Денис Махалов
Штрафбат для Ангела-Хранителя. Часть третья
Глава 23. Райское яблочко.
Тот домик, в котором они жили с Агнией и Александрой, остался в прошлом – за прошедшие полгода фронт значительно продвинулся на запад, и аэродром перебазировался уже дважды. Теперь Андрей жил в доме вместе с несколькими лётчиками второй эскадрильи. Андрей взглянул на часы – начало одиннадцатого. Обернулся через плечо – все его товарищи, вымотавшись за день, уже давно спали, оглашая комнату богатырским храпом. Слипались глаза, голова упорно клонилась к столу, но было ещё одно дело…
Андрей раскрыл планшет, вынул оттуда тетрадку и аккуратно вырвал из неё один листок в клеточку, достал карандаш. Раскрыл перочинный нож и остро заточил карандаш. Поправил фитиль на коптилке…
«Здравствуй, дорогая моя Агнюша» – написал он первую строчку письма. Подумал, и продолжил: «Это моё девятнадцатое письмо. Пишу, как и обещал, по одному письму каждую неделю. И хотя эти письма до тебя не доходят, я знаю – ты ежесекундно видишь меня и хранишь меня от всяких бед и напастей. Вот и сегодня…»
Андрей обернулся на спящих товарищей, и ещё раз убедившись, что они все крепко спят, продолжил писать: «… ты меня, можно прямо сказать, с того света вытащила. Уж как ты там это делаешь, я не знаю, но прилетел я сегодня живой, а самолёт – весь в дырках. А на мне – ни царапины. И у заднего пулемёта – полный мешок стрелянных гильз. Как ты ЭТО ухитряешься делать?! Меня ребята пытали, всё спрашивали про это, а что я им отвечу? Что мой Ангел-хранитель с неба прилетел, сел в кабину и фрицев с пулемёта отогнал?! Скажут, совсем у него «кукушка поехала». Вот и выкручивался, как мог, отшучивался. Шурке только и сказал всю правду, ей можно…»
Андрей вздохнул, вспомнил давешний разговор с Шуркой про баню, посмотрел на плотно зашторенное окно, и продолжил: « …очень скучаю, сердце рвётся к тебе. Хорошо, когда весь день полёты – некогда думать, надо воевать, а вот вечером, а особенно в те дни, когда нелётная погода, сердце от тоски щемит, душа к тебе рвётся. Вот сегодня тебя на краткие мгновения увидел, и полегчало мне! Ты говорила со мной, значит, ты где-то, да есть! Значит, у меня есть надежда, что я снова тебя увижу!»
Шуршал карандаш по листику из школьной тетрадки, потрескивало пламя на срезе гильзы от пушки НС-37, заправленной бензином, сдобренного солью, храпели и выдували носами трели трое лётчиков, уже давно видевших десятые сны. Андрей закончил писать, свернул письмо треугольничком, достал и развязал свой вещмешок. Он поднял лежащую внизу смену белья, развернул чистую белую тряпочку, скрывавшую какой-то небольшой свёрток, лежавший на самом дне вещмешка, и положил только что написанное письмо на стопочку таких же маленьких, аккуратно свёрнутых треугольничков.
Отправлять их было некуда…
Андрей стянул с ног сапоги, размотал портянки, начал было расстёгивать гимнастёрку. Глаза слипались, нестерпимо хотелось бухнуться на койку и мгновенно уснуть, и вдруг его внимание привлёк посторонний звук – какое-то тихое и ритмичное шуршание. Он сел ровно на койке, замер и чутко прислушался: шуршало со стороны стола, за которым он только что сидел. Его глаза заметили какое-то небольшое движение на столешнице, он моргнул раз, другой… Глаза предательски закрывались, уже почти спали. Он заставил себя встать, и проморгавшись, посмотреть на стол. И тут он в изумлении замер, наконец-то увидев то, что порождало эти тихие, почти неслышимые звуки: маленький огрызок карандаша сам собой держась в воздухе, резво бегал по оставленному им на столе чистому листку бумаги! И на бумаге рождались строчки!
С колотящимся сердцем, не дыша, Андрей тихонько подошёл к столу, завороженно наблюдая за движениями карандаша. А карандаш, уже закончив восьмую строчку, тихонько шурша, быстро-быстро писал и писал следующие…
«Когда вода всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась любовь.
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было сорок сороков.
И чудаки, ещё такие есть,
Вдыхают полной грудью эту смесь.
И ни наград не ждут, ни наказанья.
И думая, что дышат просто так,
Они невольно попадают в такт
Такого же неровного дыханья.
Я поля влюблённым постелю,
Пусть поют во сне и наяву, я дышу,
И значит я люблю, я люблю, и значит, я живу.»
С пересохшим горлом, почти не дыша, Андрей жадно наблюдал за рождением новых и новых строк на листке бумаги…
«И вдоволь будет странствий и скитаний,
Страна любви – великая страна.
И с рыцарей своих для испытаний
Всё строже станет спрашивать она.
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя отдыха и сна…
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить.
Любой ценой – и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, Чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мёртвых воскрешал,
Потому что если не любил,
Значит, и не жил и не дышал…»
Карандашик замер на мгновение, как будто размышляя над чем-то, и быстро приписал только одну строчку:
Владимир Высоцкий.
После этого он вдруг взвился в воздух и ловко прыгнул Андрею в нагрудный карман гимнастёрки. Андрей схватил листок со стола, ещё раз жадно пробежал глазами написанные строки… С колотящимся сердцем Андрей сел на койку. Внезапно, буквально в течении одной секунды, прямо над столешницей воздух сгустился, раздалось негромкое «чпок!» и прямо из воздуха появилось небольшое бледно-розовое яблочко. Яблочко лежало на столе, маленькое, аккуратненькое, и всё прямо таки светилось изнутри каким-то нежным, тёплым светом. Трясущейся от возбуждения рукой Андрей потянулся к яблочку. И тут же отдёрнул руку – казалось, что вот сейчас, как в сказке, там где лягушка превращается в красу-девицу, это волшебное яблочко прям сей секунд обернётся… обернётся… Его прошибло холодным потом. Агнюша, милая, это что, загадка такая мне от тебя?
Где-то в глубине головы родился тихий-тихий смех, и тоненький знакомый голосок промолвил: «Это подарок, ешь!»
Андрей взял яблочко в руку, поднёс к лицу, вдохнул дивный аромат, и откусил половинку. Внутри яблочка не было семечек! Сладостный обморок охватил всё его существо – он не помнил, как сунул в рот вторую половинку яблочка, как бухнулся на кровать. В голове ещё раз прокатился серебренными колокольчиками её смех, и она что-то тихо-тихо ему сказала. Из всей короткой фразы он разобрал только одно слово: «Жди».
Долго сидел, тупо смотря на стол, как будто там должно было случиться ещё одно чудо. Но стол стоял, коптилка, чуть потрескивая фитилём, скудно освещала квадрат грубо сколоченного стола. На душе вдруг стало спокойно-спокойно, Андрей широко улыбнулся своим мыслям, сглотнул, глубоко вздохнул, аккуратно свернул адресованное ему послание, и бережно положил его в нагрудный карман гимнастёрки. После этого затушил коптилку, наконец-то разделся, и упал головой на куцую подушку. И уже засыпая, одними губами произнёс:
– Спасибо, родная.
Ответом ему был жаркий поцелуй в губы. Мгновенно проснувшись, и ошарашенный этим ощущением, он ещё несколько минут, борясь со сном, таращился в темноту.
А за окном ритмичным хором цвиркали цикады…
Глава 24. Броня крепка.
По броне снаружи что-то забухало, завозилось, потом в открытый командирский люк с шумом ввалился младший лейтенант Петя Топорков. С шумом и грохотом посыпался на своё сиденье. С лёгким шорохом на пол боевого отделения с его сапог посыпались маленькие комочки сухой земли. Какое-то время он молча и горячо сопел – видать, бежал к своему танку сломя голову.
Первым не выдержал наводчик, Сашка Смирнов:
– Ну чё, командир, не томи, что сказали-то?
– Что сказали, что сказали… – буркнул он, – сигнал к атаке – зелёная ракета. Сидим, ждём.
– Задача?
– Как обычно. В полутора километрах от нас, за перелеском, село. Задача – ударить, захватить, и удержать. Вчера его уже брали. Да только гансы к вечеру технику подтянули, и наших из села выбили. Комбат так и сказал – отбить любой ценой! Так что ждём.
И он полез обратно на броню, под августовский зной. Через некоторое время свесился головой обратно в люк:
– Слышь, Паш! Ты тоже смотри!
– Угу… – буркнул мехвод.
В томительном ожидании прошло несколько минут. Через открытые люки было хорошо слышно, как в высокой траве истошно стрекочут кузнечики. В нависающих над танком ветвях свистели, чирикали и пели разные пичуги. Лёгкий ветерок изредка и лениво шевелил листиками на ветках. Вокруг стоял удушающий зной. На броне, неспешно и обстоятельно, дымя крепким самосадом, вполголоса переговаривались пехотинцы – танковый десант.
Лёгкий хлопок, и в небо, замедляясь, и оставляя за собой жиденький дымный хвост, пошла тусклая в ярком дневном свете, небольшая зелёная точка.
– Ракета, командир! – крикнул Паша, и завёл движок.
Ухнув, и пустив крупную дрожь по всей машине, завёлся 500-сильный дизель.
Всё вокруг заревело, заурчало, залязгало траками, и из опушки на ярко освещённый луг один за другим стали выползать танки батальона. Рыча и ломая кустарник, плюясь красной глиной из-под гусениц, танк рывком выскочил на открытое пространство.
Развернувшись в боевую линию, Т-34-85 с пехотой на броне пересекали открытое пространство, отделявшее их от недалёкого перелеска, за которым и располагалось село – цель атаки.
Маленький, чахлый перелесок проскочили, ломая кустарник и тонкие, жиденькие стволы попадавшихся то тут, то там молоденьких осин и берёзок.
Что-то ощутимо грохнуло по крыше башни. Сзади, на броне, дружно заорали матом.
– Чего там, посмотри! – приказал командир танка заряжающему. Белобрысый и широкоплечий Митька Хмелин высунулся из своего люка, обернулся назад. Сзади опять, громко и отчётливо всколыхнулся вал мата, уже в его сторону.
– Да ладно! Нэ журысь! То случайно! – гоготнул он, и захлопнув люк, снова свалился в боевое отделение.
– Чего там? – прокричал ему младший лейтенант.
– Да ерунда! Пашка берёзу сломал, она через башню назад упала, кому-то из десантников по башке прилетело.
– Не покалечило?
– Та не… так… шишку набило.
– А чего орали?
– Так шишка больно здоровая получилась!
Командир наклонился вперёд:
– Слышь, Павлуха, аккуратнее веди, а то до немцев десант не довезём!
– Нормально, командир! Довезём! Всё, деревья кончились!
И точно – впереди заметно просветлело, и в смотровые щели ворвались яркие лучи солнца. Танк выскочил на открытое пространство. Паша врубил следующую передачу, и танк, натужно пердя сизым дизельным выхлопом, рванул по полю в сторону села. Рядом, подминая гусеницами заросли высокого чертополоха, шли в прорыв все остальные танки батальона. Отчаянно цепляясь за поручни на их башнях, и дружно подпрыгивая на ухабах, на них сидели десантники.
Первым подожгли головной танк – он резко вспыхнул, и забирая вправо, развернулся бортом к неприятелю. С него горохом посыпался танковый десант. Те, кто уцелели после взрыва, и убереглись от метнувшихся в стороны огненных языков. Остальные так и остались лежать на броне бесформенными, тёмными шматками.
Пашка ещё поддал газу, и повёл скачущий на ухабах танк неровным, ломанным зигзагом, сбивая фрицам наводку. Танки батальона, атакуя на максимальной скорости, стали стрелять прямо с ходу.
Получив немецкий снаряд в скошенный лоб, остановился второй танк. Танковый десант, не удержавшись, по инерции слетел вперёд. Из всех щелей танка повалил дым. Распахнулся люк на башне, и оттуда, весь в клубах дыма, вывалился единственный танкист. Через несколько секунд танк вздрогнул, и из всех его щелей и распахнувшихся от внутреннего давления люков выхлестнуло упругий форс яркого пламени.
– Командир! Лёху Панкратова подбили! – проорал заряжающий, на краткое мгновение выглянув в смотровую щель на правом борту башни.
– Вперёд! Паша, жми на железку! – гаркнул командир.
Оставив огненный цветок по правому борту, Пашкин танк, быстро мчался по ровной, открытой местности, стремительно сокращая расстояние до населённого пункта. Каждые три – пять секунд Паша, зажимая то левый, то правый фрикцион, и подтормаживая соответствующей гусеницей, заставлял танк идти по ломаной, труднопредсказуемой траектории. Наверху, над Пашиной головой, оглушительно бахнула пушка, с лязгом отскочил затвор, выбрасывая воняющую пироксилином гильзу в брезентовый мешок гильзо-сборника.
– Осколочный! – рявкнул командир танка.
– Есть осколочный! – заряжающий загнал очередной снаряд в ствол орудия.
Краем глаза Паша заметил, как из-за ближайшего к ним сарая высунулся небольшой, приземистый силуэт «Хетцера»41.
– Самоход! Слева тридцать!! – заорал Пашка, и чтобы наводчик не тратил драгоценное время на разворот башни, зажав фрикцион, подразвернул танк носом к немецкой самоходке.
– Короткая! – крикнул командир.
Клюнув носом, танк затормозил. Прогрохотав сапогами по броне, спрыгнули в траву десантники.
Коротко взвыл электромотор привода башни, доразворачивая её на цель. Самоходка тоже дёрнулась – немецкий мех-вод тоже стремился облегчить работу своему наводчику. Немец успел выстрелить первым, но явно поспешил – оглушительно бабахнуло по броне, у всех заложило уши, здорово тряхнуло. Но немецкий снаряд, попал в броню башни под слишком большим углом, срикошетил, оставив на броне «поцелуй ведьмы»42. В следующее мгновение бахнула пушка тридцатьчетвёрки, посылая ранее заряженный осколочно-фугасный снаряд в сторону немецкой самоходки. Снаряд разорвался на сильно скошенном лбу «Хетцера», не причинив, впрочем, ему видимых повреждений.
– Бронебойный! – заорал командир.
Снаряд с лязгом воткнулся в патронник.
– Есть бронебойный!
Небольшая, приземистая немецкая самоходка дёрнулась назад, снесла забор из длинных жердей, и развернувшись, въехала в ветхий сарай. Сарай снялся с земли, и зацепившись за самоходку, некоторое время ехал на ней.
– Огонь!
Наводчик нажал педаль спуска, и влепил бронебойный снаряд в мешанину брёвен, жердей и сена, под которыми грузно возился немецкий самоход.
Пашка сорвал танк с места. И набирая скорость, приблизился ещё на полсотни метров к селу. Сбросив с себя остатки развалившегося сарая, немецкая самоходка вылезла с другой стороны, и снова развернулась носом к танку.
– Бронебойный! – и уже Пашке: – короткая!
И уже наводчику:
– Целься в нижний лист! От верхнего отрикошетит, там 60 градусов!43
Танк, осев носом, снова резко остановился. Вой электромотора, несколько оборотов маховичков вертикальной и горизонтальной наводки. Выстрел!
Самоходка, так и не успев сделать свой второй выстрел, вздрогнула, приняв в себя бронебойный снаряд. Снаряд попал чётко в середину нижнего, 60-мм броневого листа. Из люка самоходки вывалились два немецких танкиста в горящих комбезах. Стрелок-радист тут же успокоил их короткой очередью из своего пулемёта.
Паша без команды сорвал танк с места и снова погнал его вперёд ломанным зигзагом. Слева и справа от них ещё два наших танка остановились, получив каждый по снаряду: один откуда-то сбоку, в моторный отсек, второй спереди, в гусеницу.
Вцепившись в рычаги, и упёршись головой в верхний бронелист, Пашка вёл танк на максимальной скорости, а сверху постоянно выл электромотор разворота башни, перебрасывая ствол то вправо, то влево. Один за другим грохотали выстрелы, с лязгом отскакивал назад затвор, выплёвывая очередную пустую гильзу. В прицел ни наводчик, ни командир ничего толком не видели – танк скакал на ухабах, оба видели только скачущие небо да землю. Но выпустить в сторону окопавшихся фрицев даже неприцельно несколько снарядов – дело нужное. Не сдохнут, так хотя бы обосрутся. Тоже самое делали и прочие танки, первые из которых уже ворвались на окраину населённого пункта и теперь маневрировали в посёлке, перепахивая окопы, и давя гусеницами пулемётные точки.
Откуда-то сбоку, из невысоких кустов вокруг полусгнившего и почти завалившегося забора выхлестнуло язык огня, обрамлённый облаком дыма, и тут же в борт, в районе моторного отсека, прилетел снаряд. Оглушительно грохнуло, танк тряхнуло, но мотор продолжал работать, а танк продолжал мчаться по прежней траектории.
– Короткая!
Пашка тормознул танк. Взвыл электропривод, разворачивая вправо башню, и наводчик без команды засадил осколочный снаряд в низкий силуэт хорошо замаскированной немецкой 75-мм противотанковой пушки, до этого удачно скрывавшейся в кустах.
До батареи было рукой подать – метров сто. Снаряд удачно попал совсем рядом с пушкой – взрыв поднял и опрокинул её набок.
– Там ещё одна, командир! – проорал наводчик.
Паша уже развернул танк носом на замаскированную батарею, и дал по газам, стремительно сокращая расстояние до цели.
– Осколочный!
Лязг затвора.
– Короткая!
Танк опять резко тормозит и клюёт носом.
Выстрел! Пашка видит, как от взрыва их снаряда взметнулась земля перед сильно скошенным щитом второй противотанковой пушки. Попали, нет?
– Паша, дави их!
И танк, как взбешенный слон, разбрасывая остатки гнилого забора, ворвался на позиции противотанковой батареи и принялся перепахивать гусеницами то, что осталось после двух взрывов.
Ни Паша, ни наводчик, ни командир, не увидели, что буквально в полусотне метров замаскирована позиция ещё двух 75-мм противотанковых пушек. Не увидели они и выстрела. Немецкий бронебойный снаряд прошил 45-мм верхний броневой лист в района места радиста-стрелка, и снеся ему голову, улетел в боевое отделение…
Очнулся Паша от дикой, обжигающей боли в ноге. Звенело в ушах, нестерпимо воняло жжёной железной окалиной. В верхнем броневом листе зияло окаймлённое малиновым цветом раскалённого металла отверстие от прилетевшего снаряда, вокруг плавали клубы сизого, удушливого дыма. В ноздри бил смрад горелого машинного масла. Из порвавшегося брезентового мешка-гильзосборника высыпался десяток пустых, похожих на большие карандаши, гильз. Паша попытался обернуться, чтобы посмотреть назад – на него из сумрака навалилось что-то тёплое, мягкое и податливое. Но уже явно не живое. Проморгавшись, Паша увидел, что это кровоточащее безголовое тело радиста-стрелка.
– Горим! – хрипло выкрикнул он, не слыша своего голоса – в ушах был только звон. Оттолкнув тело убитого товарища, попытался открыть свой люк. Ничего не получилось – люк намертво заклинило. Паша сполз спиной на свою сидушку, и раскорячившись, упёрся ногами в люк, пытаясь отжать его хотя бы таким способом. Ничего не получилось!
Крутнулся на своём сидении, развернулся лицом назад: в боевом отделении было кладбище тел товарищей – никого живого. Из моторного отсека, наверх, в башню, выхлёстывали языки пламени, отсекая возможность выхода из башенных люков. Всполохи огня освещали боевое отделение, которое быстро наполнялась клубами густого дыма. Отбросив чью-то оторванную ногу в сапоге с пола, и разметав движением руки катающиеся по полу отстрелянные гильзы и выбитые из укладки диски для курсового пулемёта, Пашка попытался открыть нижний люк в днище. Срывая ногти, открутил гайки, свернул в сторону задрайки, толкнул люк вниз. Но приоткрыть его смог только на пару сантиметров, никакого просвета под днищем не было – только глина и песок. Танк, закапывая остатки батареи, плотно сел этим участком днища на грунт. Прорваться наверх, к башенным люкам тоже не было никакой возможности – в тесном боевом отделении тела убитых стрелка-радиста, командира, наводчика и заряжающего, и уже бушующий в башне огонь создавали непреодолимое препятствие.
А огонь разгорался всё сильнее и сильнее, подбираясь к снарядам на полу боевого отделения… Пашу сотрясал страшный кашель, невыносимо саднило в горле – удушливый смрад уже плотно заполнил всё боевое отделение.
Завыв от безысходности, Пашка снова уставился на ненавистный люк мехвода. Окончательно распалившись, со злобой, не жалея себя, и разбивая руки в кровь, саданул по нему из всех сил. Никакого результата! Заклинило! Намертво заклинило немецким снарядом!
И вдруг что-то ощутимо толкнулось у него в кармане! Как-то сразу, как проблеск молнии, пришло понимание – это ОН, тот самый нож, подаренный ему в прошлом году Агнюшей-Пичугой! Как утопающий хватается за последнюю соломинку, как за последнюю свою надежду, Паша схватился рукой за рукоять ножа – руку тут же пронзили тысячи ледяных электрических иголочек. Паша рывком выдернул его из ножен – и остолбенел: вместо привычного лезвия перетекая, и завораживая глаз, текла живая струя мерцающего, ощутимо опасного тумана!
Пашка тяжело и хрипло дышал, пару секунд смотря на нож, как на последнюю надежду. И вдруг… стиснув зубы, и издав нечленораздельный рык, занёс нож над плечом, целя в броню перед собой, чуть выше и левее заклинившего люка!
– А-а-а! – выхрипнул он с надрывом и с неистовой силой вонзил нож в уральскую броню!!
Это был удар ВЕРЫ. Он истово поверил в то, у него всё получится. А иначе, зачем Пичуга подарила ему этот чудо-нож?!
Нож проткнул 45 миллиметров закалённой брони, как кусок сливочного масла! Пашка, тараща широко распахнутые глаза, сделал рывок рукой в сторону:
– И-ы-ы-х!!! – и нож легко, почти без усилий, сделал в ней длинный, 70-сантиметровый разрез!
Глядя расширенными глазами перед собой, Пашка выдернул всесильный нож из брони, и воткнул его снова, и снова провёл им вдоль кромки люка мехвода, сделав второй разрез, теперь уже вниз, справа от люка! И снова – как в кусок масла!!
Ещё удар! И снова рывок: ещё один разрез в броне сверху-вниз, теперь слева от люка! Четвёртый удар, снова рывок ножом!!! Ещё один сквозной рез! Снизу, под люком.
Дымная, струящаяся полоса всё разрезающего, не знающего преград, живого тумана схлопнулась, и превратилась в обычное, 10-сантиметровоек стальное лезвие…
Кровь стучала в горле и черепной коробке, грозя её разорвать изнутри. Тяжело и судорожно дыша, и держа в руке чудо-нож, Пашка секунду завороженно смотрел на вырезанный им в броне квадрат по внешнему контуру заклинившего люка мехвода. Затем упёрся спиной в свою сидушку и толкнул люк обеими руками… скрежеща металлом об металл, квадрат весом в сотню килограмм с заклинившим люком по центру, как-бы нехотя сдвинулся со своего места, и… вывалился наружу! Снопы яркого света ударили по Пашкиным глазам.
Цепляясь за гладкие и блестящие полированным металлом края прорезанного в 45мм броне отверстия, Пашка, ошалевший от счастья и в клубах удушливого дыма, вывалился наружу…
