Даниил Мордовцев
Говор камней. Ирод (сборник)
VIII
Внезапная смерть Антипатра для всех оставалась загадкою. Говорили, что он просто умер от удара. Члены синедриона подозревали в этом деле Гиркана: орудием своей мести за унижение, в синедрионе, со стороны сына этого Антипатра, Ирода, первосвященник, по их мнению, избрал свою невинную внучку Мариамму. Никто не подозревал Малиха, который так искренне, по-видимому, оплакивал «великого человека», когда сообщал Фазаелю подробности о смерти его отца.
– Одно утешает меня, – говорил он, – что великий Антипатр умер без страданий. Это завидная смерть. Я видел его веселым, добрым, радостным, пирующим… и вдруг! Десница Непостижимого!.. Велика милость Его: прямо с царского пира он перенесен был на лоно Авраама.
Но трудно было обмануть Ирода. Получив известие о внезапной кончине отца, он немедленно прибыл в Иерусалим. Тело Антипатра в ожидании погребения, для предохранения от разложения, лежало в прозрачном, как кристалл, меду. Приказав обмыть его и все приготовить к царственному погребению, Ирод прежде всего посетил свою мать. Кипра, пораженная горем, не вставала с ложа. Увидев любимого сына, она разрыдалась.
– О, лучше бы мне умереть в неизвестности в моей родной Петре, чем потерять такого мужа! – причитала она, припав к груди сына.
– Матушка, успокойся! Так угодно было Богу, – утешал ее Ирод.
– Но так внезапно! Хоть бы он поболел… Хотя бы я моими любящими глазами провожала его кончину! Нет, я проводила его на пир… на пир смерти! А он был так весел, бодр, здоров, как никогда.
«Здоров, как никогда… Удар… Но он не был тучен… Удар на пиру с чашей в руке… Это дело Гиркана», – давно сверлила эта мысль мозг Ирода.
Он тотчас же отправился во дворец. Гиркана он нашел страшно расстроенным, почти больным. Первосвященник с плачем обнял молодого человека.
– Мы потеряли великого человека… ты – отца, я – своего благодетеля, – говорил Гиркан, прерывая свою речь слезами.
Ирод не верил этим слезам. Он просил Гиркана рассказать подробно, как все это случилось. Узнав, что мысль почтить пиром Антипатра принадлежала самому первосвященнику, Ирод еще более укрепился в своем подозрении… Перед ним – убийца его отца…
– Но почему не виночерпий Рамех разливал вино, а Мариамма? – спросил он.
– Ах, эту несчастную мысль подал мне Малих. Бедная девочка! Как она испугалась!.. Еще бы! У нее на глазах внезапно умирает человек, почти в начале пира… Такое зрелище и не ребенка поразит…
– Малих? – удивился Ирод. – Как же это так?
– Да, он посоветовал мне, чтобы особенным образом почтить твоего доблестного отца, угостить его по обычаям его родной Идумеи.
– По обычаям Идумеи?
– Да, да, как это в Идумее делается: чтобы вино разливал не виночерпий, а невинная девочка… Мариамма и разливала… И так была горда и счастлива, крошка милая… И вдруг!
У Ирода разом созрело в уме другое подозрение, мало того, уверенность… Так вот где разгадка… Малих распоряжался пиром… Малиху, а не Мариамме доверены были чаши… Девочка наливала вино в чашу его отца, когда там уже притаилась смерть, посаженная туда преступною рукой Малиха… О, такая гениальная мысль не могла родиться в голове недалекого и добродушного Гиркана! Взвалить подозрение помимо виночерпия прямо на Гиркана, да, эта мысль гениально чудовищная.
– И Малих присутствовал на пиру? – спросил он.
– Как же, он почетное лицо в городе, и он так предан был доблестному отцу твоему.
«И Брут был предан Цезарю… Малих предан Антипатру… Тот пал к подножию Помпея, а этот?.. Тот хоть мог сказать: „И ты Брут!“ А этот не имел и такого горького утешения… Утешения! Но я дам тебе его, отец, утешение», – так думал Ирод, слушая Гиркана.
И он решил, как ему действовать.
Похороны Антипатра совершены были с небывалою пышностью. Вся семья покойного шла за гробом: вдова Кипра, поддерживаемая Фазаелем, рядом с ними Ирод, Иосиф, Ферор, жена Ирода Дорида с юным Антипатром, названным так в честь дедушки, и, наконец, красавица Саломея, любимая дочь Антипатра. Церемонной процессии предшествовали Гиркан в полном траурном облачении и весь состав синедриона.
Малих обставил процессию особенною торжественностью. Воины его гарнизона и встречали и провожали гроб под звуки заунывной похоронной музыки. Сам Малих горько плакал, опуская вместе с сыновьями покойника его гроб в просторный каменный склеп в глубине Иосафатовой долины.
Ирод видел эти слезы, и тем более в душе его укреплялась решимость жесточайшей мести, о которой он даже матери и братьям не говорил ни слова.
На другой день после похорон он уехал в Галилею, а оттуда в Тир, где его ждал Кассий, готовясь к войне с Антонием. Узнав о трагической кончине Антипатра и о том, от чего последовала его смерть, Кассий одобрил решение Ирода относительно мщения Малиху и приказал вызвать в Тир как этого последнего, так и Гиркана, для совещания о делах Иудеи.
Но Кассию не пришлось их дожидаться: тревоги войны отзывали его в Македонию, где он и нашел смерть, добровольную, при Филиппах, на острие меча своего раба. Однако он успел отдать тайный приказ своим остававшимся в Тире военным трибунам оказать Ироду содействие в кровавом акте мести.
Итак, Гиркан и Малих не застали Кассия в Тире. Они нашли там одного Ирода, который и пригласил их на пир, чтобы вместе с тем сообщить им и распоряжения Кассия относительно Иудеи.
Но Малих лелеял свои тайные планы. Пользуясь отсутствием Кассия и большей части римских легионов, он задумал тотчас бежать в Иерусалим, чтобы там утвердить свою власть, благо Антипатра уже не было в живых, а Фазаеля он считал неопасным соперником. Он знал, что иудеи ненавидят Ирода и никогда не простят ему ни убийства Иезеккии и его сподвижников, почти исключительно иерусалимлян, ни публичного унижения синедриона, ни тем более того леса крестов, которые он год тому назад водрузил на Голгофе и на Елеонской горе в поругание святому городу. Малих знал, что синедрион держит его руку, так как Малих был горячий патриот. Мало того, он возлагал большие надежды на своего племянника, Малиха, преемника Ареты, царя каменистой Аравии. Араб этот потому не мог сочувствовать Ироду, что боялся, как бы этот беспокойный сын Антипатра не посягнул на независимость самой Петры на том основании, что мать его, Кипра, сама родом из Петры, и притом из царской семьи. Это старая Кипра заявила недавно, после смерти мужа, когда приезжала в Петру поклониться гробам своих предков-царей.
Итак, Малих принял твердое намерение бежать немедленно из Тира. Но его останавливало одно обстоятельство. В Тире находился заложником его сын, двенадцатилетний мальчик, Аарон. Надо было прежде всего тайно выручить сына, дать ему возможность бежать в Иерусалим. Для этого он подкупил раба, ходившего за его сыном, чтобы тот способствовал бегству Аарона. Раб, родом из «презренной земли Куш», негр из Эфиопии, вывезенный Иродом из Египта, по-видимому, согласился бежать с мальчиком. Было условлено, что мальчик в сопровождении этого раба пойдет вечером купаться в море, а там их будет ожидать лодка за прибрежными камнями. Беглецы немедленно должны будут отплыть к ближайшему приморскому селению, куда к ним в ту же ночь и прибудет сам Малих со свитою.
Вечером действительно к условленному месту пришел Аарон в сопровождении раба. Лодка тихо качалась там от плавного прибоя морских волн. Тонкий серп луны отражался на темной поверхности вод. Чайки с жалобным криком отлетали на ночлег. В тени утеса, закутанный черным плащом, Малих ожидал беглецов, прислушиваясь к вечернему гулу, стоявшему над шумной гаванью некогда могущественной столицы Финикии.
Увидев беглецов, Малих выступил из тени утеса, чтобы на прощание обнять сына.
– Да сохранит тебя Бог Авраама, Исаака и Иакова, – сказал он, подводя мальчика к лодке. – Как Он освободил пророка Иону из чрева китова, так освобождает и тебя из пленения римского.
В этот момент от утеса отделились еще две тени и со словами: «Приказ Кассия!» – поразили Малиха мечами.
– О Ирод! Будь ты проклят! – успел только прошептать несчастный и замертво упал на прибрежную гальку.
Мальчик прикрыл труп отца своего трепещущим телом.
Трибуны, поразившие Малиха, подняли его, положили на его же плащ и понесли к городским воротам. Плачущий Аарон шел за трупом отца, а раб-эфиоп молча следовал за ним. Малих, подкупая раба, не знал, что этот «презренный кушит» боготворил Ирода. В Александрии, когда Антипатр и Ирод, выручая из опасности Цезаря, отчаянно дрались с воинами Птолемея, брата Клеопатры, этот раб-водонос, услыхав, как Ирод в пылу битвы, изнемогая от зноя и жажды, воскликнул: «О Иегова! Пошли дождь Твой, чтобы я не умер от жажды!» – побежал с кувшином к Нилу и, под дождем стрел наполнив кувшин водою, подал его Ироду. За это последний взял его к себе и осыпал милостями. Раб этот и выдал Ироду намерение Малиха похитить заложника-сына, а Ирод послал трибунов исполнить приказ Кассия и свою собственную волю.
Тело Малиха, прикрытое тогой одного из трибунов, было принесено в дом, где находился Ирод. Там был и Гиркан. Они сидели в ожидании запоздавшего Малиха, чтобы вместе идти к приготовленному для пиршества столу. Войдя в покой, где сидели Ирод и Гиркан, трибуны опустили тело Малиха к ногам собеседников.
– Что это? – спросил встревоженный Гиркан, предчувствуя что-то недоброе.
Трибуны сдернули тогу с лица мертвеца, на которое упал свет от висячих светильников.
– Малих! – в ужасе проговорил Гиркан, вскакивая с места, и тут же упал в обморок.
Ирод долго смотрел на бледное лицо убитого. Потом он взглянул на стоявшего у ног отца, в каком-то окаменении, юного Аарона.
– Бедный мальчик! – сказал он нежно. – Тебя осиротили, но я тебя не оставлю.
Мальчик снова заплакал. Ирод ласково положил ему руку на голову.
– Плачь, дитя, это святые слезы, но я осушу их, – с глубоким чувством сказал Ирод.
В это время рабы привели в чувство Гиркана. Он открыл глаза, глубоко вздохнул, огляделся. На него снова глянуло мертвое лицо Малиха.
– Кто убил его? – с трудом выговорил он.
– Приказ Кассия, – отвечал один из стоявших около мертвеца трибунов.
– Его убил тот, кого он сам убил, – сказал Ирод.
– Кто? Кто? Кого он убил? – растерянно спрашивал Гиркан.
– Он убил моего отца, и теперь Антипатр убил Малиха, – отвечал Ирод.
– Твои слова для меня загадка, – недоумевал Гиркан, думая, что с ним все еще продолжается обморок.
– Смерть отца стала для меня ясна, как только ты рассказал мне об обстоятельствах пиршества, бывшего последним в жизни Антипатра. Малих подал мысль чествовать отца идумейским обычаем. Малих устранил от стола виночерпия Рамеха. Он же заставил невинную девочку вливать вино в чашу, раньше им отравленную. Это яснее солнца. Я уверен, что с этим ядом он прибыл и сюда, чтобы угостить меня и отправить на тот свет, к отцу. Обыщи его одежды, мой верный Рамзес, – сказал Ирод своему рабу, «презренному кушиту».
Раб, расстегнув латы Малиха, долго рылся и в складках туники мертвеца, и между ремнями и чешуею лат, но ничего не находил. Тут он вспомнил, что египетские воины имеют обыкновение хранить талисманы Изиды в рукоятках мечей, которые отвинчиваются. Рамзес стал отвинчивать рукоятку меча Малиха. Там обнаружилась небольшая пустота, а в ней крошечный глиняный флакончик.
– Есть, – сказал Рамзес, вынимая флакончик.
– Дай сюда.
Осторожно открыв закупорку флакончика, Ирод увидел там несколько капель бесцветной жидкости.
– Осторожнее, господин, – испуганно воскликнул раб, – там смерть!
Тогда Ирод велел позвать со двора собаку и принести маленький кусочек мяса. Рабы исполнили приказание. Собака весело виляла хвостом, видя в руке раба мясо.
– Держи осторожнее, – сказал Ирод, поднося флакончик к кусочку мяса и капая на него таинственной жидкостью, – теперь дай собаке.
Собака жадно проглотила подачку, ожидая другой, побольше. Но тут же зашаталась и упала трупом.
– Вот! – мрачно сказал Ирод.
– О Адонай, Господь! – воскликнул Гиркан.
IX
После битвы при Филиппах, где погибли «последние республиканцы», Брут и Кассий, – первый, с отчаяния бросившись на собственный меч, второй, с отчаяния же, добровольно напоровшись на меч раба, – победители их, крутолобый мальчишка Октавиан и узколобый Антоний, поделили весь мир между собою поровну: Октавиан взял Запад, Антоний – Восток. В то время, когда честолюбивый мальчишка стал упорно работать, идя по стопам своего великого деда с плешивой головой, Антоний, избрав своей резиденцией Тарс, в Киликии, стал безумствовать от пресыщения властью, ломая из себя дурака и воображая, что совсем играет бога. Разоряя подвластные ему страны Востока, грабя храмы их и государственную казну, призывая к себе на суд царей, он изображал из себя бога-пропойцу, всепьянственнейшего Вакха, которого окружали раболепные царедворцы, холуйствуя в ролях сатиров и в костюмах вакханок, вместо одежд, прикрытых лучом солнца, даже без фигового листа.
К нему-то на суд и должны были явиться Гиркан, Ирод, Фазаель, Антигон, Малих, царь Петры, Клеопатра, царица страны фараонов, цари пергамский, парфянский и другие владыки и сатрапы Востока.
С особенным нетерпением он ожидал прибытия в Тарс Клеопатры, про удивительную красоту которой трубил весь мир, Восток и Запад, и которую он сам видел еще маленькой девочкой, когда в рядах полководца Габиния следовал в Иудею на помощь Гиркану и Антипатру с Иродом против иудейского царя Александра, отца прелестной внучки Гиркана, уже известной нам Мариаммы. Антоний пожелал встретить Клеопатру особенно торжественно. Он знал от великого Цезаря, как очаровательна была эта юная египтянка, как против ее обаятельных чар не устоял даже гениальный полководец, угрюмый философ и автор знаменитого произведения «De bello gallico», он знал, что плодом этого увлечения было… явление на свет маленького фараона, как две капли воды напоминающего угрюмого Цезаря… Это и был Цезарион – «последний фараон», не оставивший после себя даже маленькой пирамиды… А быть может, она и была, да занесена песками Сахары…
Антоний сгорал нетерпением увидеть нильскую сирену. Поэтому, узнав о вступлении ее роскошной галеры в реку Цидн, при устье которой в Средиземное море стоял Тарс, он и устроил ей небывало-невиданно-торжественную встречу, которая оказалась более шутовскою, чем серьезною. Храбрый, но грубый солдатюга без порядочного образования (куда ему было до Цезаря и даже до «мальчишки» Октавиана!), он изобразил из себя шута в виде бога Вакха. Он приказал поставить свой роскошный, но дурацкий трон на берегу Цидна и восседал на нем, как подобает олимпийскому божеству, нагишом, перевитый только гирляндами роз и гроздьями винограда. На курчавой, узколобой голове его был такой же венец – венец бога Вакха. Его окружали такие же шуты-царедворцы, наряженные козлоподобными сатирами, и целый букет голеньких вакханок из красивых рабынь с розами и гроздьями в волосах.
По бокам этого шутовского трона полукругом стояли цари и властители Востока – пергамский, парфянский, аравийский, а также представители Сирии и Иудеи – царевич Антигон, племянник первосвященника Гиркана и дядя Мариаммы, сам Гиркан, Ирод, Фазаель и другие. Все они стояли в угрюмом молчании, возмущенные этой унизительной игрой в шута, но бессильные ввиду грозных рядов легионов с римскими орлами. Только на лице Ирода играла чуть заметная презрительная усмешка.
Проведав заранее, какого дурака намерен сыграть для нее Антоний, Клеопатра также решила одурачить его. Высокообразованная по тому времени египтянка-гречанка, которая с детства росла среди таких воспитателей и учителей, которые составляли цвет мирового в то время александрийского просвещения, поглотившего тогда и впитавшего в себя всю античную эллинскую мудрость, поэзию и искусства, – умная по природе и знавшая цену своей неотразимой красоте, Клеопатра понимала, с кем ей предстоит иметь дело. Для этого к богу Вакху-Дионисию должна была явиться богиня Венера. И она явилась такою.
На одной из трирем[17] сопровождавшей ее из Египта небольшой флотилии находилась золотая галера, роскошно украшенная серебряными изваяниями египетских и греческих божеств. На носу галеры помещалось серебряное изображение Нила с его атрибутами. Трон из чистого золота с вкрапленными в него редчайшими алмазами, сапфирами, рубинами и другими драгоценными камнями осеняло изображение Изиды. По бокам были лев и сфинкс, а на особом возвышении – серебряное изваяние Аписа-Озириса. Весла галеры были также серебряные, как и руль, и тонкие мачты. Паруса сделаны были из дорогих пурпурных тканей Финикии.
На этой удивительной галере царица Египта въехала в реку Цидн, чтобы предстать перед лицом бога Вакха… Богиня Венера-Афродита – понятно, в настоящем костюме богини (тогда не стыдились своей наготы люди, как не стыдились и боги) – полулежала на своем золотом троне на пурпурных подушках. Ее окружали амуры – прелестные дети с крылышками и стрелами в золотых колчанах с серебряным луком. Амуры, резвясь и улыбаясь, крылышками своими навевали прохладу на очаровательную головку богини. Они махали крылышками с помощью особых, невидимых для глаз механизмов. У ног богини разместился прелестный живой букет нимф и сирен, также в подлинных костюмах этих морских и речных обитательниц, набранных из красивейших рабынь всех национальностей. Нимфы и сирены, подобно амурам, опахалами из страусовых перьев навевали нежащую прохладу на все остальное тело Венеры-Афродиты.
На корме галеры, позади рулевого колеса, возвышался трон для бога ветров. Колоссальный Эол восседал на троне из слоновой кости, обставленный меньшими фигурами подчиненных ему богов: Борея, Афра, Нота и Эвра. Щеки Эола были страшно надуты, и из открытого рта его, с помощью скрытого в нем механизма с мехами, со свистом вырывался ветер, от которого и надувались так картинно пурпурные паруса галеры, тогда как в воздухе вообще стояла невозмутимая тишина – лист на прибрежных деревьях не шелохнет. У ног же этого ветреного бога картинно полулежал Нептун с трезубцем.
Удивительная галера тихо, величественно поднималась по Цидну, берега которого были усеяны зрителями, сошедшимися к Тарсу почти со всей Киликии. В толпе слышались то возгласы восторга, то смех и циничные остроты по адресу нимф и самой богини: грубые поселяне не могли оценить тонкого, не в пору и не в меру пикантного изящества того, что они созерцали.
Между тем около самого Антония вакханки совершали обрядовые танцы и воспевали бога Вакха-Диониса под аккомпанемент кифар, а царедворцы-сатиры вторили им на флейтах.
Едва галера Клеопатры поравнялась с тронным местом Антония и подплыла к берегу, как часть вакханок, отделившись от остальных, начала устилать цветами путь, по которому Вакх должен был идти навстречу Венере. Со своей стороны нимфы, едва галера пристала к берегу и на землю с нее перекинуты были мостки, покрытые пурпурным виссоном[18], также сошли на берег и стали усыпать цветами лотоса путь, по которому Венера должна шествовать навстречу Вакху.
Едва Клеопатра потом вступила с мостков на землю в сопровождении амуров и сирен, как Антоний сошел с трона и в сопровождении сатиров и вакханок двинулся навстречу… своей смерти…
Наконец они сошлись. Антоний увидел ту, о которой давно мечтал…
Роль дурака была сыграна, и эта роль погубила его…
На другой день у дуумвира[19] Марка Антония был деловой прием подвластных ему царей. Он уже не изображал из себя Вакха, а был в блестящей, шитой золотом тунике, в белоснежной тоге с широкими пурпурными каймами и в лавровом венке на кудрявой голове, которую сегодня утром украсила этим венком сама Клеопатра. Он был, видимо, оживлен, но в движениях его и на полном лице заметны были следы утомления – остатки вечерней оргии. Его окружали придворные и вожди, те, которые еще вчера играли постыдную роль сатиров. Был тут и знаменитый после Цицерона оратор Мессала, глава римского литературного кружка – «reipublicae litterarum».
Первыми удостоились аудиенции представители Иудеи, как более образованные из всех восточных царей и сатрапов и лично знакомые Антонию по службе его, в молодости, в рядах легионов Габиния, поддерживавшего Гиркана и Антипатра против претензий непокорного римлянам царя Александра, племянника Гиркана и отца Мариаммы.
После первых приветствий Антоний, обращаясь к Ироду и Гиркану, заговорил об Антипатре.
– Так доблестный Антипатр отравлен Малихом? – сказал он как бы в раздумье. – Жаль. Я оплакиваю этого достойного вождя. Кто бы подумал? Малих! Я не могу забыть их обоих. Я помню, – а молодое время так хорошо помнится, – я помню, когда я прибыл в Иудею с Габинием, он послал меня с частью легионов вперед, чтобы преградить Александру путь к Иерусалиму, и тут я познакомился с твоим отцом (это к Ироду) и с тобою. Тогда же ко мне примкнуло иудейское войско с Малихом и Пифолаем во главе. О, какую жаркую битву мы тогда дали Александру почти у самого Иерусалима! Три тысячи его воинов пали на месте.
– И три тысячи будущий повелитель мира взял в плен, – почтительно подсказал Ирод.
– Да, да… И еще тогда отличился мальчуган Ирод, – ласково улыбнулся Антоний.
Мессала посмотрел на Ирода: «Будет из этого прок», – казалось, говорили его лукавые глаза.
– Тогда я в первый раз увидел Иерусалим и его величественный храм, – продолжал Антоний под наплывом воспоминаний. – Как давно это было!
– Ровно семнадцать лет прошло с той торжественной минуты, когда перед нами растворились ворота святого города и незабвенный Габиний вручил мне управление храмом и утвердил состав синедриона, – подсказал Гиркан.
– Да, и я это помню, – с улыбкой заметил Мессала, которого называли в Риме «мозгом Антония», – еще какие пиры задавали нам тогда почтенный первосвященник и доблестный Антипатр.
– Помню, помню! – засмеялся Антоний. – Хотя наши друзья, иудеи, и не строят храмов веселому Вакху, однако возлияния ему они совершают исправно.
– Мы следуем в этом прародителю Ною, – снова вставил Гиркан. – Да и отцы наши заповедали нам истину: вино веселит сердце человека.
– Прекрасно, – согласился Антоний. – А что твоя мать, почтенная Кипра? – обратился он к Ироду.
– Оплакивает смерть мужа и моего отца, – был ответ.
– Я хорошо помню почтенную мадонну с прелестным ребенком на руках.
– Из этого младенца выросла теперь такая красавица Саломея, которая за пояс заткнет и саму Клеопатру, – раздался вдруг позади Антония чей-то мужественный голос.
Все вздрогнули от неожиданности. Глаза Антония гневно сверкнули, и он быстро повернулся к тому, кто осмелился говорить так дерзко и непочтительно. Глаза Антония и говорившего о Саломее, сестре Ирода, встретились.
– А, это ты, старый Волк (Люпус)! – разом смягчился гнев Антония. – Я твои вкусы знаю.
Дерзко говоривший смельчак, по имени Люпус-Волк, был старый военный трибун, один из тех двоих, которые в Тире убили Малиха по «приказу Кассия» и по воле Ирода. Антоний давно знал и любил этого старого ворчуна, который был для него когда-то вроде дядьки и учителя в военном деле и не раз во время жарких схваток в Иудее спасал пылкого Антония от смерти. Старик всю жизнь провел в восточных легионах, сражался и под знаменами Помпея и Красса, делал походы с Габинием и Антонием, с Мурком и Кассием. Его знали и ценили его честность и беззаветную храбрость и Антипатр и Ирод. В Иерусалиме он был вхож в дом Антипатра, и там он видел Саломею еще ребенком, а потом, бывая со своим легионом в Иудее и навещая дом Антипатра, он видел, как подрастала Саломея, как она из ребенка вырастала в подростка и дарила старика своей ласковой, огненной улыбкой, а потом и совсем стала большой девушкой ослепительной красоты и по-прежнему ласково относилась к «старому римскому Волку».
– Знаю я твои волчьи вкусы, – снисходительно улыбнулся Антоний. – А в самом деле так хороша твоя сестра? – обратился он к Ироду.
– Не знаю: красота сестры – не красота для брата, – отвечал тот уклончиво.
– Но мы уклонились от дела, – вдруг круто повернул дуумвир, – мы еще не покончили с вопросом об Иудее. Кому вручить ее судьбы, потомку Маккавеев Антигону или потомству идумея Антипатра? Какого мнения об этом иерусалимский первосвященник, сам отрасль Маккавеев?
– Я полагаю, – после долгого колебания отвечал Гиркан, – что под управлением сыновей Антипатра Иудея будет покойнее и более верна Риму, чем под управлением моего племянника.
– А ты что скажешь, наш мудрый советник? – обратился Антоний к Мессале.
– Моя мудрость – верность Риму, – отвечал оратор, – на этой мудрости построил свой ответ почтенный первосвященник, пожертвовал ей даже и узами родства. Притом и Антигона, и Фазаеля, и Ирода я знал еще в Риме, когда они учились у Цицерона и посещали мои студии; у Антигона – душа зверя, которого никакая сила приручить не может; для него, как для волка, его логово – весь мир, и душа иудея не сольется с мировою душою, сердце иудея не забьется никогда в одном биении с мировым сердцем – с сердцем Рима, Капитолия, Форума; иудей вечно будет чужак во вселенной. Не то я усматривал в юных идумеях – в Фазаеле и Ироде: у них – мировая душа.
– Я рад это слышать, – сказал Антоний. – Я сам то же думал. А потому именем сената и народа римского я, дуумвир Марк Антоний, сыновей идумея Антипатра, Фазаеля и Ирода, назначаю тетрархами над всей Иудеей. Акт этого назначения я сегодня же отправляю в сенат для внесения его в Капитолий на хранение вместе с другими государственными актами.
Гиркан, Фазаель и Ирод благодарили дуумвира и клялись в неизменной верности Риму.
– Кто еще там ожидает аудиенции? – обратился Антоний к Мессале, отпуская Гиркана, Фазаеля и Ирода.
– Ожидают приема иудей Антигон, сын Аристовула, последнего царя Иудеи, парфянин Пакор, сын престарелого царя Парфии со своим сатрапом Варцафарпом, аравитянин Малих, царь Петры, а также депутаты из Тира, Сидона и Пергама, – отвечал Мессала.
– Первыми я приму дерзких парфян – залитые золотом уста Красса вопиют о мщении.
