Джонатан Свифт
Путешествия Гулливера
Глава 9
Все это время я прожил именно так, как мне хотелось.
В шести ярдах от хозяйского дома для меня было выстроено небольшое помещение – такое же, как и у остальных членов семьи. Стены и пол комнаты, в которой меня поселили, я обмазал глиной и покрыл камышовой циновкой, которую сплел собственноручно. Из стеблей дикой конопли я изготовил нечто вроде пряжи, из которой сделал грубый чехол для матраца, набив его перьями разных птиц. Птиц я ловил силками из волос йеху. При помощи гнедого лошака мне удалось сколотить пару вполне сносных табуретов. Этим мои подвиги не ограничились – свое изношенное платье я заменил новым, сшитым из кроличьих шкур. Из того же материала я сделал чулки, а к башмакам прибил деревянную подошву. Когда же и они развалились, я смастерил новые. Как говорится, нужда всему научит.
В дуплах деревьев я находил мед диких пчел, разводил водой и запивал этим напитком овсяные лепешки. Иногда я лакомился зайчатиной и пернатой дичью. Йеху оставили меня в покое и не обращали ни малейшего внимания на то, чем я занимаюсь.
Цивилизованный мир во всех своих уродливых проявлениях больше не нарушал тишины моего маленького мирка – я был здоров и душевно спокоен. Здесь не было обмана и насилия, невежественных лекарей, юристов и доносчиков. Я не сталкивался с ворами, клеветниками, сплетниками и завистниками, забыл об убийствах, о доносах, сплетнях, предательстве и мошенничестве. Не было чванства и тщеславия, политических партий и газет, тюрем, виселиц и позорного столба. Я выбросил из головы судей, жадных купцов и нечистых на руку ремесленников, пустоголовых франтов, учителей танцев, вельмож, назойливых друзей, пьяниц и тупых обывателей. И больше не страдал, видя, как благодаря своим порокам негодяи поднимаются из грязи на высшие ступени власти и сводят с ума порядочных людей.
Я был допущен в дом одного из самых замечательных обитателей страны гуигнгнмов и пользовался его покровительством, черпая в беседах с серым в яблоках конем много полезного и поучительного. Я делал некоторые записи в своей тетради и почти позабыл о семье и милой моему сердцу Англии.
Однако всему приходит конец, кончилась и моя безмятежная жизнь.
Спустя несколько дней после Большого совета ко мне в комнатушку заглянул мой хозяин. Он был смущен и расстроен, и я заметил, что ему нелегко начать разговор со мной. Наконец, после продолжительного молчания, гуигнгнм сообщил, что по решению представителей округов я должен буду покинуть эту страну. «Почтенные члены Совета, – произнес он мягко, – обсуждали непростой вопрос о йеху, и я позволил себе рассказать о вас, друг мой… Однако результат оказался неожиданным – старейшины сочли оскорбительным для нашего народа то, что я держу в своем доме йеху, а обращаюсь с ним как с гуигнгнмом. Несмотря на то что я поведал Совету о наших с вами беседах, мне рекомендовали обходиться с вами, как с обычным животным, – то есть отправить в сарай к диким йеху. Однако те представители округов, которые видели вас и беседовали с вами, решительно воспротивились этому. Они убеждены в том, что вы способны договориться с йеху, увести их в горные леса и научить красть скот и убивать гуигнгнмов. Поэтому окончательное решение было таким – выслать вас за пределы нашего края… Мне очень жаль, но я не могу больше откладывать его исполнение».
Затем мой хозяин добавил, что советует мне построить нечто наподобие той деревянной лохани, на которой я сюда приплыл. Он будет тосковать без меня, потому что привык к нашим беседам и считает, что я, стараясь подражать гуигнгнмам, избавился почти от всех дурных привычек дикого животного. Но ничего поделать нельзя.
Это известие повергло меня в полное отчаяние. До ближайшего материка или острова никак не меньше ста миль, и даже если я построю хрупкое суденышко, мне туда не доплыть – первый же шквал отправит меня на дно. Решение гуигнгнмов было равнозначно для меня смертному приговору. Собственно говоря, смерть в ту минуту казалась мне единственным выходом, ведь даже если я все-таки спасусь, мне будет невероятно трудно снова приспособиться к миру своих соплеменников-йеху.
Я собрался с силами и вежливо поблагодарил серого коня за гостеприимство, сказав, что подчиняюсь решению Совета, хоть мне и не хотелось бы покидать такую прекрасную страну. Если мне удастся вернуться на родину, я надеюсь, что принесу пользу своим соотечественникам, поведав им о гуигнгнмах и об их образе жизни, который мог бы послужить образцом всему роду человеческому.
На это конь сказал, что у меня есть два месяца на строительство плавучей посудины, а в помощь мне будет отряжен гнедой слуга-жеребец, который очень ко мне привязался. На этом мы и расстались с моим другом-гуигнгнмом.
Прежде всего я отправился к тому месту на берегу, куда причалил. Мы с гнедым поднялись на холм, и я окинул взглядом лежащую передо мной морскую гладь. Мне почудилось, что далеко-далеко на северо-востоке виднеется нечто, похожее не то на остров, не то на синеватое облако. И я решил положиться на волю судьбы.
Не мешкая, мы с гнедым отправились в лес, и я, пользуясь ножом, приступил к делу. Слуга, орудуя острым кремнем, помогал мне срезать крупные ветки. Так мы трудились день за днем, и через шесть недель нам удалось соорудить нечто вроде большой индейской пироги, обтянутой бычьими шкурами, скрепленными пеньковой бечевой. Из кожи более молодых животных я выкроил парус, вытесал весла, приготовил запас провианта и два кувшина – один для молока, другой для пресной воды. В большом пруду возле дома серого коня я испытал свое суденышко, при этом за моими действиями наблюдали как гуигнгнмы, так и йеху, которые не были заняты работой. Швы пироги я законопатил коровьим жиром, затем погрузил ее на самую большую повозку, и мой гнедой слуга доставил ее на берег моря.
Когда наступил день отплытия, я пошел проститься с моим хозяином и его семьей. Однако гуигнгнм захотел взглянуть, как я буду отчаливать, и отправился вместе со мной и еще одним своим приятелем на берег.
Около часа нам пришлось дожидаться прилива. Сердце мое тоскливо сжималось, и когда я напоследок подошел к коням, я готов был опуститься перед ними на колени. Но серый в яблоках покачал головой и протянул переднюю ногу к моей руке. Я крепко пожал его копыто, кивнул остальным, отвернулся и побежал к пироге. Уже в следующую минуту я изо всех сил греб навстречу крутой приливной волне.
Кое-кто может сказать, что я вел себя довольно странно. Однако если бы эти критики были знакомы с гуигнгнмами, они изменили бы свое мнение.
Глава 10
Пятнадцатого февраля 1714 года, ровно в девять часов утра, я пустился в это отчаянное путешествие. При благоприятном ветре я сначала шел на веслах, а затем, опасаясь, что быстро устану, решил поднять свой маленький парус. Гуигнгнмы стояли на берегу до тех пор, пока пирога не скрылась из виду.
Моей целью было достичь какой-нибудь земли, и я направил свое суденышко туда, где когда-то заметил на горизонте остров. Я хотел поселиться там, построить хижину и попытаться выжить в одиночку, – мне страшно было думать о том, чтобы вернуться в цивилизованный мир, в общество жалких йеху.
Я не забыл, что три года назад, перед тем, как взбунтовавшаяся команда бросила меня в открытом море, наше судно курсировало примерно десятью градусами южнее мыса Доброй Надежды. Поэтому я решил держать курс на восток – навстречу утреннему солнцу, в надежде рано или поздно достичь юго-западных берегов Австралии. Там наверняка найдется подходящий для меня островок. Ветер не переставая дул с запада, и около шести вечера я заметил в отдалении нечто похожее на сушу.
Это был голый утес с небольшой бухтой, образовавшейся от ударов волн. Я загнал туда свое суденышко, взобрался на утес и отчетливо различил на востоке полоску суши. Ночь я провел в пироге, а ранним утром уже плыл к незнакомому берегу.
Побережье показалось мне совершенно необитаемым и пустынным, однако я не решился удалиться от берега, потому что был безоружен. Боясь разводить огонь, я перекусил моллюсками, которых собрал у прибрежных скал. В течение трех дней я питался моллюсками и ловил рыбу, которую съедал сырой, стараясь сберечь свой запас провизии. К счастью, неподалеку протекал пресный ручеек.
На четвертый день я все же рискнул отправиться на разведку. Однако, пройдя меньше мили, на одном из холмов я неожиданно заметил сидящих у костра туземцев. Они были совершенно голые и, когда заметили меня, разразились воплями. Пятеро из них бросились в мою сторону – и мне не пришло в голову ничего лучше, как стремглав помчаться обратно к пироге. Уже на берегу меня настигла стрела туземца, вонзившаяся в ногу. Прихрамывая, я забрался в лодку и отчалил так быстро, как только смог. Отплыв на кабельтов, я вырвал наконечник стрелы, выдавил кровь и промыл рану соленой водой – стрела могла оказаться отравленной.
Я решительно не знал, что делать дальше, – вернуться на берег я уже не мог. К моему огорчению, ветер поменялся и не давал мне возможности выйти в открытое море. На мгновение мне почудилось, что на северо-востоке мелькнул парус, но я все же повернул пирогу к берегу, надеясь, что дикари его уже покинули.
Вскоре я отыскал бухту, где прямо из-под скалы бил родник. Шатаясь от усталости, я вытащил пирогу на песок, вымыл лицо, напился воды из ручья и прилег за камнями вздремнуть.
Разбудили меня отдаленные голоса. Я выглянул из своего укрытия – в бухту входила шлюпка, а в полумиле от берега на легкой зыби покачивался большой корабль. Очевидно, его команда хорошо знала, где можно запастись пресной водой. Я снова спрятался за камнями и стал наблюдать.
Высадившиеся на берег матросы мгновенно заметили мою пирогу и догадались, что ее хозяин скрывается где-то неподалеку. Наполнив водой бочонки, они отправились на поиски, шаг за шагом осматривая берег. Я не мог бежать и затаился, гадая, зачем я им мог понадобиться.
Нашли меня очень быстро. Удивленно осмотрев мою фигуру, причудливое одеяние из кроличьих шкурок, самодельные башмаки и меховые чулки, матросы пришли к выводу, что я кто угодно, только не туземец. Один из них по-португальски велел мне выйти из-за камней и спросил, кто я и как здесь оказался. Я ответил на том же языке, что они видят перед собой несчастного йеху, изгнанного из страны гуигнгнмов. Тут уж было нетрудно догадаться, что я европеец, однако ответ мой показался матросам сущей бессмыслицей. К тому же мой странный акцент, напоминавший конское ржание, вызывал у них безудержный смех. Дрожа от страха и отвращения, я попросил их отпустить меня с миром, но матросы, окружив меня, стали допытываться, откуда я родом. Я немного успокоился и сообщил им, что я англичанин, покинувший родину пять лет назад, а в сущности – несчастный йеху, ищущий уединения.
Невыносимо было слышать голоса этих матросов – будто внезапно заговорила корова или собака, но при этом мы отлично понимали друг друга. В конце концов они решили взять меня с собой на корабль, так как здешние дикари-людоеды невероятно кровожадны. Капитан судна наверняка не откажется доставить меня в Лиссабон, а уж оттуда я легко смогу вернуться домой. Двое матросов отправились в шлюпке на корабль, чтобы доложить обо мне капитану, а прочие остались охранять меня. Они попросили рассказать историю моих приключений, но едва я заговорил о стране гуигнгнмов, как матросы потеряли к рассказу всякий интерес, решив, что лишения и беды повредили мой рассудок.
Шлюпка вернулась спустя пару часов с приказанием доставить меня на борт. Я упал на колени и, простирая руки к матросам, стал умолять оставить меня здесь, однако меня связали и отвезли на корабль.
Капитана звали Педро де Мендес, и он оказался, как ни странно, любезным и великодушным йеху. Меня накормили, переодели в холщовые матросские штаны и такую же рубаху и лишь после этого привели в его каюту. Капитан поручился, что на корабле мне не причинят никакого вреда, и стал было расспрашивать о пяти последних годах моей жизни, но я угрюмо отмалчивался и требовал вернуть мою прежнюю одежду. Взглянув на меня с тревогой, Педро де Мендес распорядился отдать мне поношенные шкуры и отвести в специально отведенную каюту. Там я мигом переоделся в привычное платье и улегся на постель, раздумывая, как быть дальше. Экипаж в это время обедал, и мне удалось незамеченным выйти из каюты и пробраться на палубу – я решил броситься за борт и вплавь добраться до берега, лишь бы не оставаться в обществе этих ужасных йеху. Но меня задержал вахтенный матрос, после чего на дверь моей каюты повесили замок.
После обеда Педро де Мендес явился ко мне, чтобы выразить огорчение по поводу моего поступка. Он стал трогательно убеждать меня, что его единственое желание – доставить мою персону целой и невредимой на родину. Он готов оказывать мне всяческие услуги, но для этого должен знать хотя бы мое имя. Тогда я поведал о том, откуда я и что произошло на моем судне. Он с сочувствием кивал, но едва я упомянул о стране гуигнгнмов, как в его глазах вновь мелькнуло сомнение в моих умственных способностях. Меня это оскорбило до глубины души – ведь я совершенно разучился лгать. Ложь свойственна только йеху, о чем я и заявил капитану.
Человек наблюдательный и умный, он тут же возразил, что если я настолько правдив, то должен дать ему слово не предпринимать более никаких глупостей, иначе он запрет меня в каюте до самого Лиссабона. Я пообещал, однако добавил, что не хочу видеться ни с кем из команды, так как внешность матросов вызывает у меня острую неприязнь.
Наше плавание проходило без особых происшествий. Иногда я беседовал с капитаном, всячески стараясь скрыть отвращение к человеческому роду, которого он старался не замечать. Но бóльшую часть времени я проводил в уединении в своей каюте. Капитан уговаривал меня сменить наряд дикаря на лучшее его платье, но в конце концов я согласился только на пару нижних рубашек, которые сам стирал и менял через день.
Мы прибыли в Лиссабон пятнадцатого ноября 1715 года.
Прежде чем сойти на берег, капитан принудил меня накинуть его плащ с капюшоном, чтобы вокруг не собралась любопытная толпа. Он привез меня к себе в дом и выполнил мою просьбу никому не сообщать о моей жизни среди гуигнгнмов, иначе я рисковал быть обвиненным в ереси и угодить на костер инквизиции. Так как мы с Педро де Мендесом были одного роста, я носил одежду капитана. Он был холост, и, кроме трех человек прислуги, никто не присутствовал во время наших трапез и бесед. Понемногу я начал привыкать к его обществу и даже время от времени осмеливался выглядывать в окно. То, что я увидел, поразило меня, однако с течением времени мой страх перед людьми настолько ослабел, что однажды я рискнул выйти с капитаном на прогулку. На улицах Лиссабона было душно, шумно и невероятно грязно.
Через пару недель дон Педро, которому я рассказал о своей семье, напомнил, что пора бы мне возвращаться домой, ибо у меня есть обязательства перед близкими. Меня уже ждут в порту на готовом к отплытию английском судне. Дома я смогу вести жизнь, какая мне по душе. Он продолжал считать, что страна гуигнгнмов – плод моего воспаленного воображения, однако я согласился с его доводами и покинул Лиссабон. Дон Педро снабдил меня небольшой суммой денег, посадил на корабль и обнял на прощание, что я перенес довольно терпеливо.
Жена и дети встретили меня радостно – ведь они уже потеряли всякую надежду увидеть меня живым. Однако должен признаться, что встреча в порту Даунса вызвала во мне противоречивые чувства, главным из которых была неприязнь. Дети раздражали меня, а жена казалась совершенно чужой. Дома она, бедняжка, попыталась обнять меня и поцеловать, однако я оттолкнул ее, дрожа от ужаса, и едва не лишился чувств…
Теперь, когда я пишу эти строки, минуло пять лет со дня моего возвращения в Англию. В течение долгого времени я не мог выносить присутствия даже самых близких мне людей, не говоря уже о прочих йеху. И по сей день я запрещаю кому бы то ни было есть и пить из моей посуды, без предупреждения касаться моей руки, без стука входить в мой кабинет.
Немного освоившись в собственном доме, я первым делом купил двух прекрасных жеребят. Они содержатся в отличной конюшне, и после лошадей моим самым близким другом стал конюх. Я очень люблю запах, который он приносит с собой из стойла. Мои гуигнгнмы прекрасно меня понимают, я беседую с ними по нескольку часов в день; они не знают ни уздечки, ни седла и крепко-накрепко привязались ко мне и друг к другу.
Заключение
Итак, любезный читатель, я поведал тебе истинную историю моих путешествий, продолжавшихся шестнадцать лет и семь месяцев. При этом я больше всего заботился о том, чтобы сохранить истину, а не приукрасить ее. Конечно, подобно другим путешественникам, я мог бы удивить тебя странными и невероятными баснями, но я предпочел изложить все прямо, простым языком, следуя только фактам.
Я от всей души хотел бы, чтобы был принят закон, который обязывал бы каждого путешественника, прежде чем он получит разрешение на печатание своих записок, приносить присягу перед государственным чиновником в том, что все, о чем он пишет, безусловно верно. Тогда бы некоторым писателям, желающим быстрого распространения их сочинений, пришлось призадуматься.
В юности я с удовольствием читал различные книги о путешествиях; но после того, как мне довелось повидать бóльшую часть земного шара и своими глазами увидеть то, о чем написано в книгах, я питаю отвращение к такого рода сочинениям, бесстыдно злоупотребляющим человеческой доверчивостью. Поэтому я взял за правило, от которого никогда не отступал, – строго придерживаться истины. В этом мне помогает пример гуигнгнмов, среди которых мне довелось прожить долгое время.
Не исключаю, что путешественники, которые когда-нибудь посетят страны, описанные мною, обнаружат в моей книге мелкие ошибки и неточности, но это меня не огорчит, так как я писал не для славы и денег, а совсем с иной целью – ради исправления нравов. Кто, узнав о добродетельной и осмысленной жизни гуигнгнмов, не устыдится собственных пороков? И разве мудрые принципы управления государством, принятые в Бробдингнеге, не достойны подражания? А разве нет в Европе государств, где полновластно хозяйничают йеху, причем самые испорченные из этих тварей? Поэтому я и предоставляю рассудительному читателю самому делать заключения.
Кое-кто упрекал автора – мол, долг английского подданного обязывает его не публиковать книгу, а сразу же по возвращении на родину представить полный отчет о своих путешествиях государственному секретарю – ведь все земли, открытые англичанином, по закону принадлежат британской короне. Однако я глубоко сомневаюсь в том, что нам удалось бы с такой же легкостью завладеть этими землями, как Эрнан Кортес завладел Мексикой. Покорение Лилипутии едва ли сможет окупить средства, затраченные на снаряжение армии и флота, а что касается Бробдингнега, то я, видевший армию великанов, вовсе не уверен в том, что нам стоит нападать на них первыми. Также я не знаю, насколько хорошо будет чувствовать себя британская армия, имея над головами летучий остров Лапуту. Пожалуй, только гуигнгнмы не так хорошо подготовлены к войне. Но будь я государственным министром, я бы никогда не отдал свой голос в пользу военной экспедиции в их страну. Благоразумие, единодушие, храбрость, любовь к родине вполне способны заменить недостаток военного искусства. Наоборот – я бы хотел, чтобы гуигнгнмы прислали нескольких своих представителей в Европу, чтобы научить нас чести, справедливости, любви к истине, снисходительности, патриотизму, величию духа, скромности, верной дружбе и любви к ближним.
Одним словом, раз уж описанные мною страны не имеют ни малейшего желания быть порабощенными и разграбленными и к тому же не изобилуют ни золотом, ни серебром, ни сахаром, ни табаком, ни пряностями, смею надеяться, что они не станут предметом наших колонизаторских устремлений.
На этом, заранее ответив на единственный упрек, который мне можно адресовать, я окончательно прощаюсь с моими любезными читателями и удаляюсь в свой скромный сад в Редрифе. Там я смогу спокойно предаваться размышлениям и применять в повседневной жизни прекрасные уроки, полученные от гуигнгнмов. С их помощью я надеюсь со временем воспитать всех йеху моей собственной семьи так, чтобы всякий мог без колебаний назвать их разумными существами. Пройдет еще некоторое время, и я наконец-то смогу без содрогания видеть собственное отражение – ибо всякий раз, глядя в зеркало, мне приходится признавать, что и я принадлежу к ужасному племени йеху.
Мне было бы совсем нетрудно примириться с этой породой, если б все дело заключалось только в ее пороках и глупости. Меня ничуть не удручает вид продажного законника, карманного воришки, льстивого шута, надутого царедворца, игрока, врача-обманщика, лжесвидетеля, шпиона и тому подобных негодяев. Все это следствие существующего порядка вещей. Но когда я замечаю, что к этой смеси физических и нравственных уродств добавляется гордыня, мое терпение лопается и я выхожу из себя. Какие основания у низших животных гордиться собой? У мудрых и добродетельных гуигнгнмов, одаренных всеми совершенствами, не существует даже слова для обозначения гордыни, как не существует в их языке слов для обозначения зла. Их жизнь подчинена разуму, и они гордятся своими добродетелями не больше, чем я горжусь тем, что у меня имеются две ноги и две руки.
Вот почему я прошу всех, кто хотя бы в малейшей степени подвержен этому нелепому пороку, не показываться мне на глаза.
