Даниил Мордовцев
Говор камней. Ирод (сборник)
VI
Обморок Гиркана в синедрионе был притворный, хотя от страха перед Иродом и вследствие угроз Секста-Цезаря он в самом деле был близок к обморочному состоянию. Отправляясь из дворца в синедрион, он получил, кроме того, известие, что Ирод, отъезжая из Галилеи в Иерусалим на суд синедриона, по всему своему пути предварительно расставил военные посты, а себя окружил сильным конвоем из отборных гоплитов, которыми снабдил его наместник Сирии.
Поэтому, когда, распустив синедрион, Гиркан воротился во дворец, он тотчас же тайно отправил одного царедворца к Ироду сказать, чтобы он, не дожидаясь вторичного призыва к суду, немедленно отправлялся в Галилею.
Ирод усмехнулся, когда услышал это от посланного.
– Воробьи великодушно предупреждают ястреба, чтобы он избегал их суда и расправы, – сказал он. – Хорошо. Но скажи пославшему тебя, что я, чтя закон и судей, явлюсь на суд вторично, и тогда Голгофа и Елеонская гора покроются дремучим лесом из крестов, точно лесом пальм, а на крестах будут висеть те, которые кричали мне вослед перед синедрионом: «Распять его! Распять!»
Когда Александра увидела возвратившегося из синедриона Гиркана, она поняла все.
– Ах, отец, – сказала она, – я видела с кровли дворца, с каким сильным отрядом из римлян он отправлялся на суд.
– Да, голубка, – безнадежно махнул рукою первосвященник.
– Бедные дети! – горестно вздохнула Александра, увидев входящих Мариамму и Аристовула.
– Дедушка, – подбежал к Гиркану последний, – когда же будут распинать Ирода?
Старик прижал к своей груди головки детей и тихо заплакал.
Ирод, казалось, действительно задумал исполнить свою угрозу – усеять лесом крестов Голгофу и Елеонскую гору. Когда он воротился в Галилею, то Секст-Цезарь, ввиду возрастающего всемогущества своего родственника, Юлия Цезаря, о котором дошли до Сирии слухи, что он готовится возложить на себя императорскую корону, предвидя для себя более высокий пост, решил подготовить на свое теперешнее место Ирода и назначил его не только правителем Самарии, но и всей Келесирии.
Скоро в Иерусалиме узнали об этом, и Кипра, мать Ирода, сказала своему мужу, Антипатру:
– Мой Ирод будет царем. Я давно об этом знала. Я знала это от его рождения. Когда родился он, старая Рахиль, ухаживавшая за мной, принесла ко мне новорожденного и сказала: «Смотри, у него на головке корона». И я увидала на лбу его, на нежной коже, багровый отпечаток в виде коронки. Рахиль тогда сказала мне: «Когда ты была еще маленькой девочкой и бегала по каменистым уступам твоей родной Петры, один пустынник, пришедший от Синая, увидав тебя, сказал: „Она будет матерью царей“. А я ему сказала: „Она и так дочь царя Каменистой Аравии“. А он сказал: „Она даст царей другой, более могущественной и славной стране“.
– Мы и так царствуем над всей Палестиной, хотя и не носим царских венцов, – улыбнулся Антипатр.
Вскоре после того в Иерусалиме узнали, что Ирод собирает войско, чтобы идти на Иерусалим. И действительно, к Антипатру явились от Ирода гонцы с письмом, в котором Ирод извещал отца и брата Фазаеля о своем неуклонном решении наказать своих судей и дерзкую чернь, которая осмелилась кричать ему в глаза: «Распять его!»
«Когда великий Цезарь, – писал Ирод, – шел со своими легионами из Галлии, чтобы наказать мятежный Рим, то, переходя через Рубикон, он воскликнул: „Alea jacta est!“ Я же, переступив рубеж Иудеи, воскликну: „Кресты на Голгофу!“ Но одной Голгофы будет мало для меня. Боюсь, что и лесу на кресты не достанет».
– Юноша совсем обезумел, – сказал Антипатр, прочитав послание сына. – Надо спешить к нему.
– Я знаю Ирода, – улыбнулся Фазаель. – Когда мы еще учились в Риме, он сказал одному римлянину-воину, толкнувшему его на Форуме: «Я велю повесить тебя, когда буду царем!»
Антипатр и Фазаель, ничего не сказав ни Гиркану, ни членам синедриона об угрозах Ирода, тотчас поспешили к нему навстречу. Они прибыли как раз вовремя. Уже издали они услыхали какой-то странный гул в лесах, покрывавших склоны иудейских гор.
– Что это за гул и треск в лесу? – спросил Антипатр первого попавшегося воина из иудеев, которого лично знал отец Ирода.
– Это наши воины рубят иудейские леса на кресты для иерусалимлян, – отвечал воин.
Антипатр и Фазаель были поражены.
– Сын мой! Что ты задумал? – воскликнул Антипатр, увидав Ирода.
Последний указал на несколько срубленных гигантских пальм.
– Это кресты для Гиркана и для членов синедриона.
Антипатр содрогнулся.
– Именем Бога живого заклинаю тебя, сын мой, смягчи твой гнев, – со страстною мольбою заговорил Антипатр. – Для кого готовишь ты эти позорные кресты? Для первосвященника и царя? Но вспомни, кто он был для тебя? Ты почти вырос при дворе Гиркана. Не при нем ли ты достиг такого могущества, о котором не ведала Идумея? Ты ожесточен против членов синедриона? Но они исполняли только то, что им предписывали законы страны. Они намерены были, они должны были приговорить тебя к смертной казни, именно к самой позорной, к распятию на кресте. Но от тебя, от твоего могущества зависело не подчиниться приговору синедриона. Ты и не подчинился. За что же казнить их, когда они исполнили только долг свой перед народом?
Ирод упорно молчал.
– Что же ты ничего не скажешь, мой сын, моя слава, моя гордость? – продолжал Антипатр.
– Я обещал наказать их, – угрюмо отвечал Ирод.
– Но ты обещал повесить того римского воина, который, помнишь, толкнул тебя на Форуме, и… не повесил, – с любовью заговорил Фазаель, обнимая младшего брата. – Помнишь, как мы учились в Риме? Ведь не повесил?
Ирод вдруг рассмеялся самым искренним смехом. Это был характер странный, душа, как бы сотканная из контрастов. Нежный в душе, любящий, мечтательный, как и его мать Кипра, аравитянка, выросшая среди знойных скал и пещер Петры, он иногда испытывал порывы ужасающей жестокости. Превосходный ездок, равного которому не имели вся Идумея и даже каменистая Аравия, родина лихих наездников, великолепный стрелок, стрелы и копья которого никогда не знали промаха, он на охоте в бешеной скачке за газелями, волками и дикими кабанами никогда не щадил лошадей, загоняя их до смерти, и никогда не давал пощады диким животным, истребляя их сотнями, а вне этой страсти он щадил голубя, ласточку, оказывал самое нежное внимание больной овце, раненой или упавшей из гнезда неоперившейся птичке. Страстно любя маленькую Мариамму, внучку Гиркана, боготворя это нежное существо, Ирод по целым часам носил ее на руках, лелеял, как божество; но в самых порывах безумной нежности им овладевало моментами иное, страшное безумие – бросить это нежное, невинное создание с высокой кровли дворца в глубокий водоем. После слов брата он несколько задумался.
– Но они обидели меня, унизили перед народом, перед иерусалимской чернью, – сказал он.
– Нет, они творили волю закона, – возразил Антипатр. – Если ты теперь казнишь их, служителей Иеговы, в глазах народа, то в глазах этого народа ты явишься противником Иеговы. А жалкий, добрый Гиркан, за что его наказывать? Он своим притворным обмороком в синедрионе, я знаю это от него самого, освободил тебя от суда. Он же тайно советовал тебе немедленно уехать из Иерусалима. Помни и то, что решение войны в руках Бога, а в неправом деле и войско бессильно.
– Отец, ты прав, – сказал Ирод покорно, – твоим советам внимали и великий Помпей, и великий Цезарь. Я не хочу быть самонадеяннее их. Но я должен показать Иерусалиму и всей Иудее и мое могущество, и мое великодушие. И я это сделаю.
– Но как? – спросил Антипатр.
– Я сначала приведу их в трепет, а потом в умиление.
– Хорошо, делай как знаешь; но только поклянись мне, сын мой, что не сделаешь зла ни Гиркану, ни синедриону, ни Иерусалиму.
– Клянусь именем Того, который остановил солнце для Иисуса Навина.
– Благодарю, сын мой, – сказал растроганный Антипатр. – А теперь, – обратился он к Фазаелю, – мы поспешим в Иерусалим. Никто не должен знать, что мы виделись с Иродом.
Утром следующего дня население Иерусалима пришло в такой ужас, какого не испытало оно даже тогда, когда осаждал Помпей. С ночи город был обложен войсками Ирода, словно железным кольцом. Мало того, на Голгофе, на Елеонской горе и на всех окружных высотах воины Ирода водружали целый лес крестов. Невообразимый вопль и стенания слышались по всему городу. Обезумевшие от страха мужчины, женщины и дети толпами спешили к храму, чтобы принести разгневанному Иегове последнюю жертву перед смертью. В Овчей купели не хватало ни места, ни воды для омовения жертвенных агнцев. Дым от жертвенных всесожжений облаками носился над городом и заслонял собою утренние лучи солнца, которое кровавым шаром выкатывалось из-за Елеонской горы, покрытой лесом крестов, между которыми, словно горящие факелы, сверкали медные каски и щиты римских гоплитов. Многие раздирали на себе одежды и посыпали головы пеплом из-под жертвенников. Чем-то похоронным звучали в воздухе медные трубы глашатаев первосвященника, которые созывали народ ко дворцу Гиркана. Члены синедриона раньше были вызваны во дворец и находились уже там. Туда же спешили Антипатр, Фазаель и Малих, начальник небольшого иерусалимского гарнизона.
Скоро ко дворцу потянулись толпы иерусалимлян, преимущественно женщин и детей, которые оглашали воздух невыразимым воплем. Мужчины же, воодушевляемые служителями храма, готовились к отчаянной защите святыни – умереть с орудием в руках в притворах храма и у подножия жертвенников.
Все пространство около дворца, соседние улицы и кровли домов, прилегавших к дворцу, были скоро запружены рыдающими женщинами, которые поднимали над головами грудных младенцев, как бы моля Небо о пощаде и поручая этому безжалостному Небу своих детей.
Но вот на возвышенной галерее показалась величественная фигура Гиркана в полном одеянии первосвященника и в сопровождении всего сонма синедриона.
Вопли мгновенно смолкли. Слышались только отдельные рыдания. Первосвященник воздел руки как на молитву.
– Жены иерусалимские, не плачьте! – возгласил он, как бы сам захлебываясь от рыданий. – Всемогущий Бог смягчил сердце того, кто в гневе своем готовил нам смертную казнь на кресте.
В это мгновение показывается на галерее Ирод в порфире. За ним выступали Антипатр, Фазаель и Малих. Кругом наступила мертвая тишина.
– Жители Иерусалима! – прозвучал в воздухе металлический голос Ирода. – Снисходя к заступничеству за вас святого отца нашего и первосвященника и внимая словам любви и мира высокого синедриона, я прощаю Иерусалиму вины его передо мною и ныне же повелю снять с окрестных гор приготовленные мною орудия казни. Идите к домам своим и к своим мирным занятиям.
– Осанна! Осанна! Осанна! – раздались радостные возгласы.
Но Ирод не слышал их. Он быстро удалился во внутренние покои дворца.
Войдя в тронное помещение, он остановился как очарованный. На нижней ступеньке, ведущей к тронному месту, словно светлое видение, стояла золотокудрая Мариамма. Она еще спала, когда рано утром Антипатр по соглашению с Гирканом тайно ввел Ирода в город и провел прямо во дворец, и потому не видела еще своего бывшего пестуна и приятеля и только слышала, что он что-то говорил с галереи народу.
Девочка смотрела как-то не по-детски строго и не двигалась с места.
– Мариамма! Девочка милая! – нежно проговорил Ирод, приближаясь и расставляя руки, чтобы обнять ее.
Девочка порывисто отстранилась от объятий.
– Деточка! Да разве ты не узнаешь своего Ирода? Разве ты забыла, как я носил тебя на руках? Разве не я, твой Давид, спасал тебя от раби Элеазара, когда он, нарядившись свирепым Голиафом, в львиной шкуре, хотел, бывало, похищать тебя? Деточка? Ведь я твой Давид.
– Нет, ты не мой! – быстро сказала девочка и убежала. Ирод стоял ошеломленный.
– Как она выросла! – сказал он в раздумье. – Что за красота!.. Теперь я постарел для нее.
Ирод грустно покачал головой.
VII
В это тревожное для Иудеи время совершилось событие, имевшее мировые последствия. В Риме, в присутствии всего сената, к подножию статуи великого Помпея пала гениальная голова того, кто дал корону фараонов Клеопатре, а Ироду очистил путь к короне царства Иудейского; пораженный мечами друзей и недругов, Цезарь не успел совершить своего последнего подвига – отмстить парфянам за смерть своего бывшего друга Красса, которому свирепые азиаты, за его жадность к золоту, этим золотом залили ненасытную глотку. Главные убийцы Цезаря, Брут и Кассий, с разрешения сената поделили между собою азиатский Восток, причем Кассий сделался владыкою Сирии и Палестины, а всю западную половину обширной Римской империи стали ожесточенно делить между собою всемогущий, после Цезаря, Антоний и юный внук Цезаря, хитрый, осторожный, как старик, вкрадчивый до подлости мальчик, перехитривший всех стариков, крутолобый школьник Октавиан. Страшная междоусобная война охватила мировую державу Вечного города. На войну нужны были деньги, и Кассий немилосердно стал грабить подчиненные ему провинции. Города и целые области стонали от его разбойничьих налогов. Когда приближенные докладывали этому тупому тирану, что народы его провинции совсем разорены им, он только нагло улыбался.
– Я оставил им солнечное сияние, – говорил он. – Чего же им больше?
Очередь грабить дошла и до иудеев. На них наложена была контрибуция в семьсот талантов[16] – это около полутора миллионов рублей. Ловкий и догадливый не менее крутолобого школьника Октавиана, Ирод понял всю важность минуты, и пока Фазаель и Малих, понукаемые угрозами Антипатра, из всех сил выбивались, чтобы собрать наложенную на иудеев подать, он уже успел все это содрать со своей Галилеи и лично представил Кассию свою долю, сто талантов.
Мало того, когда вслед за ним вспыхнула великая война между восточною и западною половинами Римской державы, во главе которых стояли: первой – Брут и Кассий, убийцы Цезаря, второй – мстители его великой тени, Антоний и крутолобый юноша Октавиан, Ирод с таким искусством играл свою роль, что очарованные им Брут и Кассий, угадывая в нем крупные таланты и воина и администратора, немедленно доверили ему начальство над сильными отрядами конницы и пехоты, и, кроме того, Кассий обещал даже, по окончании войны, поставить его царем над Иудеей.
Об этом обещании проведал Малих. Страстный по натуре, горячий иудейский патриот, Малих состоял начальником иерусалимского гарнизона и, видя преобладание в стране семейства всемогущего идумея, давно питал глубокую ненависть к Антипатру и его сыновьям, в особенности к даровитому и счастливому Ироду. Теперь же, проведав, что последнего ожидает царский венец, Малих решил в душе извести все семейство Антипатра, а потом, пользуясь слабостью и бездарностью Гиркана, самому захватить венец Давида и Соломона.
Но как извести такую силу, которая в состоянии уничтожить его самого? Открытая борьба невозможна. Это значит сдвинуть с места Елеонскую гору. Надо извести ненавистных идумеев хитростью, ловушкой, как изводят иногда львов заиорданской пустыни, сильной отравой, добываемой в каменистой Аравии. Пузырек с такой отравой доставила ему когда-то одна старая арабка, сына которой он освободил из темницы.
Случай для приведения в исполнение преступного замысла представился скоро. По случаю возвращения Антипатра из Тира, куда он отвозил подать, собранную с Иудеи для Кассия, Гиркан давал в своем дворце обед в честь Антипатра. Для Малиха это было на руку; пусть старый идумей подохнет на глазах первосвященника, у него во дворце… И Антипатр подохнет, и… старый Гиркан в подозрении… А он, Малих, чист как солнце.
Малих знал, что главный виночерпий Гиркана, Рамех, тоже ненавидит идумеев. Он и обратился к Рамеху. Он заговорил о самом больном месте двора Гиркана, о том, что идумей захватили всю власть в свои руки и скоро захватят и дворец.
– Уже дело к тому идет, – добавил лукавый иудей.
– Как? – удивился и испугался Рамех.
– Так! Ирод думает взять себе в жены Мариамму, а Аристовула отправят в Рим заложником, да там и порешат с ним. На этом обеде и состоится сватовство Мариаммы.
– Но ведь она еще крошка, – возразил Рамех, – ей всего десять лет. Она еще играет в куклы.
– Это ничего, добрый Рамех, девочки от кукол прямо переходят к собственным детям – те же куклы. Теперь пока состоится обручение, а года через два-три и брак.
– Но как же так? Ирод уже женат на такой же, как сам, идумейке Дориде, и у них уже есть сынишка Антипатр?
– Что ж, закон не запрещает иудею иметь две или три жены, а идумею и подавно, – сказал Малих.
Рамех был поражен. Ему особенно жаль было и противно думать, что общая любимица, крошка Мариамма, достанется кровожадному идумею, и притом в качестве сподручной жены.
– Этому не бывать! – горячо сказал он. – Я их всех опою таким зельем, что они в несколько месяцев переколеют. У меня есть такое снадобье из Египта.
– А у меня, мой друг, есть снадобье получше, – улыбнулся Малих, – оно изгоняет из человека нечистого духа в несколько минут. Этого снадобья я и дам тебе. Им только следует помазать чуть-чуть края чаши, из которой будут пить, и смерть выпита.
– Отличное снадобье, – одобрил Рамех.
– Да, но чтобы на тебя не пало подозрение, я и об этом подумал, – сказал Малих. – Видишь ли, у идумеев есть обычай, что если они чествуют особенно дорогого и почетного гостя, то вино разливает в чаши не виночерпий, а младшая в семье дочь. Это и должна сделать Мариамма. Антипатру же будет особенно лестно, что для чествования его будет соблюден его родной обычай.
– Умно, очень умно придумано, – обрадовался виночерпий, – лучше этого не мог бы придумать и сам премудрый Соломон.
На этом и порешили.
Антипатр явился на пир очень оживленный. В обхождении с ним Кассия, когда в Тире он отпускал его в Иудею, проглядывало большое расположение к нему и к его «равному по доблестям отцу – сыну Ироду», как выразился могущественный римлянин. Кассий прозрачно намекнул ему, что Азия обширна и богата и что недалеко то время, когда римские орлы, за дружбу Антипатра к Риму, принесут в своих могучих когтях царские венцы на голову Антипатра и всех сыновей его.
В обширном покое пиршеств дворца Гиркана Антипатр нашел уже раби Семаию и раби Авталиона со всем синедрионом, а также Малиха и других сановников Иерусалима.
Скоро придворные служители внесли сосуды с вином и другие угощения. Перед каждым гостем поставили по золотой чаше для вина, которые расставлял главный виночерпий Рамех.
Вслед за тем Рамех удалился к служителям, а вместо него вышла Мариамма. От удовольствия, что она будет играть на пиру такую почетную роль, девочка вся раскраснелась.
– Вот мой новый виночерпий, – с умилением и нежностью сказал Гиркан, любуясь своей восхитительной внучкой.
Антипатр понял любезность хозяина и весело сказал:
– Идумея должна гордиться, что в моем лице она вся присутствует на царском пиру. Слава новому, прелестному виночерпию!
Раби Семаия ласково подозвал к себе девочку.
– Чистое, непорочное дитя! – сказал он, возлагая руки на золотистую головку Мариаммы. – В твоем образе ангелы на небесах служат Всеблагому Богу. Ты их заменишь для нас грешных. Да будет же над тобой благословение Всевышнего.
– Аминь! – разом проговорили члены синедриона.
Малих незаметно переглянулся с Рамехом, немым взором спрашивая, тот ли кубок поставил он перед Антипатром. Тот понял немой вопрос и отвечал едва заметным наклонением головы, скорее глазами.
Слуги между тем перед каждым гостем поставили обильные яства.
Гиркан встал и, воздеянием рук призывая на пир и на пирующих благословение Божие, сказал торжественно, как первосвященник.
– Примите и ядите – это суть яства, предлагаемые вам от чистого моего сердца.
Мариамма тем временем разлила вино по чашам.
– Пейте от чаш ваших, вино это да веселит сердца ваши!.. – снова возгласил Гиркан.
– Аминь! – отвечали ему разом все гости.
Малих и Рамех, казалось, не глядели на Антипатра, а между тем жадно следили за каждым его движением. Вот он взял небольшой хлебец, разломил его, часть положил на прежнее место, а другую, держа в левой руке, правою потянулся к овечьим почкам с красным перцем и стал есть с видимым удовольствием… «Как он долго жует!» – казалось, говорил взор Малиха Рамеху… Еще взял почку, еще… Что-то говорит раби Авталиону… Что ж он не пьет?.. Но вот раби Авталион потянулся к своей чаше – пьет и ставит чашу на стол. А Антипатр все не пьет! И это после перца! Все пьют, а он не пьет.
Мариамма, словно золотистый мотылек, порхает вдоль стола, заглядывает в чаши гостей и подливает вина, где хоть немного уже отпито. Подходит и к Антипатру, но его чаша и не тронута.
И все еще не пьет!.. Рамех чуть заметно пожимает плечами…
Мариамма проходит мимо Гиркана. Дедушка ловит ее и гладит золотистые волосы девочки. Она со смехом увертывается и целует деда в бороду…
Но вот Антипатр потянулся к чаше… Пьет, долго пьет, не отрывая губ от смертоносных краев чаши…
У Малиха сердце перестает биться… Рамех бледен, несмотря на свои смуглые щеки…
Вдруг что-то стукнуло…
Что это? У Антипатра чаша выпала из рук, и вино окрасило, словно кровью, его белую с золотом мантию.
Голова Антипатра опрокинулась, и он весь судорожно вытянулся…
– Так скоро упился, – заметил раби Авталион, стараясь поддержать его.
– Это по-римски, засыпать за пиром от пресыщения, – ехидно заметил один из членов синедриона.
– Но он и одной чаши не выпил, – тревожно заметил Гиркан.
– Смотрите, он посинел, – сказал раби Семаия, – с ним удар, поражение мозга кровью сердца.
Гиркан окончательно растерялся:
– Что же с ним? О боже! Что с ним?
– Он умер, – сказал Авталион, прикладывая руку к сердцу Антипатра.
– Смерть грешников люта, – как бы про себя заметил Семаия.
– Не пустить ли ему кровь? – подсказал Малих, к которому только теперь воротился дар слова.
– Поздно! Он умер! – окончательно заявил раби Авталион.
– Мама! Мама! Он умер! – испуганно закричала Мариамма, которая только теперь поняла, что случилось, и стремглав убежала во внутренние покои.
«Это ему за Ирода, за попрание синедриона», – подумал про себя Семаия.
«Каков Гиркан!» – тоже подумал Авталион.
