bannerbannerbanner
Державный плотник

Даниил Мордовцев
Державный плотник

Полная версия

15

Вскоре после взятия Нотебурга и переименования его в Шлиссельбург государь уехал на зиму в Москву.

Прощаясь со своими военачальниками, с фельдмаршалом Шереметевым и графом Апраксиным, царь сказал:

– Продолжайте начатое нами с Божией помощью дело, и Бог дарует нам полную викторию.

Те почтительно поклонились...

– А ты, Данилыч, – обратился Петр к стоявшему тут же шлиссельбургскому губернатору, к Меншикову, – распорядись заготовить в Лодейном поле толикое количество боевых судов, чтобы оными можно бы было запрудить всю Неву! Весною я прибуду сюда – и дельта Невы подклонится под мою пяту. Там я топором своим срублю новую столицу России и прорублю окно в Европу.

– Аминь! Аминь! Аминь! – восклицали царские вожди.

Меншиков же добавил:

– И дальнейшие потомки, государь, назовут тебя... Державным Плотником, а историки скажут: «Петром началась история России!..»

* * *

Зиму 1702—1703 года государь провел в Москве. Работа шла лихорадочно: радость первой победы у входа в «невские ворота», казалось, удесятеряла его силы... Павлуша Ягужинский из-за своего рабочего стола украдкой наблюдал за ним и ликовал в душе: он боготворил эту гениальную силу.

Вдруг Павлуша заметил, что лицо царя озарилось счастливой улыбкой и губы его что-то шептали...

«Шишечка», – послышалось Ягужинскому; но что означает эта «шишечка» – он даже в застенке на дыбе не выдал бы всеведущему князь-кесарю.

Значение этого слова было известно только самому царю да красавице Марте Скавронской, будущей императрице Екатерине I, Ягужинский же догадывался о роковом для кого-то (он знал – для кого) смысле этого таинственного слова.

– Павел, поди сюда, – позвал государь Ягужинского.

Петр стоял в это время у одного стола, на котором лежал большой лист бумаги с чертежом, изображавшим топор.

– Видишь сей чертеж? – спросил государь.

– Вижу, ваше величество, топор.

– Так возьми сей чертеж и закажи по нем сделать топор из лучшей стали.

– Слушаю, государь.

– Знаешь в немецкой слободе мастера Амбурха? – спросил Петр.

– Знаю, государь.

– Так у него закажи.

В эту минуту в кабинет вошел фельдмаршал Шереметев, наблюдавший в Москве за сбором и снаряжением войска к предстоящему весеннему походу.

– Вот топор себе заказываю, – сказал Петр вошедшему с глубоким поклоном Шереметеву.

– Мало у тебя топоров, государь, – улыбнулся фельдмаршал, указывая глазами на столярные и плотничные инструменты царя.

– Это, Борис Петрович, особь статья, – улыбнулся Петр, – сей топор будет всем «топорам топор».

– Какой же это такой, государь, «топорный царь»? – улыбался и Шереметев.

– Этим топором я Москве голову усеку, – продолжал загадочно Петр.

– За что такая немилость, государь? – спросил Шереметев.

– А за то, что она, как крот, в старину зарывается и от света закрывается... Сим топором я срублю для России новую столицу.

Глаза Петра вспыхнули вдохновением.

– Помоги, Господи! – поклонился боярин. – В коем же месте, государь, умыслил ты новую Москву строить?

– Не Москву, боярин, Москва Москвой и останется... А я при устье Невы срублю мою столицу. И я срублю ее сим топором, да и оконце в Европу прорублю.

– Дай, Господи! Одначе устье Невы надо еще добыть.

– И добудем... Сколько ты успел собрать рати?

– Всего, государь, у меня рати тысяч двадцать: семеновцы с преображенцами, да два полка драгун, да пехоты двадцать батальонов.

– Сего за глаза достаточно... Как только грачи да жаворонки прилетят, так и выступай в поход.

– Слушаю, государь.

– А потом и я за тобой не умедлю.

С последними словами Петр задумался. Шереметев почтительно ждал.

– Да вот что, Борис Петрович, – очнувшись от задумчивости, сказал Петр, – возьми с собою в поход и царевича... Пора Алексею привыкать к воинскому делу... Зачисли его в Преображенский... у преображенцев есть чему поучиться.

– Слушаю, государь, – поклонился Шереметев.

* * *

Петр опять задумался, вспомнив о царевиче.

«И в кого он уродился? – невольно думалось ему. – Точно кукушка в чужое гнездо его подбросила... Точно не моего он семени... Не по его голове будет шапка Мономахова, не по Сеньке шапка... Кабы „шишечка“...»

И лицо его опять просветлело.

Ягужинский стоял в нерешительности с чертежом в руках.

– Ты что, Павел? – спросил царь.

– Из какого дерева, государь, повелишь топорище к топору пригнать? – спросил Павлуша. – Из дуба али из ясени?

– Пальмовое... да из самой крепкой пальмы, – был ответ.

– И такой величины топор, государь, как здесь, на чертеже?

– Такой именно.

Шереметев взглянул на чертеж, и его поразили размеры топора.

– Воистину, государь, этот топор всем топорам царь, – сказал он, – ни одному плотнику с ним не справиться.

– Так и должно быть, – торжественно сказал Петр, – слышал мои слова? Сим топором я срублю новую столицу для России и прорублю окно в Европу!

16

Петру, однако, не сиделось в Москве: вся душа его была там, где Нева вливала свои могучие струи в море.

Он прибыл в Шлиссельбург в апреле, обогнав на пути Шереметева с войском.

– Торопись, Борис Петрович, – сказал он последнему, – грачи не токмо что давно прилетели, но уж и в гнезда засели.

– Добро им, государь, с крыльями, – почтительно возразил Шереметев. – Одначе к вскрытию Невы я беспременно буду к Шлиссельбургу.

– А что царевич? – опросил Петр.

– Помаленьку навыкает, государь.

«Не навыкнет, – подумал Петр. – То ли я был в его годы?..»

* * *

Царь наконец в Шлиссельбурге.

Он осматривает крепостные работы, производившиеся под наблюдением Виниуса, того самого, что отливал пушки из колоколов новгородских церквей.

Петр гневен. Ягужинский, неотступно следовавший за ним с портфелем и письменными принадлежностями, с ужасом видел, что страшная дубинка царя поднялась над неприкрытою, седою головою старого Виниуса... Вот-вот убьет старика... Они стоят на крепостной стене, обращенной к Неве.

– Тебя бы стоило сбросить сюда со стены, как негодную ветошь! – раздался грозный голос царя.

– Смилуйся, великий государь, помилуй! – трепетно говорит Виниус.

– Где боевые припасы?

– Непомедля придут, государь... за распутицей опоздали...

– А лекарства для войска?

– По вестям, государь, недалече уж.

– Со шведской стороны слаба защита крепости! – гремит гневный голос.

Несмотря на адский стук и лязг нескольких тысяч топоров, на визг множества пил, ужасающий скрип тачек, которыми подвозили к крепости десятки тысяч солдат в согнанных на работы со всего северо-восточного угла России крестьян, страшный голос гневного царя гремел, как труба страшного, последнего суда.

– Разносит... разносит! – с испугом шептали работавшие на крепости, и еще громче потрясали воздух стук и лязг топоров, визг пил и скрип тачек.

– Кого разносит?

– Старого Виниуса.

– О, Господи! Спаси и помилуй.

Вдруг отчетливо выделился из всего шума звонкий юношеский голос.

– Упали в воду!.. Тонут!.. Спасите! – в ужасе кричал Ягужинский.

Все на мгновение смолкло.

– Кто упал? – прогремел голос царя. – Павел зря кричать не станет... Кто тонет?

– Кенигсек, государь, да лекарь Петелин... Вон с тех досок упали в канал... Вон видно руки... борются со смертью...

– Живей лодок! Багров! Тащите сети!

Это уже распоряжался царь. Куда и гнев девался! Его заступило царственное человеколюбие – человеколюбие, которое через двадцать с небольшим лет и унесло из мира великую душу величайшего из государей... Известно, что в конце октября 1724 года Петр, плывя на баркасе к Систербеку для осмотра сестрорецкого литейного завода, увидел недалеко от Лахты севшее на мель судно, которое плыло из Кронштадта с солдатами и матросами, и тотчас же бросился спасать людей, потому что судно, потрясаемое волнами, видимо погибало. Великодушный государь, добрый гений и слава России, сам бросился по пояс в воду, в ледяную воду конца октября! Всю ночь работал в этой воде, спасая людей, которых не успело унести бушевавшее море, и хотя успел спасти жизнь двадцати своим подданным, но сам схватил смертельную простуду и через несколько месяцев отдал Богу свою великую душу...

Это ли не величие!

И теперь здесь, в Шлиссельбурге, забыв Виниуса, свой гнев, нашествие шведов и все на свете, Петр, стремительно сбежав с крепостной стены, так что за ним не поспевали ни Меншиков, ни Ягужинский, моментально вскочил в первую попавшуюся лодку и, чуть не опрокинув ее, начал работать багром, страшно бурля воду в канале.

– Не тут... спускай лодку ниже... их унесло водой, – торопливо командовал он матросам.

И опять багор пенит воду в канале.

– Нет... еще ниже двигай...

Багор не выходил из воды.

– Данилыч! Вели закидать сети ниже, на перехват утопшим...

– Сам закидаю, государь... Помоги, Господи!

Багор что-то нащупал.

– Стой! Ошвартуйте лодку веслами... Здесь!..

И багор, поднимаясь из воды, поднимал на ее поверхность что-то вроде мешка...

То была спина утопленника... Скоро показались болтавшиеся, как плети, руки и ноги... повисшая долу голова... мокрые черные волосы, с которых струилась вода...

– Кенигсек! Благодарение Богу... может, отойдет.

И царь снял шляпу и перекрестился.

– Ищите других!.. Они тут, должно быть, недалече.

Из толпы солдат и рабочих, стеною стоявших вдоль канала, послышались возгласы:

– Не клади на землю утопшего, государь! Не клади.

– Качать ево! Качать!

– Сымай кто зипун! На зипун ево! Живо, братцы!

На берег из лодки полетел кафтан.

– Сам царь-батюшка не пожалел своей государевой одежи, – слышалось на берегу.

 

– Пошли ему, Господи, Царица Небесная!

Государь бережно поднимает утопленника, как малого ребенка, тревожно смотрит в его бледное лицо, посиневшее, еще за несколько минут такое прекрасное лицо и так же бережно передает несчастного на руки подоспевшим с Меншиковым матросам.

Утопленника кладут на растянутый царский плащ.

– Качайте... качайте, дабы изверглась из него вода... А ты, Данилыч, обыщи его карманы... нет ли важных государственных бумаг.

Меншиков вынимает из карманов утопленника несколько пакетов, отчасти подмоченных.

– Отдай их Павлу... пускай отнесет в мою ставку и запечатает моей малой печатью... на досуге я сам разберу.

Меншиков отдал пакеты Ягужинскому.

* * *

– Нащупали! – крикнули с другой лодки, что была пониже.

– Подавай на берег! Да легче!

– Вот бредень, братцы, на бредне способнее качать!

– А другого на рогожу клади, рогожа чистая.

И началось усиленное качание трех мертвых тел.

Царь стоит около Кенигсека и не спускает глаз с его посиневшего лица, перекатывающегося с правой щеки на левую и – наоборот...

«Не изрыгается вода, не изрыгается... вот печаль! Какого нужного человека лишаюсь! Новый бы Лефорт был».

Царь подходит к покачивающемуся утопленнику и осторожно дотрагивается до его высокого, мраморной белизны лба.

– Холоден как лед...

– Вода студена, государь, – тихо говорит Меншиков.

– От ледяной воды, поди, сердце замерло, не выдержало.

– Знамо, государь, и не от такой воды дух захватывает, а тут долго ли?

Петр, Меншиков и два матроса сменяют прежде качавших.

– Тряси дружней, вот так: раз-два, раз-два...

Жалкое, безжизненное, беспомощное тело!

– Наддай еще! Тряси!..

– Эх, государь, кабы в нем была душа, давно бы вытряхнули, – тихо говорит Меншиков.

– Так думаешь, нет уже ее в нем?

– Думаю, государь; она ведь из воды умчалась в ту страну, где ей быть предопределено, може, в рай светлый, може, во тьму кромешную.

Между тем Ягужинский, придя в царскую палатку (государь не хотел жить в крепости, в доме, а, предпочитая свежий воздух открытого места, велел разбить себе палатку вне крепостных стен), чтоб запечатать вынутые из карманов утопшего Кенигсека бумаги в отдельный пакет, положил их на стол и при этом нечаянно выронил из одного конверта что-то такое, от чего он со страхом отшатнулся...

– Что это? – шептал он побледневшими от страха губами. – Она сама?.. У него?..

Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в еще больший ужас...

«Ее почерк... Господи!»

Листки выпали из его дрожащих рук.

«Сжечь все это... уничтожить...»

Он торопливо зажег свечу.

«Сожгу... жалеючи государя, сожгу... А того не жаль, его уже не откачать... И ее не жаль».

...Листки и то страшное – у самого пламени свечи.

«Нет, не смею жечь... Пусть будет воля Бога... А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит».

И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то... страшное с розовыми листками... и все это запечатал малой царской печатью.

17

Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.

– Какой пароль на ночь? – спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.

– «Март», государь, – шепнул преображенец.

– Не «Март», а «Марта», – поправил его царь. Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:

– Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!

Ягужинский побледнел. Царь заметил это.

– Что с тобой, Павел? – спросил он. – Ты нездоров?

– Нет, государь, я здоров, – с трудом произнес Павлуша.

– Простудился, может?

– Нету, государь.

– Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?

– Нету, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.

– Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыпленку. Так где бумаги Кенигсека?

– Вот, государь, – подал Павлуша страшный пакет.

– А, хорошо. А теперь ступай спать, отдохни... Завтра рано разбужу... Похороним Кенигсека и Лейма с Петелиным, да и за работу... Экое горе с этим Кенигсеком!.. Ну, ступай, Павлуша, ты на ногах не стоишь.

Павлуша, взглянув на страшный пакет, медленно удалился в свое отделение палатки, откуда слышен был малейший шорох из царского отделения.

И вот слышит Павлуша: царь потянулся и громко зевнул.

«Спать хочет, видимо хочет, а не уснуть ни за что, не просмотревши бумаг, что в проклятом пакете», – мысленно рассуждает с собой Павлуша.

Слышит, звякнула чарка о графин.

«Сейчас будет пить анисовку... Пьет... Вторая чарка»...

Слышится снова зевок...

«Ох, не уснет, не уснет».

Вдруг Павлуша слышит: хрустнула сургучная печать. Сердце его так и заходило...

Зашуршала бумага...

– Ба! Аннушка! – слышит Павлуша. – Анна! Как она сюда попала к Кенигсеку? Стащил разве? Да я у нее не видел этого портрета...

Голос царя какой-то странный, не его голос.

Ягужинского бьет лихорадка.

– А! Розовые листочки... Ее рука, ее почерк...

«Господи! Спаси и помилуй... Увидел... читает...»

– A! «Mein Lieber... mein Geliebter!»[3]

Голос задыхается... Слова с трудом вырываются из горла, которое, казалось, как будто кто сдавил рукой...

– Га!.. «deine Liebhaberin... deine Sclavin...»[4] Мне так не писала... шлюха!..

Что-то треснуло, грохнуло...

– На плаху!.. Мало – на кол!.. На железную спицу!..

Опять звякает графин о чарку...

Снова тихо. Снова шуршит бумага...

– Так... Не любила, говоришь, ево... это меня-то... тебя-де люблю первого... «deine getreueste Anna...»[5] И мне писала «верная до гроба». Скоро будет гроб... скоро...

Чарка снова звякает... «Опять анисовка... которая чарка!..»

– А! Улизнул, голубчик! В воду улизнул... не испробовал ни дубинки, ни кнута... А я еще жалел тебя... Добро!..

Слышно Павлуше, что тот встал и зашагал по палатке...

«Лев в клетке, а растерзать некого... жертва далеко...»

Что-то опять треснуло, грохнуло...

«Ломает что-то с сердцов...»

* * *

– Так не любила?.. Добро! Змея... хуже змеи... Ящерица... слизняк...

Он заглянул в отделение Ягужинского. Павлуша притворился спящим и даже стал похрапывать.

– Спит... умаялся.

Воротившись к себе, государь снова зашагал по палате...

– Видно, давно снюхались. Немка к немцу... чего лучше!.. То-то ему из саксонской службы захотелось в русскую, ко мне, чтобы быть ближе к ней... Улизнул, улизнул, голубчик... Счастлив твой Бог... А эта, Анка, не улизнет... нет!

Опять зашуршали бумаги...

«Читает... Что-то дальше будет?» – прислушивается Ягужинский.

Долго шуршала бумага... не раз снова звякал графин о чарку... И хмель его не берет, особенно когда гневен...

– Черт с ней, этой немкой!.. У меня Марта, Марфуша... Эта невинною девочкой полюбила меня. И будет у нас «шишечка».

Голос заметно смягчился...

– Только бы добыть Ниеншанц да дельту Невы... Добуду!.. Не дам опомниться шведам... А там срублю свою столицу у моря... Вот тем топором... Я давно плотник... Недаром и Данилыч назвал меня «Державным Плотником»... Данилыч угадывает мои мысли... И прорублю-таки окошко в Европу... А там прощай, Москва... Ты мне немало насолила... В Москве и убить меня хотели, и отнять у меня престол... Москва и в антихристы меня произвела... Экое стоячее, гнилое болото!.. Теперь эта подлая Анка рога мне наставила, и все из-за Москвы... Нет! Долой старое, заплесневелое вино... У меня будет новое вино, и я волью его в новые мехи...

Петр имел обыкновение говорить сам с собою, особенно по ночам, когда и заботы государственные волновали его, когда новые планы зарождались в его творческой, гениальной голове. Ягужинский это знал и, находясь при царе неотлучно, ранее других подслушивал тайны великого преобразователя России.

– Ну, и черт с ней! Не стоит она ни плахи, ни кола... Все же была близка по плоти... В монастырь бы следовало заточить, да нельзя, не православная... А то бы вместе с моею Авдотьей пожила там... Постриг бы ее в Акулины... Вот тебе и Анета, Анхен, Акулина!

«Опять вспомнил об Анне Монс... Только уж сердце, кажется, отходит», – думает Павлуша, продолжая прислушиваться.

– Черт с ней... А за обман накажу... Запру у отца и в кирку не позволю пускать... Пусть знает, как царей обманывать... Уж Марта не обманет, чистая душенька...

Он немного помолчал и потом вновь начал ходить по палатке, но уже не такими бурными шагами.

«Отходит сердце, слава Богу, отходит», – думал про себя Ягужинский.

Петр опять заговорил сам с собою:

– А напрасно я ноне накричал на старика и чуть с раскату не сбросил... Ну, да старый Виниус знает меня, мое сердце отходчиво. К вечеру и артиллерийские снаряды прибыли, и лекарства для войска. Теперь же, не мешкая, и двинемся к шведскому Иерихону, к обетованной земле... Нечего мешкать... Время-то летит, его не остановишь, а дела по горло. Для меня всегда день короток... Иной раз так бы и остановил солнце, чтобы подождало, не двигалось... Токмо мне не дано силы Иисуса Навина, а то и остановил бы солнце.

Он ходил все тише и тише. Потом Ягужинский видел из своего отделения, как гигантская тень царя, заслонив собою верх палатки, спустилась вниз.

Павлуша догадался, что царь сел к письменному столу.

– Ин написать на Москву, чтоб поторопились... Понеже... («Понеже» его любимое слово... Значит, будет писать приказы», – решил Ягужинский и моментально заснул молодым здоровым сном.)

Рано утром, когда он проснулся, то увидел, что в отделении у царя уже было освещено.

– Понеже, – доносилось из царского отделения и слышался скрип пера.

«Опять пишет... Да полно, не всю ли ночь не спал?»– недоумевал Павлуша, входя в отделение, где за письменным столом сидел государь.

– А, Павел, – заметил он вошедшего Ягужинского. – Выспался ли вдосталь, отдохнул?

– А как государь изволил почивать? – поклонился Ягужинский.

– Малость уснул, с меня довольно, – отвечал царь. Потом, взглянув в лицо Ягужинского, Петр спросил:

– Вечор, когда ты запечатывал бумаги Кенигсека, видел, что печатаешь?

Павлуша смутился, но тотчас же оправился и откровенно сказал:

– Ненароком, государь, – выскользнули из пакета...

– А читал?

– Ненароком же, государь, увидел и, не читая, тотчас же запечатал.

– Будь же нем, как рыба.

– Знаю, государь, свой долг и крепко держу крестное целование.

– Ладно. Поди скажи Меншикову, чтобы не ждали меня и сейчас похоронили бы утопших... Мне недосуг, спешка в работе.

Он не мог бы теперь вынести вида своего врага, даже мертвого.

И опять перо заскрипело по бумаге.

18

В тот же день русское войско под начальством Шереметева двинулось вниз по Неве к Ниеншанцу.

24 апреля, в расстоянии пятнадцати верст от этой крепости, Шереметев созвал военный совет, на котором присутствовал и царевич Алексей Петрович.

Решено было сделать рекогносцировку.

– Кого, государь, повелишь употребить в сию разведочную кампанию? – спросил Шереметев.

– Ты главнокомандующий, Борис Петрович, и тебе подобает указать, кого употребить на сие дело, – отвечал Петр. – Я только капитан бомбардирской роты.

– Я полагал бы, государь, послать полковника Нейдгарта, – сказал Шереметев.

 

– Полковника Нейдгарта я знаю с хорошей стороны, – заметил Петр. – В разведочной службе показал себя и капитан Глебовский.

– Я сам о нем думал, государь, – согласился Шереметев.

– Так пошли их с двухтысячным отрядом на больших лодках, кои уже имели дело со шведами на Ладоге, – решил государь.

Потом, обращаясь к царевичу, который, по-видимому, рассеянно слушал, о чем говорили, сказал с иронией в голосе:

– Ты тоже, Алексей, пойдешь с сим отрядом: тебе пора учиться быть воином, а не пономарем, каковым ты был доселе.

Иногда государь называл царевича «раскольничьим начетчиком», зная его пристрастие к старине и к старопечатным книгам, которые тайно подсовывали московские враги петровских «богопротивных новшеств».

* * *

В тот же день отряд был посажен на лодки и двинулся вниз по Неве.

В число охотников вызвался и Терентий Лобарь, которого товарищи прежде дразнили женитьбой и прочили ему в жены... Марту!

* * *

В глубочайшей тишине спускалась по Неве разведочная флотилия. Она представляла как бы огромную стаю плывущих по реке черных бакланов. И кругом стояла мертвая тишина. По обоим берегам реки темнели сплошные леса, среди которых только березы начали чуть-чуть зеленеть первою листвою, а темная зелень сосен и елей придавала ландшафту вид какой-то суровости. Изредка раздавались первые весенние щебетанья птичек, прилетевших в этот пустынный край с далекого юга, от теплых морей.

Время подходило уже к полуночи, когда флотилия находилась уже недалеко от Ниеншанца, однако ингерманландская белесоватая ночь в конце апреля глядела на растянувшуюся стаю черных бакланов во все глаза.

– Экие здешние ночи: ни она ночь заправская, ни она тебе день, – говорил Нейдгарт, подходя к царевичу Алексею Петровичу, сидевшему в передовой части лодки и безучастно глядевшему на однообразные картины Невы, – как тут укроешься от вражьего ока, коли дозор в исправности!

– А шведы ожидают нас? – спросил царевич.

– Как не ожидать, государь-царевич! Чать, вести и сороки на хвостах принесли, что-де его царское пресветлое величество жалует к соседям в гости.

– Что ж, нас встретят боем?

– Знамо, коли они нас ранее дозорят, а не мы их: затем-то мы и крадемся, ровно мыши к амбару.

Царевич вздохнул и стал вглядываться в дымчато-белесоватую даль.

– Теперь бы уж и недалече, – сказал Нейдгарт, взглянув на имевшийся у него набросок чертежа Невы. – Да и темнеет как будто малость. Это нам на руку.

И он велел тихонько передавать от лодки к лодке приказ, чтобы вся флотилия вытянулась в линию и двигалась у самого правого берега Невы.

– Только бы правые весла не хватали земли, – пояснил он.

Но вот вдали показались чуть заметные признаки укреплений.

Передовая лодка тихо подплыла к наружному валу, а за нею и другие. Из тех, которые ранее пристали к берегу, в глубочайшей тишине высаживались люди, шепотом передавая друг другу приказание Нейдгарта и Глебовского.

– Сомкнуться лавой и наверх вала!

– А там увидим, кого бить.

Передовая «лава» быстро влетела на вал. Шведы, не ожидавшие врага, беспечно спали на передовом посту. «Дядя Терентий», вступивший на вал в голове «передовой лавы», первый наткнулся на спавшего «на часах» шведа...

– На бастион! За мной! – скомандовал Нейдгарт.

– Где царевич? Я его не вижу! – с тревогой искал Глебовский Алексея Петровича.

– Царевич позади, на валу: он в безопасности, – успокоил Глебовского один офицер, – с ним люди.

Гарнизон бастиона, пораженный неожиданностью, также растерялся и, побросав оружие, обратился в бегство, чтоб укрыться в ближайшем редуте. Бастион был взят.

– Спасибо, молодцы! – радостно воскликнул Нейдгарт. – Оправдали надежду на вас батюшки-царя.

Вся крепость теперь забилась тревогой. Что оставалось делать горстке героев?

– Нам приказано только произвести разведку, сиречь рекогносцировку, – отвечал Нейдгарт на вопросительные взгляды Глебовского. – А мы взяли бастион.

– Так возьмем и крепость! – смело воскликнул Глебовский.

– Возьмем! – крикнули преображенцы.

– Голыми руками возьмем.

– Головой «дяди Терентия Фомича» добудем, как сказал батюшка-царь.

– Нет, братцы, спасибо вам за усердие, а только батюшка-царь послал нас сюда лишь для разведки, а не крепость брать, – сказал Нейдгарт. – Ее возьмет сам государь.

По этому поводу историк говорит весьма основательно: «После такого успеха (взятие бастиона) не много б, казалось, недоставало к занятию остальных укреплений, обороняемых только 800-ми человек; но – неоказание содействия войскам, ворвавшимся в бастион, сомнительная надежда на успех и неимение приказаний на дальнейшие предприятия, кроме рекогносцировки, были причинами, что атакующие, не воспользовавшись приобретенными уже выгодами, отступили. Шведы, имев время прийти в себя от первого изумления и увидев удаление россиян, ободрились, взяли меры предосторожности на случай нового нападения и, приготовясь, таким образом, к отпору, заставили своих неприятелей потерять неделю времени»[6].

* * *

Таким образом победители отступили.

Когда затем разведочная флотилия возвратилась в лагерь к остальным войскам и царь узнал подробности дела, он щедро наградил храбрецов, а «дядю Терентия» горячо обнял и поцеловал.

– И чем же, государь, сей «Сампсон» победил шведов... – сказал, улыбаясь, Шереметев.

– А чем? – спросил царь.

– Головою, да только не своею.

– Как так, не своею?..

– Шведскою, государь, – улыбнулся Шереметев. – Ворвавшись с товарищами на вал, сгреб сонного шведина за ноги и давай его головою, словно цепом, колотить направо и налево, как когда-то Илья Муромец молотил татаровей царя Калина:

 
«Где махнет – там улица татаровей,
А отмахнется – с переулками»...
 

– Так их же добром да им же и челом! – рассмеялся Петр. – Ну и молодец же ты, вижу, дядя!

Восхищенный такою силой, государь жаловал богатырю пять ефимков.

3Мой дорогой... мой возлюбленный! (нем.)
4Твоя любовница... твоя раба! (нем.)
5Твоя вернейшая Анна... (нем.)
6Александр Башуцкий. Панорама Санкт-Петербурга. Три тома. – Спб., 1834. – Т. I, стр. 9.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34 
Рейтинг@Mail.ru