Даниил Мордовцев
Говор камней. Ирод (сборник)
IV
Действие переносится в Иерусалим.
На южной галерее дворца иудейских царей, откуда открывался прекрасный вид на Гефсиманский сад с его столетними седолиственными маслинами и на всю Елеонскую гору, в тени навеса сидела вдовствующая царица Александра. Это была женщина еще нестарая; правильные, нежные черты лица изобличали былую красоту – красоту яркую, жгучую; но годы дум, забот и дорогих утрат наложили на это прекрасное лицо печать уныния. Царская семья, к которой она принадлежит, стала как бы чуждою в Иудее. Позади – столько близких ей покойников, которых она еще вчера посещала в царских гробницах. Впереди – беспросветный мрак. Что станется с ее дорогими детьми-сиротками? Их дедушка первосвященник Гиркан – только тень главы иудейского народа. Над всем господствует хищная семья идумеев: сам Антипатр, слуга языческого Рима, прокуратор Иудеи, кровожадным коршуном носится над несчастной страной, отягощая ее поборами в пользу алчного Рима. Старший сын его, Фазаель, свил гнездо в самом Иерусалиме и держит в тени и первосвященника, и весь синедрион[13]. Второй сын, Ирод, в качестве наместника Галилеи льет кровь приверженцев царского дома. А разрушенные стены Иерусалима все еще зияют своими развалинами, напоминая страшные дни осады города жестоким Помпеем. Храм Соломона и Зерувавеля все еще стоит обнаженным. Около Овчей купели груды неубранных камней.
Царица так углубилась в свои грустные думы, что даже не слышала детских голосов, которые спрашивали: «Где же мама? Где дедушка?»
И вдруг на галерее показалась прелестная девочка лет шести-семи с золотистыми волосами, а за нею почти таких же лет мальчик.
– Ах, мама, как нам было весело! – защебетала девочка, кладя руки на плечи матери.
– Где же вы были так долго? – спросила последняя.
– У пророков и патриархов, – поспешил ответить мальчик.
– Как? Зачем? Да ведь это далеко – за Кедронским потоком и Иосафатовой долиной.
Дети лукаво переглянулись.
– Это все дедушка, – сказала девочка. – Когда ты вчера посещала гробницу нашего отца, дедушка рассказывал о наших пророках – что они делали, как жили.
– И где они лежат теперь – вон там, там! – пояснил мальчик, перебивая сестру.
– Мы и просили дедушку, чтобы он позволил нам туда сходить, – торопилась девочка.
– Нет, Мариамма, не сходить, а съездить, – снова перебил мальчик.
– Ах, Аристовул, ты все перебиваешь, – возразила горячо девочка, – я и хотела сказать потом, что мы ездили, а не ходили; а прежде мы думали, что пойдем.
– Вот и нет! Я не думал, что пойдем: туда далеко.
– Ах, Аристовул, да ты и не знал, что это далеко.
– Нет, знал! Нет, знал!
Мать невольно рассмеялась, любуясь детьми, их оживленными личиками.
– Ну, дети, не спорьте, – сказала она, лаская и девочку, и мальчика. – Пусть рассказывает Мариамма – она старшая; а ты, Аристовул, напомни ей, если она что-нибудь пропустит или забудет.
– Нет, мама, я ничего не пропущу, – возразила девочка.
– А вон сказала же, что мы пойдем, а не поедем, – не унимался мальчик.
– Ах ты, спорщик! – погладила его мать.
– Он всегда такой! – надулась девочка.
– Ну, ну, полно, рассказывай, – успокаивала ее мать. – Рассказывай же… Так вы поехали…
– Да, мама. Утром, когда мы встали и нас одели…
– И я выпил свое козье молоко, – не вытерпел Аристовул.
– Ах! Опять! Мама!
– Да ты пропустила козье молоко… А мама сказала, чтобы я…
– Ну, Аристовул, ты совсем глупый мальчик, – стараясь не рассмеяться, сказала Александра. – Козье молоко совсем не относится к вашей поездке. Ну, хорошо, утром вас одели…
– А дедушка велел оседлать наших осликов и сказал раби Элеазару, чтобы он ехал с нами и показал нам гробницы наших патриархов и пророков. Мы и поехали через Овчие ворота к Кедронскому потоку, и нам все кланялись и говорили: «Вот внучка и внучек нашего первосвященника…»
– Нет, прежде говорили «внучек», а потом «внучка», – снова вмешался Аристовул, – меня первым называли, а тебя после.
– Ну, все равно, – остановила его мать, – замолчи.
– Ну, мы и поехали; едем, едем, едем, – продолжала маленькая Мариамма, точно сказывая сказку.
– А вот и забыла, – не унимался маленький Аристовул, – а Овчая купель? Как там овечек купают.
– Ах, мама! Какие там хорошенькие овечки! – воскликнула Мариамма. – И их всех резать будут в жертву Иегове… Ах, мама! Зачем Иегове овечки?
– Он принимает их как жертвоприношение: он любит кадильное благоухание и дым от всесожжении, так надо, так завещали нам отцы наши – Авраам, Исаак, Иаков[14], – наставительно сказала Александра. – Ну, что дальше?
– Дальше мы переехали Кедронский поток, потом раби Элеазар показал нам гробницу Иосафа, а немножко дальше гробница Авессалома…
– А Авессалом, мама, был нехороший, отца не слушался, – опять перебил Аристовул.
– Я сама это хотела сказать, а вот ты так забыл… Что! Что! – обрадовалась Мариамма. – Когда мы, мама, проезжали мимо Гефсиманского сада, то оттуда вышла старенькая женщина и бросила под ноги нашим осликам пальмовые ветки, а в руки нам подала по масличной ветви, а потом поцеловала края нашей одежды и сказала: «Бедные царские детки-крошки! Их ограбили идумеи». А когда мы спросили раби Элеазара, какие это идумеи, он сказал, что это Антипатр, Фазаель и Ирод. «Как они нас ограбили?» – спросила я раби Элеазара. А он сказал, что нам еще рано это знать.
Александра грустно улыбнулась и поспешила свести разговор на другое.
– Что же, деточки, вы поклонились и гробам наших пророков? – спросила она.
– Да, поклонились, мама! – разом отвечали дети. – Как там страшно!
– А оттуда, мама, мы возвращались не через Овчие врата, а раби Элеазар провел нас через Золотые и через храм, – поспешил заявить Аристовул. – А осликов наших взяли рабы и повели домой.
– А когда мы проходили через двор храма, то многие кричали: «Осанна! Осанна!»[15] – и давали нам дорогу, как большим, – гордо заключила Мариамма.
В это время в конце галереи показалась внушительная фигура старика в первосвященническом одеянии, с повязкой на голове и с жезлом в руке.
– Дедушка! Дедушка! – радостно закричал Аристовул.
– Мы были у патриархов и пророков, – со своей стороны, заявила Мариамма, бросаясь навстречу к старику и поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать его бороду.
Это был Гиркан, первосвященник, брат покойного царя Аристовула II, отравленного приверженцами Помпея, и дядя Антигона, которого мы уже видели на коронации Клеопатры и на аудиенции у Цезаря. Высокий рост, длинная патриаршая борода и плавные движения делали вид его внушительным, однако мягкое, добродушное выражение лица и кроткие, как бы робкие глаза изобличали, по-видимому, отсутствие энергии и стойкости. Самый отказ его от престола в пользу младшего брата, Аристовула, как бы свидетельствовал об отсутствии в нем качеств государственного человека.
Дети очень любили его и тотчас же завладели старым первосвященником, болтая о своей поездке к гробницам патриархов и пророков и перебивая, друг дружку. Гиркан же только любовно улыбался и повторял: «Ну-ну, козляточки, не торопитесь, не скачите так, дайте с матерью поздороваться».
– Куда это, отец, ты собрался? – спросила Александра, целуя руку отца.
– В синедрион, голубка, в синедрион, – отвечал первосвященник, опускаясь на невысокое резное кресло.
– Но сегодня, кажется, не судный день?
– Экстренно судный, голубка, экстренно… Да вы не щиплите мне бороду, козлята, всю вырвете, – отбивался он от детей. – Сегодня суд назначен над этим наглым самоуправцем – над Иродом. Он сто´ит, чтобы распять его на кресте, как простого разбойника, и я это сделаю, клянусь богом Авраама, Исаака и Иакова.
Эти слова так поразили Александру, что она сразу не могла прийти в себя от изумления. Ирод, имя которого, несмотря на его молодость, гремело уже по всей Иудее, Самарии и Галилее, и вдруг на кресте, на позорной Голгофе! И это говорит робкий и нерешительный Гиркан! А что скажут Антипатр и Фазаель? Сердце Александры забилось и страхом и надеждою… Они ограбили ее детей. Они отняли у ее милого малютки наследственный престол.
– А ты нас, дедушка, пустишь на Голгофу посмотреть, как будут Ирода распинать? – спросил Аристовул, ласкаясь. – Мы с раби Элеазаром…
– Замолчи ты, несносный мальчик! – перебила его мать. – Какое преступление совершил Ирод?
– Он их много совершил, голубка, – рассеянно отвечал Гиркан, глазами показывая своему любимцу: дескать, пущу на Голгофу.
– А я не пойду туда, дедушка, – конфиденциально шепнула на ухо деду Мариамма. – Я боюсь.
– Дети, я вас выгоню! – серьезно сказала Александра.
– Ну-ну, не сердись, голубка, они будут смирно сидеть, – успокаивал ее Гиркан. – Видишь ли, тебе известно, что когда Цезарь назначил Антипатра прокуратором Иудеи, то он, от себя уже и с моего разрешения, определил Фазаеля начальником Иерусалима и окрестностей, а этого разбойника, мальчишку Ирода, послал от себя наместником в Галилею. Ну, эти-то, Антипатр и Фазаель, ведут себя хорошо, слушаются меня, во всем исполняют мою волю… Сидите тише, козлята, – это к детям, шепотом. – Ну, так Антипатр даже с моего согласия разослал по Иудее повеление, в котором говорит, что иудеи, преданные первосвященнику Гиркану, будут жить счастливо и спокойно, наслаждаясь благами мира и своим благоприобретенным имуществом; но тот, кто даст обольстить себя мятежникам, тот найдет в нем, Антипатре, вместо заботливого друга – деспота, во мне же, в первосвященнике, вместо отца страны – тирана, а в римлянах и в Цезаре вместо руководителей и друзей – врагов, так как римляне-де не потерпят унижения того, кого они сами возвысили.
– Да, он хитрый, этот идумей, – как бы про себя заметила Александра.
– А старушка из Гефсиманского сада сказала нам, что он нас ограбил, – прозвенела вдруг Мариамма, соскакивая с колен деда.
– Что? Что, козочка? – удивился последний.
– Ну, об этом после, дорогой батюшка, – отвечала Александра. – А ты ничего еще не сказал о главном – об Ироде.
– Да, да, голубка, я к тому и веду речь, – сказал Гиркан, освобождая свою бороду из рук Мариаммы, которая начала было заплетать ее в косу. – Тебе, вероятно, неизвестно, что, когда брат мой, царь Аристовул, был отравлен и войска его были разбиты римлянами, храбрый Иезеккия, верный памяти отравленного царя, собрал небольшой отряд отважных иудеев, чтущих заветы отцов, и стал громить пограничные города Сирии и римские легионы, пролившие столько иудейской крови. Так этот разбойник Ирод, выслуживаясь перед наместником Сирии, Секстом-Цезарем, родственником Цезаря-триумвира, напал на Иезеккию, взял его в плен с некоторыми его соратниками и без всякого суда, не донося даже мне, казнил собственной властью. А, каков мятежник?
– Да, точно ты и не первосвященник, не глава, не отец иудейского народа; это ужасно! – качала головой Александра.
– Да, да! – вдруг разгорячился Гиркан. – И этого разбойника вдруг начали прославлять и сирийцы, и римляне… «Герой Ирод!» – кричат везде. Даже в моем царском дворце тайные соглядатаи и рабы римлян перешептываются: «Быть царем Ироду». Преданные мне слуги давно говорят: «Ты, царь, выпустил напрасно из рук своих вожжи. Их ловкою рукою схватили Антипатр с Иродом и Фазаелем, а тебе осталась только кличка царя и первосвященника. Доколе, говорят, ты будешь оставаться в заблуждении, вскармливая себе на гибель царей? Теперь Ирод правит Иудеей, а не ты».
– Да это и правда, – подтвердила Александра, – ты, отец, слишком добр. Ты и внуков своих не можешь усмирить: вон они уже на тебе верхом сидят.
– Да, да, прочь, козлята, – отбивался старик от детей, – а то я вас с Иродом отправлю на Голгофу. Но вот что, – продолжал серьезно Гиркан, – прежде у меня не было повода казнить Ирода, а теперь есть: это его злодеяние в Галилее, око за око, зуб за зуб, по Писанию… Казнь за казнь! Сегодня он должен предстать перед синедрионом, и я иду судить его… На Голгофу! На крест!
Гиркан осторожно спустил с колен детей, выпрямился во весь свой величественный рост и пошел к ожидавшим его царедворцам, чтобы отправиться в синедрион.
– Какой дедушка сегодня сердитый, – сказала Мариамма, следя глазами за величавой походкой первосвященника, – он непременно велит распять Ирода.
Но Александра этому не верила. Она вспомнила, что жалостливый Гиркан даже в храме, когда приводили агнцев на заклание, закрывал глаза, чтобы не видеть мучений невинных овечек.
V
Гиркан, сопутствуемый придворными чинами, прибыл в синедрион, когда верховное судилище было уже все в сборе.
Члены синедриона тотчас же по лицу первосвященника заметили, что он чем-то смущен и даже напуган. Однако все почтительно встали при его появлении.
– Мир вам, – сказал он как-то растерянно и занял свое место.
В нем теперь нельзя было узнать того добродушного дедушки, которого за несколько минут перед этим так тормошили и забавляли Мариамма и Аристовул, и еще менее он напоминал того величавого и даже грозного первосвященника, который, собираясь идти в синедрион, воскликнул: «На Голгофу! На крест Ирода!»
Как бы то ни было, он занял свое почетное место, нечто вроде трона. Недалеко от него поместились главы синедриона: раби Семаия и раби Автилион, а по бокам их прочие члены верховного судилища. Перед судьями на столе лежали свитки законов и донесения из разных мест и городов Иудеи, Самарии и Галилеи, подлежавшие обсуждению синедриона.
– Державный царь и вы, почтенные судьи синедриона! – начал Семаия. – Нам предстоит обсудить деяния, я скажу прямо – злодеяния Ирода, сына Антипатра, недостойного наместника Галилеи. Вам известно, что когда римляне, посягнув на независимость и даже на Божеские законы иудейского народа, разрушили стены нашего святого города и, в лице нечестивого Помпея, вторглись даже во святая святых нашего храма, а потом избили или рассеяли наших воинов, воинов Иеговы, то этих рассеянных, небольшую горсть, слабую числом, но сильную духом, собрал около себя наш доблестный вождь Иезеккия, собрал, как кокош собирает птенцов своих, и ободрил; эта малая горсть, как некогда горсть дружины Иегуды Маккавея, стала наносить удары врагам Иудеи и Иеговы, и мы надеялись, что Бог Авраам, Исаака и Иакова услышит наши молитвы и оружием Иезеккии освободит нашу страну от иноплеменного ига. Но надежды наши оказались тщетными. Иегова отвратил лицо свое от избранного народа, ибо среди нас явился нечестивец, прогневивший Бога отцов наших. Нечестивец этот – Ирод, сын Антипатра, которого мы же взлелеяли, дав идумею место среди народа Божьего. Этот сын пустыни, отпрыск исконных врагов народа Божьего, филистимлян, этот волк напал на малое стадо наше и разогнал его, а пастыря этого стада, доблестного Иезеккию, казнил своею властью, без суда, растерзал по-волчьи.
Маленькая, тощая фигурка Семаии, казалось, вырастала по мере того, как он говорил. Его бледный лоб и серебристая борода, сдавалось, сверкали огнем.
Он остановился и стал к чему-то прислушиваться.
– Слышите? Эти вопли и стенания, они стучатся в наши сердца, в нашу совесть! – продолжал он, указывая дрожащей рукою в пространство. – Это вопли и стенания матерей, жен и детей тех, у которых жизнь отнял Ирод. Вопли младенцев взывают о мщении, это кровь избиенных вопиет к нам и к небу.
Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.
Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
– Распять! Распять его!.. – вот что доносилось теперь до слуха членов синедриона.
– Слышите! Это голос народа, голос самого Иеговы! – снова воскликнул Семаия, высоко поднимая свитки законов. – Царь! К тебе взывает Иегова голосом своего народа: кровь за кровь, вот что начертано посланником Иеговы в этих свитках.
Ропот толпы усиливался. Можно было думать, что чернь ворвется в синедрион.
– Царь, останови народ свой! – продолжал Семаия. – Не дай осквернить свитки законов.
Бледный, растерянный поднялся Гиркан со своего трона и нетвердыми шагами вышел в преддверие синедриона. Внизу волновалось море голов. Крики и вопли умолкли по появлении первосвященника.
– Дети! – сказал он дрожащим голосом. – Сыны и дочери Сиона! Что вы хотите от меня?
– Распни! Распни его! – снова заревела толпа. – На Голгофу Ирода!
– Мне ли, служителю Иеговы, обагрять руки в крови, дети мои? – молил Гиркан.
– Кровь его на нас и на детях наших! – отвечал народ, подобно тому, как восемьдесят лет спустя он отвечал по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.
Подавленный, уничтоженный, воротился Гиркан в синедрион и беспомощно опустился на свое царственное сиденье. «Что-то скажет грозный Рим?» – смутно колотилось у него в душе.
Между тем ропот толпы перешел в неистовый рев.
– Ирод! Ирод идет! Убийца! Идумей! Распять, распять его! – слышались вопли.
Но затем до слуха Гиркана и других членов синедриона донеслись крики ужаса, вопли женщин, плач детей. Все безмолвно переглянулись.
– Это он, – сказал раби Автолион, второй член синедриона, высокий благообразный старик с белой бородой до пояса. – А я думал, что он обратится в бегство.
В это мгновение дверные завесы синедриона распахнули чьи-то невидимые руки и перед изумленными взорами верховных судей предстал тот, кого ожидали. Это был юноша не старше двадцати пяти лет, статный, мускулистый, с гордым выражением еще безбородого лица, с чем-то вроде презрения или сожаления к беззащитным старцам в наглом взоре, которым он окинул собрание синедриона. На нем была пурпурная мантия, из-под которой сверкало дорогое оружие. За ним в стройном порядке, звеня оружием и щитами, вступил отряд гоплитов из его римского легиона.
При виде всего этого почтенное собрание старцев точно окаменело. Казалось, эти пришедшие явились, чтобы арестовать или разогнать верховное судилище.
– Мир вам! – сказал Ирод.
Никто не отвечал. Гиркан судорожно мял под мантией клочок папируса с грозными словами наместника Сирии. Только извне доносился ропот толпы. Ирод ждал, гневно насупив брови. Тогда поднялся раби Семаия. Лицо его было строгое, но спокойное.
– И вы, судьи, и ты, царь мой, – начал он с иронией в голосе, – и я, наконец, все мы в первый раз видим человека, который в качестве подсудимого осмелился бы в таком виде предстать перед синедрионом. До сих пор обвиняемые являлись обыкновенно в траурной одежде, с гладко причесанными волосами, дабы своей покорностью и печальным видом возбудить в верховном судилище милость и снисхождение. Но наш друг, – на слове «друг» оратор сделал ироническое ударение, но это ударение, словно удар хлыста по лицу, вызвало багрянец на смуглые щеки Ирода, – наш друг Ирод, обвиняющийся в убийстве и призванный к суду вследствие такого тяжкого преступления, стоит здесь в порфире, с завитыми волосами, среди своей вооруженной свиты: он это сделал для того, чтобы в случае, если мы произнесем законный приговор, а приговор этот – смерть на кресте на Голгофе, так, чтобы в случае такого приговора переколоть нас всех и насмеяться над законом.
Оратор остановился и обвел собрание глазами, полными выражения жалости. Он видел, что все члены синедриона кидают робкие взоры то на Ирода, то на Гиркана. Последний глядел на Ирода, как бы желая сказать: «Зачем ты пришел сюда, когда мог совсем не являться на суд? Не мы твои судьи, а ты не наш судья».
Семаия уловил этот взгляд, и презрение сверкнуло в его добрых глазах.
– О! – как бы простонал он. – Я не упрекаю Ирода, если он своей личной безопасностью дорожит больше, чем святостью закона; кому не дорога жизнь, особенно в ее расцвете!.. Ирод так молод, полон жизни, полон славы…
– Распять его! Распять! – слышались возгласы за стенами синедриона, словно ропот моря.
– На крест его! На Голгофу! Кровь за кровь! Кровь его на нас и на детях наших!
Выведенный из терпения этими криками, центурион, начальник охраны Ирода, нагнулся к его плечу.
– Господин! – шепнул он. – Прикажи унять чернь, и я украшу пурпуром крови твой возврат из этого балагана.
Ирод, как бы презрительным движением руки отгоняя муху, кинул: «Не стоит».
Семаия понял этот почти немой разговор и тем же взором, полным жалости, обвел собрание.
– Мы все, – сказал он грустно, – я, вы, царь, все мы виноваты в том, что дозволили злу перерасти нас. Ирод – детище нашей слабости, нашего потворства.
Он обратился к Гиркану и долго глядел на него молча.
– Гиркан, – сказал он с горечью, – не я ли давно говорил тебе, когда Ирод еще был мальчиком и играл с твоими детьми во дворце, не я ли предостерегал тебя, что ты отогреваешь змееныша у своего сердца? Теперь он превратился в удава и пожрет то, что тебе всего дороже: припомни мое пророчество, он погубит прекраснейшие цветки Сиона, твоих внучат: Мариамму и Аристовула.
В собрании послышался ропот: «Он называет себя пророком! Он оскорбляет царя!»
– Мариамму… Аристовула, – шептал Гиркан, – нет, нет!
Он вспомнил, как Ирод, еще до своего возвышения, бывая во дворце в качестве молодого царедворца и сына могущественного Антипатра, любил забавляться с маленькой Мариаммой и часто носил ее на руках… Не может быть, чтобы он погубил эту милую крошку…
Семаия между тем, заметив, что члены синедриона не поддерживают его, а скорее готовы отступиться от своего главы, вышел, наконец, из себя и поднял над головой свитки законов.
– Слушайте! – воскликнул он. – Бог велик! Велик Бог Авраама, Исаака и Иакова! Придет час, придет день, когда тот, которого вы в угоду царю хотите оправдать, вас же погубит! Не пощадит он и Гиркана!
Эти слова, прозвучавшие пророческой силой, испугали членов синедриона.
– Нет! Нет! – воскликнули многие из них. – Не призывай на наши головы гнева Иеговы! Не заклинай нас Богом Авраама, Исаака и Иакова! Мы не надругаемся над свитками законов!
Ирод сделал нетерпеливое движение и гордо выступил вперед с угрожающим жестом.
– Я слишком долго жду! – сказал он резко. – Я не привык стоять!
Вдруг гоплиты, как бы по сигналу, ударили в щиты. Металлический звук их глухо отдался под сводами.
– В мечи! – резко прозвучал голос центуриона.
Сверкнули мечи. Но Ирод мановением руки остановил гоплитов.
– Это не парфяне, – сказал он.
Послышался стон. Все испуганно глянули на Гиркана. Голова первосвященника, мертвеннобледная, откинулась на спинку его седалища.
– Мне дурно… Я распускаю синедрион… Отлагаю суд до завтра.
Ирод, никому не поклонившись, гордо оставил верховное судилище, окруженный гоплитами с блестящими мечами наголо.
