Дмитрий Александрович Давыдов
Ночь. Рассказы
Год третий
Сколько я уже здесь? Нет возможности отсчитывать дни. Да и вряд ли я стал бы. Это имеет смысл, когда теплится надежда на неминуемое избавление. Избавление от вечного нахождения на эшафоте. Готов расстаться с жизнью, но это не произойдет. Душа рвется наружу с воплями: «Я хочу жить!» Разум понимает, что смерти здесь нет, но душа чувствует скорую кончину. Кажется, что я прожил в этих муках лет десять, но боюсь ошибиться в меньшую сторону. Кажется, что большую часть жизни, я провел именно здесь.
Дом напротив разрушен заметнее остальных. Его крыша проломилась, а красные стены замусолились и стали грязно-бардовыми. Там проглядывались знакомые очертания не то человека, не то животного. Оттуда излучалась какая-то дружелюбная теплота, она светилась блекло-желтыми огнями. Я поднялся и поволочился до этого манящего свечения. Олененок, зализавший мои раны, теперь всегда рядом. Он не отходил с того самого времени, как мы не очень удачно познакомились. Ноги медленно ступали, спина прогибалась, создавая горб, точно у меня большая ноша за плечами, которая давила тяжестью и приминала к земле. За спиной, по моим следам, раздавался неровный стук маленьких копыт олененка.
Подойдя ближе, я увидел слабый огонек, над которым грелось обезображенная посудина коричневого цвета. Внутри нее медленно закипала густая жидкость. Пар, исходящий от этого варева, пахнул травянистым отваром с солью. Послышался шорох за углом дома. Медленно из-за укрытия выходил он, старик Казимат. Он меня не заметил. Его глаза обесцвечены, облачены в мутною вуаль. Он слеп. Но двигался твердо: он поднял посудину, с непринужденностью налил шипящую жидкость в подобие стакана и вернул тару обратно на огонек. Я дернулся, когда он внезапно произнес: «Чай будешь?»
Я замешкался с ответом, но утвердительно кивнул. И только через некоторое время понял, что сглупил. Но Казимат уже протягивал кружку с варевом. Как он добыл огонь? И откуда у него эта настойка, ведь здесь ничего не растет? Да и воды здесь нет! Но здесь я научился примеряться с неизвестностью. Не стал расспрашивать об этом.
Горячий запах отвара ударил в нос, пар слегка обжег лицо. Сделал маленький глоток. На вкус горько и солено. Чуть не поперхнулся этой вязкой гадостью. И он еще назвал эти помои чаем. Старик, похоже, за проведенное здесь время не утратил юмор. Я вдохнул запах отвара, но не решился еще раз глотнуть. Я наигранно сказал: «А ведь ты мне наврал. Я в подробностях помню наш первый, да и единственный разговор. Ты сказал, что здесь нет боли. Но к моему разочарованию, она на мгновение замещает голод вместе с насыщением. Но лишь на секунду. После чего голод возрастает. Не самый приятный опыт. Боль была адская». Старик потупился и не поднимал заросшего грязного лица. Он вылил себе в кружку остатки отвара и с равнодушным видом сделал пару глотков. Даже не поморщился.
Я не нарушал тишину безмятежного молчания. Тяжело выдохнув, Казимат еле слышным голосом стал медленно нашептывать: «Я убил его. Но не заставил себя вкусить плоти». Сначала я даже не сообразил, о чем он. «Олененка, – продолжал Казимат, – он пришел ко мне, а я убил его. От вида мертвечины, захотелось расплакаться, но было не суждено. Путь обратно не поддался. После этого я чувствовал, как с каждым днем с моим телом что-то происходит. Я становился все ниже и ниже, а на ногах прорастали копыта. Не знаю, как я сейчас выгляжу. Но точно не похож на себя прежнего. А боль? Здесь для меня неведомо это чувство. Прости старика».
Мы помолчали.
Я отошел, прислонился к стене и медленно спустился на землю. Приятно ощущать легкую теплоту маленького лучика огня. Нет, это настоящее блаженство. Словно вся прожитая жизнь – череда терзаний вечной мерзлоты, а теперь появился огонь, как маленькая надежда на перемены. Я не поднял по привычке голову вверх, где блеклое сияние точек на туманном листе, но потупил взор, стараясь не замечать навязчивый поток бестолковых мыслей. Блуждание в голове обычно ходило вокруг жизненных ошибках, чем радостях. Я вспоминал, где напортачил и, найдя, медленно прокручивал это. Рассматривал в подробностях… Не знаю почему, но я стал ожидать смерти. Где-то в потаенном уголке души я ощущал, что свобода воздастся именно так.
Год четвертый
Удивительно чувствовать какую-то беззаботную радость, ведь я только глядел на олененка, моего друга. В последнее время голод отошел на второй план. Первое же, что мною полностью завладело, – безмятежность. Я одиноко сидел у стены и смотрел на исхудалое тело олененка. Место, где я нанес ему увечье, давно зажило. Но своеобразно. Кость таза осталась открытой, кожа зажила вокруг нее. Ребра на его груди стянуты шкурой, они выпирали как у оголодавшего животного. Шея истончилась, кожа на ней свисала. Вид у него ужасающий. Голова осталась такой же, какой ее запомнил изначально. Взгляд его пустых черных глаз завораживал. Когда смотришь в поглощающею бездну, и пугающий блеск его глаз, становишься, как заколдованный. В такие минуты я думал, что все мое существо сокрушится только перед силой этого взгляда. С большим усилием я отрывался от пленяющих глаз олененка. Я говорил себе, что не стоит повторять это еще раз, но неподвластны уговоры перед его чарующим взглядом. И я вновь поддавался.
За время скитаний, олененок не оставил меня ни на минуту. Странное дело: чем дольше он рядом, тем больше во мне жизненной силы, благодаря которой я боролся с главным врагом – со своей ничтожностью.
Кто это?!
Я на мгновение поверил, что увидел её. Не давая одурманить себя размышлениям, я рванул что было сил к загадочному и такому знакомому очертанию. Еще поодаль я разрывался криками, но незнакомец не замедлял шаг.
Я догнал и отдернул за руку низенького человека, навалился на него всем телом и встретился взглядом с её лицом. Это она, Фригида! Она одета на манер всех, кто здесь обитает. Сплошь укутанная в разодранное и грязное тряпье красного цвета. На голове подобие капюшона. Страх, который сначала я принял за что-то другое, давил тяжестью на живот. Её лицо невозмутимо, спокойно, и это чертовски злило! Каменным взглядом она смотрела на меня. Губы насмешливо скривились. Она явно не страдала голодом. Вид у неё, как у здешних узников, но ее внутреннее умиротворение показывает, что никакими муками она не терзаема. Не для отбывания срока за грехи она здесь появилась – для другого.
«Почему я здесь?» – с трудом и громким хрипом вырвалось из моих уст. Так странно, что именно это просочилось сквозь пыл, все исступление. Что только я не хотел высказать ей, но сказал лишь это…
Она иронически вскинула брови. Я попал точно в цель. Взгляд её стал лукавым, вот-вот она расхохочется мне в лицо. Но она с издевкой протянула: «Надо было лучше ко мне относиться».
Я начал содрогаться. Мои руки, плечи, шея, тулово, голова – все припадочно тряслось. Зубы крепко стиснулись – челюсть свело. Из глаз по щекам хлынул ледяной поток слез. Попало на губы, я разжал челюсти и облизал языком. Ужасно горький вкус. Слезы текли акварельно-черного цвета. Они застилали глаза.
До конца не сознавал смысл ее слов, но я уверен, что раскаяние свершилось. Наконец-то душа освободится от оков забвения. Место, которое занимал голод, теперь опустело. Я чувствовал запах свободы. Он свеж, как утренний ветер на берегу моря. Я закрыл глаза и увидел белый свет.
Мгновение спустя.
– Эй! Просыпайся! Ты уже четвертый час спишь. Если нагрянет проверка, заплатишь штраф. Ты чего такой напуганный? Давай, взбодрись, до конца смены осталось чуть.
– Что?!
Это я значит…
В глаза впилась бледно-белая кафельная плитка, криво уложенная на полу и на стене. Я сидел в небольшой комнатке, которая служила нам раздевалкой и курилкой одновременно. Справа свисала верхняя одежда персонала, а слева стояла табуретка, на которой лежала пепельница вся утыканная окурками. Один из них вяло потухал, пуская тоненькую нить блуждающего дымка. Кто-то недавно курил. Из полуоткрытой двери слышалась суматоха. Гремела посуда в раковине, издавая металлический звук, струились брызги чистящего средства для стекол.
И сколько?.. Всего-то…
А как же? И там была она…
Ночные смены, как я их ненавижу.
Атмосфера
Сквозь полумраком укрытое пространство поля рассекал потоки встречного ветра моторный вагон пригородной электрички № 13698. В его составе связаны восемь отдельных миров. В жестяных крышах состава отражался мутный отблеск ночных звезд и полной луны, которые проглядывались сквозь облачную тюль. Свечение изредка разбавлялось вспышками контактных проводов.
Капли дождя горошинами скапливались на ветровом стекле головного вагона и с дрожью стекали вбок, пока их не соскребали дворники. Пронзительно-желтый свет фонаря локомотива озарял бетонную рябь шпал и устремленную вдаль пару рельс. Только это и видел помутневшими глазами главный машинист электропоезда. Рядом с ним болезненно дремал согнутый в три погибели студен-практикант. На приборной доске сидел и созерцал металлический Будда.
Главный машинист закинул руку за спину и почесал лопатку. От синей рубашки с золотистыми погонами вечно зудело. Машинист растянул ноги – стрелки штанов выпрямились. Он пошевелил пальцами в тугих и начищенных до блеска кожаных туфлях, чтобы кровь оттекла в онемевших ногах. Пустота в лысеющей голове медленно наполнялась вопросами, словно лесной ручей протек в пересохшем русле:
«Я веду эту электричку, или я веду не эту электричку?»
«Я веду электричку, или я веду не электричку?»
«Я веду электричку, или не Я веду электричку?»
Электропоезд пересекал путепровод, асфальтовая дорога которого выходила параллельно путям. Из окон электрички пассажиры видели, как конусы фонарного света машин уносились вглубь ночи, как возникали оттуда и вновь скрывались. Скорость движения нарастала.
Поле осталось позади: состав плавно перешел в искусственную расщелину. По обеим сторонам громоздились старые деревянные дома. Еле заметны очертания поросших сорняками теплиц. Электропоезд замедлился: заскрежетали тормозные колодки. Появилась длинная и вымокшая платформа.
«Поповка, следующая остановка Саблино», – разлился по вагонам мягкий женский голос.
Резкий стук открытия дверей – внутрь проник зябкий холод улицы. Еле уловимые закутки пара от выдохов на стуже сменились выдохами отогретых пассажиров.
«Осторожно, двери закрываются, следующая остановка Саблино».
Сигнальный свист головного вагона и резкий толчок: поезд двинулся дальше. Позади трещал звонок пешеходного перехода. Мерцали красные огни светофора. Они то возникали, то затухали.
– Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… – шептал школьник на переходе вместе с одноклассником.
– Обычно на один больше, да?
Отворилась дверь в салон – из тамбура доносился глухой кашель безбилетников и туалетная вонь. Молодой парень вошел в салон и медленно прошел между рядами пластиковых сидений кирпичного цвета. Пассажиры косились на его длинные сальные волосы, выкрашенные в пепельный блонд и свисающие ниже плеч. Но взгляды опустели, только он уселся.
Он глядел через окно в пустую и вязкую темноту. Временами он разглядывал в отражении стекла то людей на соседних рядах, то себя. Его сгорбленная спина напоминала утомленность и бессилие, хотя в нем и ощущалась неподдельная сила, которая вырвется, словно стрела из-под натянутой тетивы. Гладкая кожа на лице без морщин дышала спокойствием и умиротворением. Но внутри таилось нечто иное. До краев его наполняла тоска и безразличие к жизни. С другой стороны, разрываемое противоречие: в нем кипела ненависть и злоба к людям. Легкое и размеренное дыхание нередко прерывалось скрипом стиснутых зубов, фырканьем носа и сжатием рук в кулаки.
Он отвел глаза и поднял голову. Над дверью салона висела табличка: красный квадрат с белой дымящей сигаретой в перечеркнутом круге. «Курение запрещено», – гласила надпись под знаком. Он опустил горевшие блеском глаза, впал в минутное раздумье, после чего усмехнулся. Рука потянулась во внутренний карман черной осенней куртки. Он вытащил пачку дешевых сигарет, вытащил одну папиросу и воткнул в рот. Подкурился – грудь наполнилась терпким с привкусом гари серым призраком безысходности. Никотин разбавил кровь, слабость расползалась по телу. Голова закружилась.
Когда он подкуривался, то привлек внимание по меньшей мере пяти пассажиров: женщину слева на соседнем сидении, мужчину позади и впереди сидевшую троицу подростков. Последние украдкой поглядывали и шептались.
Он медленно выдыхал через ноздри дым и блаженно улыбался. Остаток дымного воздуха он пустил через рот тоненькой струйкой вверх, выставив вперед нижнюю губу.
– Вы что делаете?! – всполошилась женщина сбоку. – Не курите здесь! Это неприемлемо! Это отвратительно!
Она зашелестела бледно-желтой курткой из синтетики, приподнялась и высунула голову вперед. Ее коротенькие темные кудри запрыгали.
– Это вы неприемлемы и отвратительны, Майя Валентиновна, – ответил он и впился ей в глаза.
– Что? – оцепенев, прошептала она.
Что-то вспыхнуло в ее голове. Нутро погрузилось в нечто гадкое, похожее на некогда цветущий лес, но теперь срубленный с выжженными пнями. В животе ощущалась тяжесть бремени. Веки непроизвольно расширились, а зрачок заслонил радужную оболочку. Во рту пересохло. В голове мерцали отрывки воспоминаний: она искала и не могла найти это лицо, этот взгляд, звук этого голоса. Она впервые видит этого наглеца.
– Да-да, это вы неприемлемы, – продолжал он, – как можно изменять мужу, да еще с Денисом? Я все знаю.
Верхняя губа женщины нервно дернулась, оголив передние маленькие зубы. Она скрючилась, сгорбив спину. Она напоминала загнанную в угол мышь, перед голодным котом. Майя прожила тридцать шесть лет и перетерпела многие удары судьбы. Сложилось убеждение, что пошатнуть ее самообладание не так-то просто. Но это откровение бросили в лицо, как шматок грязи, отмыться от которой нельзя.
Она кричала: «Откуда ты знаешь! Может, я и ничтожество, но ты кто такой! Мне теперь сдохнуть?» – но на устах сорвалось лишь: «Это неправда».
Капли дождя стекали по окнам и оставляли полосы влаги. Дождь закончился, витал остаток осеннего настроения. Тучи рассеялись, оголив небо в густой синеве. На внутренней стороне небесного шатра жирными пятнами светили звезды. Луна, будто око, наблюдала за движением состава. Таинственным образом луна влияла на движение электропоезда, точно на приливы и отливы океана.
Плотно прижатые друг к другу хвойные стволы шли ровным коридором по сторонам железнодорожных путей. Если смотреть из окна под небольшим углом, то лес будто приобнимает электричку. Лиственный цвет состава сливался с деревьями, словно лес поглощал и становился единым с электропоездом.
Вдали появлялись очертания загородных домов. Их заостренные крыши казались верхушками гор. В окнах свет не горел. Поселок походил на заброшенный, если бы не блеклое свечение уличных фонарей.
Он затянулся последний раз тлеющей сигаретой и резким выдохом избавился от дыма. Он потушил окурок об пластиковую обивку стены и вычертил черным угольком неясный символ.
– Послушайте, да это же как минимум неучтиво! – встал и сказал мужчина, сидевший позади. – Вокруг вас сидят люди, которым неприятно!
Мужчина наклонился в поисках ответного взгляда собеседника. Его длинный до пола плащ смялся в поясе. Сидел он мешковато: плащ был велик. Не получив ответа, мужчина выпрямился, задрал матерчатую кепку на затылок и почесал залысины.
– Не смешите меня, Кирилл Кириллыч! Вам ли заботиться об окружающих! – сказал парень, глядя перед собой.
– А мы с вами знакомы? – сказал Кирилл Кириллович.
– Уж мне ли не знать, – с глубоким выдохом ответил парень, – мне ли не знать, как вы нагло забираете чужие деньги и присваиваете чужой труд себе в заслуги. Довольно учтиво, не правда ли? Противно говорить, какое мелочное оправдание вы себе нашли!
Кирилл Кириллович приподнял плечи, а голову вжал в торс, словно в какой-нибудь панцирь. Он не раздумывал, откуда этот парень все знает, не раздумывал о последствиях махинаций с деньгами. Его беспокоило только собственное отношение к себе. Он пришептывал и повторял, как мантру: «Я применю эти деньги лучше, я прав. Я достоин этих денег, я прав. Они им ни к чему, я прав, прав…» Но чем глубже он пробирался в дебри мыслей, тем отчетливее сознавал, как им овладевает сомнение. Сомнение возникло, как инфекция, и захватило каждый кусочек сущности. Чем больше он бормотал эти слова, тем меньше в них верил.
– Да, Кирилл Кириллыч, вы правы, – иронично опрокинул парень с довольной улыбкой.
– Я… я лучше… – Кирилл Кириллович дважды запнулся, прежде чем оправдаться.
Он размяк. Ноги не держали, хоть ничком падай на заплеванный кожурой от семечек пол электрички. Но он собрался с мыслями и хотел было сказать: «Мне стыдно», – но выдавил лишь: «Не по себе».
Электропоезд приближался к станции. Проехали очередной путепровод. Засверкали вспышки фонарей, освещали бетонные платформы. Скрипучий треск тормозных колодок. Оглушающий и нервозный. Плавный наклон пассажиров по ходу движения как бы выказывал негласную благодарность машинисту за легкую остановку и успешное прибытие.
«Саблино, следующая остановка Тосно два», – оповестил женский голос.
Парень непринужденно вышел, соскочил с платформы и скрылся.
«Осторожно, двери закрываются, следующая остановка Тосно два».
Хлопок дверей, свист головного вагона и резкий толчок: электропоезд двинулся.
***
– Так значит, он так просто называл их имена и рассказывал секреты? – сказал один.
– Ну да, так и есть, – сказал второй.
– И откуда он это знал?
– А мне почем знать! Но говорят, он не следил за ними и вообще знать их не знал. Но все про них рассказывал!
– Что-то ты мистику плетешь.
– Да, мистика и только.
Темнота сгущалась. Свечение звезд медленно угасало, словно убавляли напряжение у мириад лампочек. Природное освещение постепенно уступало освещению искусственному: дневной свет ламп затмевал ночную луну. Электропоезд приближался к городу, яркость огней которого нарастала. Из земли выросли монолитные дома. Издали фантазия угадывала незатейливые образы в горящих окнах.
«Конечная станция, будьте осторожны при выходе из электропоезда, соблюдайте правила безопасности, не переходите пути, пользуйтесь специальными переходами», – скороговоркой проговорил главный машинист. От вопросов в голове возник неприятный осадок. Сколько он не искал ответ, находил лишь очередной вопрос. Вопросы множились один за другим, ответов же не прибавлялось. Он встал и потянулся, распрямив руки в стороны, почесал лысую макушку и разбудил студента.
Людей было немного, всем хватало места. И все же люди по привычке толпились в тамбуре. Майя Валентиновна шла по лестничному переходу и вертела в голове тот взаимный взгляд, который обжег при выходе. Что-то продиктовало ей обернуться, и она обернулась. Взгляд встретился с его взглядом, Кирилла Кирилловича. Столько грусти она прочитала в его глазах, столько сожаления и раскаяния. Глаза будто шептали на ухо: «Правда, это правда».
Ноги сводило от усталости. От шума дороги трещало в голове. «Как хорошо, что я живу рядом», – утешала себя Майя, пока скользила между улочек к дому. Стоило пройти сквозь арку во двор, как шум города разом утих. Она отворила металлическую дверь и прыгнула в темноту парадной, оставив снаружи холод и пищание электронного замка. «Лифт снова не работает. Хорошо, мне только на четвертый», – подумала она и почему-то печально вздохнула. Стук-стук, мерно ступала Майя замшевыми сапогами по цементным ступеням узкой лестницы. В пролетах этажей доносился запах прогнившего мусоропровода.
Она повернула ключом в замочной скважине, трижды прозвучал железный стук засовов. Дверь свободно раскрылась. В прихожей из-под абажурной люстры горел красноватый свет. С порога встречали супруг и его сын. У обоих на лице умиление и радость. У обоих по-своему.
– Я все жду тебя, – сказал супруг и подбежал к ней, путаясь ногами в кухонном фартуке. – Как ты сегодня? – он расправил усы в улыбке, схватил ее руку и поцеловал в тыльную сторону ладони.
В глубине квартиры зашипело, просочился запах гари. «Ах, тыж…» – вскрикнул супруг и убежал. Майя устало сняла куртку, повесила на плечики и убрала в шкаф. Она села на пуф, расстегнула молнию на сапогах и медленно стянула обувь. Сын все стоял. «Привет!» – сказал он и лукаво улыбнулся.
– Здравствуй, Денисочка, как в институте? – сказала она.
– Все путем, – ответил он разочарованно и ушел к себе.
Майя шагнула и, не устояв, плюхнулась обратно на пуф. Тело начало содрогаться. Она обхватила голову руками. Хотелось заплакать, но сколько она не тужилась, не выдавила и капли, словно отжимала сухую тряпку. В голове засели слова незнакомца в электричке. Майя встряхнула голову и вернулась обратно в квартиру. Что же делать?
Она заглянула в кладовую, порыскала на полках с коробками и взяла, что искала. Неровными шагами она зашла в ванную и осмотрелась. Взгляд задержался на пластиковой бутыли жидкого мыла. Она с минуту поразмыслила и, качаясь из стороны в сторону, будто на паруснике, побрела на кухню.
– Саш, а у нас есть обычное не жидкое мыло? – спросила она у мужа, который стоял у раковины и скоблил щеткой пригоревшую сковородку.
– Не знаю, Маечка, наверно, нет, – ответил он, – а что это у тебя… веревка?
Кирилл Кириллович глубоко вдохнул влажный воздух и подумал, что сегодня отличная погода. До своего дома он доезжал на такси, но подошел к обочине с автомобилями и посторонился. Кирилл Кириллович дошел до автобусной остановки, постоял минуты две. «Нет, пойду пешком», – сказал он себе.
Дорога пролегала через аллею воинской славы. Он размерено шагал и всматривался в мемориальные плиты. Но мысли суетно блуждали. Он ничего не стоит, ничего собой не представляет. Он ничтожество, даже меньше. Пустота. На улице зябко, но его плащ распахнут, полы развевались на ветру. Что-то снедает. Кирилл отчего-то сгорал.
– Можно вас, мужчина? – окликнул сиплый голос.
– А, что? – взволнованно дернулся Кирилл Кириллович и увидел перед собой нищего с жухлой бородой. – Что такое?
– Подайте двадцать рублей, – сказал нищий. – На хлеб.
Кирилл Кириллович засуетился в поисках кошелька. Он похлопал себя по грудным карманам и по карманам брюк. На мгновение смутился, но попрошайка стоял невозмутимо. Кирилл Кириллович взмахнул рукой, будто что-то вспомнил. Он достал кошелек из внутреннего кармана плаща, раскрыл и зашелестел купюрами. «А что, если… а почему бы и нет?», – промелькнула мысль в голове. Он посчитал про себя деньги и протянул кошелек.
– Вот, возьмите, тут почти четыре тысячи рублей, – сказал Кирилл Кириллович.
Веки нищего недоверчиво сузились.
– Берите-берите, вам нужнее! – добавил Кирилл.
Незнакомец неуверенно принял кошелек. Он расстегнул его и подсчитал деньги, коротко кивая головой. Затем открыл кармашек с мелочью и достал оттуда несколько монет. Наконец закрыл кошелек и швырнул в самодовольную улыбку Кирилла.
– Мне надо двадцать рублей, – процедил нищий, развернулся и ушел.
Ошарашенный Кирилл плюхнулся коленями на мокрый асфальт. Он согнулся и закрылся руками. Лицо искривилась в муках. Нижняя губа оттопырилась – слюна потекла на подбородок. Ноздри расширились, распушив торчащие оттуда волоски. Он хотел жалобно всхлипнуть, но в горле что-то застряло. Тело припало к земле – кепка свалилась. Медленно и нехотя протекла слеза по замерзшей щеке.
«Осторожно, двери закрываются, следующая остановка Тосно», – шелковисто звучал женский голос по салону электропоезда.
Состав двинулся в конечный пункт. Пункт, который представлял дорогу домой, долгожданную минуту, когда наступит мнимое чувство безопасности в четырех стенах. Подобно раку отшельнику, мы стремимся к своей раковине.
– Ты чего это? – сказала тучная женщина и дала оплеуху мальчику, – опять замечтался? Смотри, скоро выходить будем!
Мальчик почесал затылок через шапку и утер нос рукавом.
«Да, почти приехали», – подумал мужчина в плаще.
«Скорей бы домой», – подумала девушка в бледно-желтой куртке.
