Но ни в коем случае не каждый день. А что? У вас спортивная карьера?
– Я танцовщица, – с хрипом сказала Аня.
– Вот как. Значит лучше примериться и поменять профессию.
Развеивая полы белого халата, врач вышел. Остался горький осадок.
Монотонный шум больницы тонул в воздухе: кашель, шарканье ног, бормотание бессвязных слов. Но девушка ничего не слышала: в голове застрял вердикт врача. Как на проигрывателе, прокручивались эти слова. Снова и снова Аня вслушивалась в каждый произносимый слог, в каждое слово по отдельности. Только она доходила до слова «примириться», как больно укалывало в животе.
Хотелось откусить себе язык и захлебнуться в собственной крови.
21
Время шло. Дни походили на мерцание кадров в фотоленте. Кадры проецировали на стену старого разваленного дома. Кадр – Аня мечтает, кадр – борется, кадр – она радуется, кадр – грустит, кадр – надеется, кадр – мертва. Как только позволили уйти со стационарного лечения, она вернулась ютиться в квартиру Аркаши. Аня больше не задавалась вопросом, зачем жить. Раньше и вопрос не возникал. Она знала точный ответ. Но сейчас, когда самое время задаться вопросом, в голову врос самый неподходящий ответ. Незачем.
Мысль зародилась в ней, и Аня выращивала ее, как цветок, обильно поливая самоуничижением и удобряя безысходностью. Цветок, который в конце концов вырастет и убьет девушку. Когда Аркаши не было дома, она перебирала варианты, как воплотить затею: прыжок с высоты, удушье, обнаженные вены… Ничего не выбрав, продолжала думать и выстраивать цепочку действий. «Напишу записку… – думала она, – это так романтично. К черту романтику и к черту все!»
Аркаша старался реже оставлять девушку наедине. Каждый день он жалобно отпрашивался с работы и бежал со всех ног к ней. Казалось, потеряй он ее – потеряет и себя. Каждый раз он с судорожным волнением открывал дверь и медленно, затаив дыхание, проходил вглубь комнаты. И когда видел, что Аня в порядке, радовался этому, как маленький. Аркаша бережно ухаживал за ней: сам готовил, выискивал необычные рецепты в кулинарной книге, приносил еду в постель и кормил бы с ложечки, если бы она позволяла. Они не разговаривали. Аня как будто не замечала его, а он мирился с этим, правда изредка подходил и ласково поглаживал по головке.
– Аня, знаешь, я вот… – сказал Аркаша, не зная, как подступиться, – спрашивал о тебе в приюте, и мне сказали, что для тебя там найдут хорошее место. И знаешь, это так здорово!
– Иди ты к черту! – она оттолкнула его, – тупица!
Аркаша не огорчился. Он ожидал такого ответа.
Он медленно приподнялся, отошел в прихожую и вернулся с предметом. В руках Аркаша держал ту самую книгу, которую Аня запоем читала, будучи подростком. С тех пор книга обветшала. Он сел рядом и молча открыл на закладке, где на столбцах текста выделялась подчеркнутая строка. Аня взбудоражилась. Она удивленно посмотрела в теплый взгляд Аркаши, с улыбкой всхлипнула и осторожно переняла книгу.
На строке значилось: «Порой важно отказаться от того, что нравится делать, чтобы делать то, что надлежит».
22
– А где Анна Вячеславовна? – спросила заведующая у девочки из группы.
– Ей плохо, она в туалете, – ответила девочка.
– Ой, Анна Вячеславовна! – сказала заведующая, – что с вами?
– Ах, Мария Эдуардовна, – сказала воспитатель, – со мной все хорошо. Только отпустите меня быстренько в аптеку, хорошо?
В конце рабочего дня Аня отправила Аркашу домой одного. Сказала, что надо навести порядок в группе. Девушка всматривалась в зеркало, будто пыталась найти в отражении ответ на вопрос. Неужели? Она уединилась, спустя минуту вернулась и вновь посмотрела в зеркало. На лице озабоченность. «Так и есть», – подумала она. Догадки сошлись в единую картину. Она посмотрела на часы и засуетилась: хотелось непременно заскочить в одно место. Место, которое недавно навевало горесть, а сейчас же, напротив, вызывало благоговение.
Перед самым закрытием Аня вбежала в лавку и, заранее зная, где лежит необходимое, схватила это. Запыхавшись, она расплачивалась и прижимала товар к груди. Жизнь вновь преобразилась. Она вышла из лавки, за спиной замерцала и погасла вывеска: «Магазин. Все для творчества и хореографии».
Аня неуклюже ввалилась в квартиру и шумно разделась. А что скажет он? Она несильно переживала, ведь у Аркаши такая мягкая и сердечная натура. Она вошла в комнату и растерянно искала, за что бы ухватиться взглядом. Аркаша сидел на кухне, допивал чай и с улыбкой наблюдал за Аней. Они посмотрели друг на друга. Он увидел у нее в руках маленькие пуанты и недоуменно ждал разъяснений.
– Это для нашей девочки, – сказала Аня, – у нас будет ребенок. И я чувствую, что будет девочка.
Все сознание Аркаши перевернулось. Он и подумать не мог, что такое счастье припасено для него. За какие блага им совершенные? «Семья, теперь у нас будет настоящая семья», – только эти мысли и крутились в голове. Он так обмяк, что не почувствовал, как выпустил из рук чашку с остатками чая. Чашка с треском разбилась – осколки разлетелись по кухне. Полукруглая ручка покатилась и закружилась у ног Ани.
– На счастье! – сказала она и ощутила, как холодные слезы потекли по щекам.
Метаморфоз
Стадия первая: «Превращение»
«Эй, жирдяй, там гости ушли, иди, убирай!» – сказал стройный слащаво причесанный официант, и тот пошел.
Медленно он встал и короткими шагами, перекачиваясь с одного бока на другой, пошел в залу, где дым папирос стройных и щеголеватых людей причудливо завивался. Душно. Окон в заведении нет – спертый воздух оседал. Посреди одиноко висела тусклая лампа и освещала ряды обшарпанных и надломанных стульев и столов бордового цвета. Завсегдатаи, мужчины в узких брюках и пиджаках в вертикальную полоску и женщины с впалыми худыми щеками в черных платьях, пристально наблюдали и подсмеивались над тем, как «малый», как они его называли, неторопливо убирал грязную посуду и оплеванные пепельницы у соседних столиков.
Сопя носом, он с трудом нагибался. В одной руке он держал поднос, а другой небрежно собирал со стола тарелки с объедками. Он разогнулся и жадно вдохнул. Когда он нагибался, тучный живот сдавливал легкие. Он взглянул на нетронутый прожаренный кусок мяса и картофельный гарнир на своем подносе – во рту натекла слюна, которую он с отвращением сглотнул.
Ему хотелось доесть это блюдо, и он заготовил веское оправдание этому. Он вспоминал слова мамы, которые она произносила за завтраком, за обедом и за ужином. Слова, которые врезались в ум и которые приносят страдание в его жизнь. «Еду выбрасывать нельзя», – слышал он в голове нежный и заботливый голос матери.
Вперевалку он добрался до ширмы, которая отделяла зал и кухню. За спиной раздавался шквал грубого мужского хохота и пискливый истерический смешок женщин. Ему казалось, что смеются именно над ним. Он спорил с внутренним голосом: они могут смеяться над чем угодно! А голос отвечал: и дураку понятно, что смеются над тобой, будто сам не знаешь кто ты, каков ты и какое отношение к таким как ты.
И вправду, когда он устраивался в это злосчастное заведение, пропитанное запахом суррогатного алкоголя, дешевого табака и продажных женских духов, ему и место официанта не дали. Лишь по увещаниям дальних родственников, чьи гены благороднее, его устроили уборщиком столов.
С неким сожалением и грустью он высыпал остатки еды в мусорный бак и представил, как позже, когда заведение опустеет, он найдет тот заветный кусок мяса и съест.
Он не обделен пропитанием, не голодал и не чувствовал привязанности к еде. Но положение обязывало вести себя иначе. Проклятие или благословение Менделя, которое клеймит людей с младенчества и предрешает жизнь. Предрешает, как человек проживет эту жизнь. Одни упиваются роскошью, не заботятся о деньгах, пребывают в сливках общества и только развлекаются, а другие услуживают им. Другие, чьи гены оказались хуже, пребывают в угнетении и позоре. Как помнится, такой порядок берет начало издревле, в глубоком прошлом зародились эти нерушимые устои, а значит и в будущем останется так же, неизменно. И только светится надежда, что где-то там, в начале генеалогического древа, найдется предок с лучшим телосложением, которое отойдет в наследство будущим поколениям. И только тогда оскверненная проклятием фамилия вновь обретет утраченное достоинство. Вновь смех и радость зазвучат на их улице.
«Ты хотел это доесть, да? – с презрением и ехидной улыбкой сказал стройный официант, – жирдяй!»
Склонив голову с сальными прядями, он угрюмо выдохнул и ничего не ответил. Все они отмалчивались на подобные упреки. Это стало частью жизни: для таких как он оскорбления – нечто должное. Будто низменные слуги, они выслушивали наказание хозяина божественного происхождения. Никто не перечил, ведь они считали это правильным. А значит протестовать – поступать наперекор себе же. Обе стороны согласны с такой манерой общения. Оставалось только мечтать, что для таких как он жизнь изменится в одночасье. Что однажды он проснется и без усилий встанет с кровати, свободно пройдет в узких местах, легко нагнется и разогнется, поднимется по ступеням и станет тем, кому всегда рады.
Гул гостей стих, музыка остановилась – время закрываться. Он собрал остатки посуды и пошел вывозить мусор. Собрал черные пакеты, завязал концы узлом и поволок к служебному выходу. Нагрузил тележку тарами с пищевыми отходами и покатил к уличным контейнерам, поскрипывая колесом.
Никого рядом нет, но все же он внимательно огляделся, всматриваясь во все стороны. С жадностью он разорвал помеченный в уме пакет и, вдыхая вонь гнилой еды, принялся есть. Он понимал, что мог бы отказаться от этого, но не пересилил и поэтому ненавидел себя. Сколько помнил, ненависть к себе – единственное, что он чувствовал не прекращая.
Он добрался до остановки. Родной дом неподалеку. Он знал, прогулка пойдет на пользу особенно регулярная, но все равно стоял и ждал автобуса. Порой приходилось пропускать подошедший и ждать очередной: влезть в транспорт было невозможно. Он уже дошел бы пешком и отдыхал после трудового дня. Пойди он сейчас, все равно пришел бы раньше, но все больше пропитывался к себе неприязнью и стоял на месте, ждал.
Переехать бы на этаж повыше! Ведь на третий этаж лифт не ходит. Временами на него находило воодушевление: он искренне верил, что способен изменить жизнь, что ненавистное клеймо с рождения – миф и не более. В подъезде он сжимал руки в кулаки и зарекался каждый день подниматься и спускаться пешком, по лестнице. Никакого лифта! Он воображал, как однажды после долгих тренировок поднимется на десятый этаж, до самой крыши. Но ступив на первую же ступеньку, он холодел: ужас неминуемого провала овладевал им. Он так боялся не дойти до квартиры и застрять на лестничном пролете, что на вторую ступеньку так и не ступил.
Он протиснулся в прямоугольный куб с загаженными стенами и услышал, как кто-то зашел в подъезд и издали крикнул, чтобы не отправлялись, подождали. Но кроме него в лифте никто не поместится. Он судорожно долбил кнопку четвертого этажа, надеясь, что двери скорее закроются, что он не застанет отвратительную картину: когда человек с презрением оглядывает его и говорит, что поедет на следующем. Поднявшись, он короткими шажками спускался до третьего этажа. Он попеременно ставил обе ноги на каждую ступеньку и, держась за поручень, отдыхал в пролете. Нет, пока рано подниматься, ведь даже спуск дается так тяжело.
Хлопок входной двери привычно сопровождался легким голодом. Только он приходил домой, как мама усаживала его за стол и кормила за весь день. Ей казалось, что на работе он голодает. Хозяин заведения, в котором он работал, прослыл скупым на нужды работников, особенно для таких как они.
В тусклом коридоре показалась округлая женщина, которая так радовала его глаза. «Саввушка, уже все остыло, разогреешь сам», – сказала она, медленно развернулась и скрылась, шаркая ногами.
Савва стянул куртку и повесил на крючок. Затем повалился на пластиковый табурет и принялся расшнуровывать ботинки. Кряхтя, он рывком нагибался до обуви, дергал за шнурок и старался ослабить затяжку. Савва выгнулся обратно и перед очередным рывком вдоволь отдышался. Он снял один ботинок и долго сидел, уткнувшись взглядом в пустоту о чем-то думая. Мысли вертелись, он забывался. Через четверть часа Савва стащил второй ботинок и не спеша поднялся, упираясь руками в колени. Облизывая губы, он пошел на кухню.
Жареная картошка с хрустящей корочкой, гуляш из свиной печени, маринованные огурчики, консервированный горошек, стакан холодного молока и ломоть ржаного хлеба – все это только для него. За столом он рассматривал это съестное блаженство и по-детски не решался начать. Что же попробовать в первую очередь?
Ему было до невозможности лень жевать пищу, так устал. Зачастую он глотал непрожеванные куски пищи, которые с трудом проваливались через пищевод в растянутый желудок. Покончив с ужином, он сложил тарелки в раковину, в которой громоздилась стопка немытой посуды. Керамика заскрежетала – выбежали тараканы и скрылись в сливе раковины.
Савва не умывался перед сном. Чрезмерная гигиена для таких как он ни к чему. Резкого запаха тела нет – остальное неважно. Крошки перхоти на голове и желтизна на зубах, загноившиеся глаза и неподстриженные ногти – все это мелочи для таких как он. Верно, если бы положение было иным, то он бы тщательно следил за внешностью, а так… ни к чему. Да, очередное оправдание, прикрываемое положением. Оправдание своей никчемности и праздности, но как-то утешительно врать себе подобно остальным.
Он раскрыл форточку в комнате, впустив уличную прохладу, и повалился на мягкую двуспальную кровать. Откинул одеяло на пол: духота душила. Он лежал на спине и тяжко дышал, словно через тонкую трубочку. Нащупал пульт и включил телевизор. Под монотонное бормотание и мерцающую рябь телеэкрана он прерывисто захрапел.
Обычно снов Савва не запоминал. Но часто поутру, открывая глаза, он ощущал тревогу, будто ночью снился кошмар. Ему снилась работа, беспрерывные придирки официанта, злобная ухмылка хозяина заведения, пристальный и насмешливый взгляд посетителей. Снилось, как один из упреков стал последней каплей, и он бросался на обидчика и молотил круглыми кулаками. Он разъяренно бросался на официанта, на хозяина и посетителей, а после с окровавленными руками еле волочился домой, чувствуя непреодолимый страх за себя и за мать. Но по пробуждению оставались лишь легкое дрожание рук и неприятный осадок во рту.
Утром он сползал на край кровати, тер руками глаза и вздыхал. Меньше всего Савва ждал новый день, а порой хотелось, чтобы он вовсе не наступал. Новый день значил повтор дня вчерашнего с ненавистным трудовым днем, с унижениями и угрызениями совести – со всем тем, от чего Савва страстно желал избавиться. Но наступит день, когда все изменится и перевернется с ног на голову. Наступит ли такой день? Никто из таких как он не задавались этим вопросом: не было сомнений, что наступит.
Он обрызгал лицо водой и сощурил глаза, всматриваясь в отражение. Затекшие пухлые щеки, нагроможденный слоями подбородок, заплывшая шея и обвисшая женская грудь. «Вот жирдяй!» – прошипел он.
Нахлынула горечь, которая внезапно сменилось возмущением и желанием побороться за счастье. Да, все в его руках! Он возьмется за себя и изменит жизнь наперекор предрассудкам. С этого дня никакого транспорта! Впредь добираться на работу и домой только на своих двоих. И спустя месяц-два он забудет о лифте, он поднимется к себе на третий этаж по лестнице. Воодушевленный он впопыхах собрался и вышел навстречу своей мечте.
Он медленно спускался по лестнице и отдыхал в пролетах. Жить бы на этаже повыше, и эта невыносимая мука со спуском исчезнет. Ничего, скоро он доедет до работы, и пока нет посетителей, и не видит хозяин, откинется на стуле и вдоволь отдохнет. Но нет же! Он зарекся идти пешком. Как же он устал, только спускаясь с этажа, а еще и пешком идти до работы. Может, не сегодня, а начать с завтра? Ведь все нужно делать постепенно и особенно таким как он. Сегодня решился, а завтра и начну! Нет, нет, если зарекся – исполняй.
Савва с волнением минул остановку и зашагал дальше.
Он раздумывал вернуться обратно на остановку, пока не ушел так далеко. А как вернется, сразу сядет в автобус, приедет и отдохнет. Когда он представлял это – шаги непроизвольно замедлялись. Ноги так и норовили развернуться, но Савва пересилил себя. Чем дальше он заходил, тем медленней и неуверенней становилась походка. А что, если он не дойдет? Что тогда? Страшна сама неизвестность. Эта немая глухота после вопроса: «Что будет?» Обливаясь потом, он достал из кармана штанов платок и промокнул испарины на лбу, волосы сбились и стали влажные.
Неподалеку возвышался широкий столб, на верхушке которого горел громадный щит с призывом. На изображении величаво стояли мужчина и женщина. Оба стройные и оба в черных купальных костюмах. Тела их выдавали легкую худобу и жилистые мышцы. Взгляд мужчины притягателен и строг, взгляд женщины игривый и в то же время надменный. Взгляд обоих казался тем или иным в зависимости от смотрящего. Над их головами бегала строка: «Им дозволено все!» – а снизу, у самых ног, иная: «А ты, знай место!»
Савва поднял глаза по столбу, растягивая шею с неприятным сжатием в затылке. Он не рассмотрел изображение целиком и прочитал лишь нижнюю строку. Внутри обожгло завистью. Возникала ненавязчивая симпатия к людям с изображения и ненависть к себе. Кого обвинить в этой мирской несправедливости? Себя? Да разве он виноват, что таким родился! Ведь говорят – с этим ничего не сделать. Почему одним все, а другим ничего? И за какие грехи его зачислили в ряды неудачников, обреченных всю жизнь страдать?
Опустив взгляд, Савва заметил объявление на том же столбе. На нем значилось: «В рамках проекта “Подними статус” 24 мая в 10:00 проводится массовое взвешивание. По итогам лучшие получат призы». Таких как он и близко не подпускают к подобным мероприятиям, ведь цель этого показного извращения – усугубить положение таких как он, уплотнить неприязнь.
Давно минула точка невозврата: когда идти до остановки стало дальше, чем до работы – но и тогда ему хотелось вернуться. Может, он надеялся, что по возвращению ему станет плохо, и придется идти домой, но тогда его наверняка уволят.
Взгляд коснулся угла здания, в котором он работает. Почти дошел. Еще чуть-чуть и обещание сдержано! Кажется, что труден только первый шаг, а последующие прогулки будут легче. Стоит только разогнаться, так и не остановишься. Нужно только разогнаться, а там и новая жизнь замаячит.
Проходя мимо книжного киоска, он исподлобья поглядывал на нее. Раздирала двойственность. Он хотел заговорить с ней, спросить о делах или рассказать о себе, похвастаться сегодняшней победой над собой. Ведь они знакомы друг с другом. А еще хотел презрительно смерить ее взглядом, сморкнуться и плюнуть ей под ноги сопли, рассмеяться в лицо и орать на всю улицу: «Смотрите, какая жирдяйка!»
Ее звали Жанна. Она ровесница Саввы, но крупнее. И хотя у нее милое лицо с нежными карими глазами и природно-красными губами, она скрывала его под длинной челкой, опуская голову вниз, из-за постоянных издевок. Изредка, когда к ней обращались, она слегка приподнималась.
