Макс Далин
Убить некроманта
Он смотрел на меня и хватал ртом воздух. И у него на лице ясно читалось: «Вы отвратительное чудовище, Дольф. У вас нет сердца. У вас нет чести. Вы – пятно на собственном гербе» – ну и что там они все еще говорят.
А я сказал:
– И напоследок – чтобы вы сообразили, мой Золотой Сокол, что я не шучу, – и ткнул Даром, как мечом, в живот какого-то жирного сановника, который ошивался за креслом Ричарда и порывался ему что-то шептать.
Минуты три он катался по паркету перед Ричардом, корчился, выл, скулил – потом угомонился. И я его поднял и приказал встать в строй. Не то чтобы из такого вышел хороший солдат, но зрелище получилось эффектное.
Глаза Ричарда выглядели такими же стеклянными, как и у жирного. И такими же пустыми. А весь его двор вполне соответствовал государю – кроме королевы.
Я в тот момент очень жалел, что не могу поговорить с ней. Меня восхитил этот ледяной холод спокойного разума. Но она молчала.
А я сказал:
– Желаю здравствовать, Ричард. Вернусь через три дня – будьте на месте с готовыми бумагами. Иначе – сами понимаете.
Встал, отшвырнул кресло ногой и вышел. А гвардейцы печатали шаг так, что дребезжала мебель – и раззолоченный пузан вместе со всеми.
Он здорово выделялся на общем фоне.
Потом я спал.
Я добрался до шатра, рухнул на ворох соломы, прикрытый попоной, и тут же провалился в мир теней. Кажется, я спал очень долго. Из темноты начали всплывать какие-то смутные образы: мне приснился Нарцисс, хорошо приснился, не как обычно. Будто стоял на коленях рядом с моим ложем и улыбался, собираясь с мыслями, – что-то сказать хотел. Но что, что?!
Я очнулся от лязга доспехов. Голова оказалась такой тяжелой – еле сил хватило ее поднять. А лязгал скелет-гвардеец. Он меня разбудил, ибо около ставки находились посторонние. Не враги, а посторонние – в инструкции для мертвецов это формулировалось как «не нападающие». И судя по поведению гвардейца – желающие меня видеть.
Я встал и плеснул в лицо воды из кувшина. Мне ничего не хотелось, мне не хотелось двигаться, я мечтал, что меня на эти три дня оставят в покое, – скромные мечты… Там мог оказаться кто угодно. И – для чего угодно. Я пошел.
Я не сообразил, проспал я несколько часов или целые сутки, – потому что засыпал днем и проснулся днем. Разве что, судя по тому, как слипались мои глаза, это был тот же самый день. И в пасмурном сером свете этого дня я увидел ангела.
Бледного ангела в костюме пажа Ричарда Золотого Сокола. Хрупкую фигуру в вишневом бархате – существо неописуемой и необъяснимой прелести. Я видел ангела впервые в жизни, он был именно так холодно и строго прекрасен, как и полагается ангелам. Я решил, что сплю, и влюбился до боли в груди, не успев проснуться окончательно и сообразить, что смертным и грешникам даже думать о подобных вещах недопустимо.
А между тем ангел, непонятно зачем мне явившийся, молча взирал на меня очами цвета вечерних небес – и темная прядь выбилась на его белый лоб из-под дурацкого берета с соколиным пером. И эти синие очи и темная прядь что-то мне напомнили, но я не успел понять, что именно, потому что ангел заговорил.
– Я вижу, что помешала вам спать, – сказал он огорченно. – Вы очень устали. Мне жаль.
Вот тут-то я и проснулся по-настоящему.
– Смерть и бездна! – воскликнул я. – Что вы здесь делаете, государыня Магдала?
Вся моя блажь моментально слетела – бесследно. Дар мигом превратился в клинок, нацеленный ей в грудь. Хладнокровный ангел, у которого хватило храбрости приехать сюда в одиночку, верхом – я уже увидел живую лошадь, привязанную к чахлой березе, – в мужском костюме, пройти мимо вставших мертвецов к явному и смертельному врагу… Полагаю, у такого ангела может быть яд в перстне, стилет в рукаве и любая мыслимая западня на уме.
Магдала выглядела как человек, который ни перед чем не остановится.
– Так что вам нужно? – спрашиваю. Не то чтобы по-настоящему грубо, но с особами королевской крови, тем более – дамами королевской крови, так не разговаривают.
– Я хотела поговорить с вами, Дольф, – ответила Магдала. Точно в тон. – У меня не было возможности говорить во дворце, поэтому я здесь.
– Говорите, – разрешаю. А что еще ей скажешь? – Любопытно.
На ее ледяном лице мелькнула некая тень. Непонятная. То ли насмешка, то ли мгновенная злость, но тут же исчезла. У Магдалы было самообладание девы-вампира.
– Значит, будете слушать, а вдобавок – вам любопытно, что скажет женщина?
И сказано это было с расстановкой и с каким-то отравленным жалом за словами. С горечью. И я совсем перестал понимать.
– Мне кажется, – говорю, – вы здесь не для того, чтобы на коленях вымаливать какие-то выгоды для Ричарда. Вы выглядите слишком разумно для такой дурости.
Хамлю.
И вдруг Магдала улыбнулась. И улыбка получилась уже не вампирская и не ангельская, правда, и не женская – просто человеческая. Без тени кокетства. Без тени смущения. Открытая улыбка честного бойца.
– Это верно, – сказала она. – Я не такая дура. Напротив, я попыталась бы убедить мужа выполнить ваши условия, если бы допускала мысль, что он может прислушаться к моему совету.
– По-моему, вы годитесь в советники, – говорю. – Честно. Я бы прислушался.
Магдала снова улыбнулась. Открыто и горько. И странно – потому что эта улыбка уже не вписывалась совсем ни в какие рамки.
– Вы уважаете женщин, Дольф? – говорит. – Вашей жене очень повезло.
Остатки понимания окончательно улетучились.
– Магдала, – говорю, – моя жена так не считает, мой двор тоже так не считает, не забудьте также и ваш двор, который тоже считает иначе. Зачем вы это сказали?
– Вы уважаете женщин? – повторяет.
– Я, – говорю, – уважаю тех, кто этого заслуживает. Я вас не понимаю, но вы не унижаетесь. И то, что вы делаете, – безрассудно, но отважно. Вас – уважаю. Вы это хотели знать?
На ее лицо снова нашла эта тень. Теперь – медленно, и я хорошо ее рассмотрел. Это оказалось презрение, невероятное презрение! Но, хвала Всевышнему, обращенное не ко мне, а куда-то вдаль. И когда Магдала заговорила, ее голос тоже был полон презрения:
– Я хотела вам сообщить, Дольф… Все они примут. Они еще побегают и помашут кулаками, но примут. Я говорю о Совете. И Ричард примет – куда он денется? Вы, вероятно, заметили, в каком он состоянии, Дольф? Он только в истерике не бился после вашего ухода. Он просто никак не может понять простейшей вещи: появилось нечто, над чем он не властен.
Сила ее презрения меня поразила. И поразила интонация, с которой Магдала произносила мое имя. Я догадался, что можно задать откровенный вопрос:
– Если вы так хорошо понимаете Ричарда, – сказал я, – объясните мне, почему он не выехал мне навстречу, когда я переходил границу. Почему дал мне дойти чуть ли не до самых дверей своего кабинета? Чего он ждал, Магдала, – что я передумаю?
Я смотрел на ее лицо и видел, как презрение постепенно исчезло, но я не знал, какими словами назвать другое выражение – то, что появилось. Мартовский холод вокруг вдруг превратился в молочное тепло – я так это почувствовал.
– Он не мог поверить, что все изменилось, Дольф, – сказала она. – Ты должен знать, что больше всего здесь боятся перемен. Несмотря на все донесения из провинций, он надеялся, что ты – его страшный сон и в конце концов он проснется. Подозреваю, что его Совет думал примерно так же. А Ричард и сейчас не верит и надеется. Так что через три дня его убедят подписать твой договор – и он забудет навсегда о тебе, о мертвецах и о потерянных землях. Потому что тогда можно будет восстановить прежнюю жизнь, поганую прежнюю жизнь. – И ее голос дрогнул. – Провались они к Тем Самым, эти провинции! Ричард Золотой Сокол и его свита будут так же охотиться, так же воевать, так же пьянствовать и так же… Ох, ничего, ничего не изменится!
– Тебя это огорчает? – спрашиваю. И вдруг ловлю себя на этом «ты», будто мы с ней сообщники.
А Магдала говорит, негромко, но так жарко, что меня бросает в пот:
– Дольф, прошу тебя, не дай им все забыть! Вот о чем я хотела сказать. Гроза или ураган – это страшно, но это выход, когда все вокруг тихо гниет! Если ты веришь, что женщина хоть иногда может говорить что-то достойное, – сделай так! Брось камень… в эту… трясину…
Она замолчала, а мне стало страшно. Холодно спине – будто я смотрю в пропасть. Чтобы Магдала этого не заметила, я усмехнулся.
– Магдала, – говорю. Использую всю Богом отпущенную игривость. – А если я приглашу тебя… вас… к себе на службу? Советником? Чтобы вы помогли мне разобраться в непростой жизни Перелесья, а? Что вы скажете?
И она сдернула перчатку и протянула мне руку:
– Возьми. Возьми меня советником. Прими мою присягу. Ты большой специалист по мертвецам, Дольф, а я как раз мертвец, сбежавший из гроба. Подними меня.
– Я не могу слушать людей, которые болтают такие вещи, – говорю. Но руку ей пожал. – И потом – я не могу смотреть на тебя. Ты слишком… слишком… Все, уходи теперь, уходи.
– Не смотри, если не можешь, – сказала Магдала. – Только не гони. Я же у тебя на службе.
И преклонила колена, как присягающий рыцарь.
Потом мы сидели в моем шатре, на той самой попоне. И Магдала зашивала прореху на рукаве моего кафтана: у нее оказалась при себе игла с ниткой – в вышитом мешочке, где женщины обычно держат мастику для губ, румяна и прочее барахло в этом роде.
– Занимаешься пустяками, – говорю. – Он старый и грязный. И я грязный… как бездомный пес.
– Ты воевал, – отвечает. – Ты воевал не так, как воюет Ричард. Без толпы слуг и обоза с тонким бельем и золотой посудой. С тобой – только мертвецы?
– Да, – говорю. – То есть нет, – потому что уголком Дара чувствую холодный покой сна неумерших. – Еще пара вампиров. Только днем, сама понимаешь, они ходить не могут.
– Но живых нет? – спрашивает. И между бровей у нее появилась острая морщинка – как трещинка во льду.
– Да, – говорю. – Живых нет. У меня в стране нет лишних живых – на убой.
Магдала посмотрела так странно – будто у нее болело что-то или ей было тяжело, – а потом откусила нитку. Как швейка – только что носом мне в локоть не ткнулась. Уронила берет, принялась поправлять косы… И сказала, глядя куда-то вниз:
– А что тебя могут убить – ты ведь думал?
– Всех, – говорю, – могут убить. Я же смертен.
Протянула, задумчиво, медленно:
– Вот интересно, Дольф… Ты сам понимаешь, что ты такое?..
Я рассмеялся.
– А то! Я – кошмарный ужас, позор своего рода, у меня нет сердца и дальше в том же духе!
А Магдала улыбнулась и провела пальцем по моей щеке: «О, Дольф…»
– Все! – говорю. – Больше никогда так не делай. Вообще – довольно, убирайся отсюда! Ты понимаешь, чем рискуешь? Давай, вали!
Смеялась, потрясающе смеялась – как маленькая девочка, весело и чисто: «О, страшный Дольф!», – а потом грустно сказала:
– Ну что ты меня гонишь? Не хочу уходить, не хочу.
Тогда я как рявкнул:
– Да не могу я больше на тебя смотреть! Ты это понимаешь?!
А она изогнулась от смеха, хохотала, и закрывала себе рот моей ладонью, и смотрела поверх нее светящимися глазами, и еле выговорила:
– В чем беда, Дольф? Не можешь – не смотри. – Обняла меня за шею и поцеловала.
И дальше все было просто-просто. Так просто, как никогда не бывает с женщинами. Я, право, достаточно видел, как бывает с женщинами, подростком, когда за всеми шпионил, и потом у меня все-таки имелась некоторая возможность уточнить, как с ними бывает, – нет, не так. На Магдале были тряпки пажа, и она вела себя как паж. Просто, смело и спокойно, весело – как никогда не ведут себя женщины…
Магдала, Магдала…
Навсегда внутри меня: чуть-чуть выступающая хрупкая косточка на запястье, тонкие пальцы, узкая длинная ладонь. Длинная шея. Ямочки под ключицами. Маленькая грудь. Полукруглый шрам от давнишнего ушиба – немного выше острого локтя. Косы темно-орехового цвета, почти до бедер.
Тогда, в шатре, который пропах опилками, кровью, железом и мертвечиной, где было почти так же холодно, как снаружи, на пыльной попоне, в окружении сплошной смерти, я уже понял, что из всех женщин, которые у меня были, и из всех женщин, которые могли быть, только Магдала – воистину моя. Если я в принципе мог любить женщину и если на белом свете была женщина, созданная Богом для меня, – то это была Магдала, Магдала. Я начал об этом догадываться еще во дворце, когда она смотрела на меня ледяными глазами. Теперь я утвердился в этой мысли.
Она стала куском меня, она впиталась в мою кровь. Это меня ужаснуло, потому что от этого веяло огнем Той Самой Стороны. И я безумно хотел выгнать Магдалу, выставить – потому что она встала этим на смертельный путь.
А я, наученный горчайшим опытом, был вполне готов больше никогда с ней не видаться – без памяти счастливый уже мыслью, что она существует. Мне до смертной боли хотелось, чтобы она жила.
Но я наткнулся на серьезное препятствие. Она намеревалась остаться со мной до конца. Она была очень умна, Магдала, – она знала, что это смертельный путь. И тем не менее решила идти именно так.
Если она в принципе могла любить мужчину, то это, видите ли, был я. Я тоже растворился в ее крови.
В те три дня мы с ней очень много разговаривали.
В этом было что-то райское. Друзья – это такая запредельная редкость, такая удивительная драгоценность… Особенно живые друзья, хотя и по ту сторону их не в избытке. А Магдала стала не любовницей моей, она стала моим другом, который делил со мной и постель. Это совершенно другое – и это стоит стократ дороже.
Я подумал, что имею право на некоторую роскошь – и мы перебрались на постоялый двор в городских предместьях, в четверти мили от моей бывшей стоянки. Просто мне жутко хотелось сидеть рядом с Магдалой в тепле, у огня. Скромные радости!
Живых оттуда, разумеется, выдуло ветром. Мы расположились удобнее, чем в любом дворце мира. Мои гвардейцы даже согрели воды, чтобы можно было вымыться. Потом мы, по праву захватчиков, ограбили хозяйский погреб. Я начал забывать за эту войну, что такое тепло, тишина, относительная безопасность, относительная чистота и горячее вино. И я уже почти забыл, какое запредельное наслаждение – близость живого друга.
А Магдала говорила:
– Тебя очень удобно любить, Дольф. Ты собираешь любовь по крошкам, как золотой песок, – боишься дышать над каждой крупинкой, боишься ее потерять так, как, наверное, больше ничего не боишься… Ты так льстишь этим, неописуемо…
– Судя по тому, что пишут в романах, – говорю, – так бывает всегда.
– В романах пишут ложь – разве ты не знаешь?
– Знаю. Но все верят.
– Я – не все. Вот, например, эти жемчужные четки… На память? При твоей манере одеваться, это может быть только…
Ну да, понимаю, они странно смотрелись рядом с моим дорожным костюмом. Сразу заметно – чужая безделушка. К тому же жемчуг стерся и потускнел, но я не мог с ним расстаться.
– Да, – говорю. – Память. О милом, глупом, добром парне, которого убили мои враги. Я его любил. Все, что обо мне говорят, – правда.
Магдала смеялась.
– Дольф, не так резко! О тебе, кроме прочего, говорят, что ты пожираешь младенцев, вырванных из материнского чрева!
И меня рассмешила. Мы лежали на ковре, заваленном подушками, около очага, хохотали и целовались. Потом она стала серьезной. Сказала:
– Я знаю, что может случиться все, что угодно. Но я счастлива впервые в жизни, благодарю Бога – и мне все равно, чем это кончится.
– Я не могу тебя понять, Магдала, – сказал я тогда. – Ты – королева, Перелесье – не последнее в нашем мире государство, Ричард – обожаемый подданными король и редкостный красавчик. Ты присягала ему, а потом с ним обвенчалась – и сбегаешь… Ладно бы с неким, как в романах пишут, обаятельным менестрелем. А то ведь – Господи, прости…
Она снова рассмеялась. Она оттаяла за те часы, которые провела со мной, – дико, но правда. Больше не казалась ледяным ангелом. Ее лицо ожило, и глаза начали светиться.
– О да, Дольф, – сказала, смеясь. – Чудище кладбищенское. На обаятельного менестреля ты никак не тянешь. Никакой из тебя менестрель, я тебе честно скажу. Ты же не умеешь ухаживать, милый.
– Не умею, – сознаюсь виновато.
Она прыснула.
– Да слава Богу! Я сыта этими ухаживаниями по горло. Ты не врешь, Дольф. Ты грубиян, но ты говоришь именно то, что хочешь сказать, а я насмотрелась на тех, кто слащаво врет в глаза, думая о вещах куда более грубых. Я была Королевой Любви и Красоты, я была Девой Тысячи Сердец, и я же слышала, что мои рыцари говорят друг другу, когда уверены, что меня нет поблизости…
Я здорово удивился. Говорю:
– Ты подслушивала?! – а сам думаю: «Ничего себе».
Она усмехнулась.
– Да они и не скрывались особо. Ричард любил охоты, турниры – такие забавы, в которых принимает участие толпа мужчин и очень мало женщин. Меня вынуждали его сопровождать. Я волей-неволей наслушалась их пьяных воплей в трапезной внизу, когда наверху бедная королева тщетно пытается задремать…
– А ты лихо скачешь верхом, – говорю. – Любишь охоту?
Снова усмехнулась, грустно.
– Терпеть не могу.
– Зачем же он брал тебя с собой?
Обняла меня, положила голову на мое плечо, сказала в самое ухо:
– А как ты думаешь, Дольф? В столице он принимал девок, таскать их с собой по лесам сложно.
Я не нашелся, что ответить. Мне стало горячо от разгорающегося Дара. Я прижал ее к себе, а она продолжала:
– Прости, что я говорю тебе об этом. Ты спросил, почему я сбежала. Я ненавижу Ричарда. Его первая жена умерла от родов, и он взял меня, потому что за мной давали Медные Горы и потому что ему понравился мой портрет. И с тех пор я была его служанкой, его девкой, его вещью – он даже к любимой кобыле относится серьезнее, прекрасный король Ричард… Тебе ведь случалось целовать мужчин, Дольф?
– Да, – говорю. – Было дело. А что?
– Тебе случалось целовать небритых мужчин, воняющих перегорелым вином и потом, вломившихся к тебе в опочивальню, когда ты только что заснул, и хватающих тебя руками, вымазанными свиным жиром?
– Нет, – смеюсь. – Если бы кто-нибудь отколол такой номер, я бы не целовал его, а убил, полагаю.
А Магдала сказала грустно:
– И я бы убила, если бы могла. С наслаждением, правда. Он приходил, когда хотел, и делал, что хотел. Он же сильнее меня: мои слова, слезы, что там еще – всего лишь женская дурь, не так ли? У меня двое детей, Дольф, которых отобрали у меня. Мне не позволили их даже кормить, чтобы они не испортили мою грудь – вещь короля. Ричард делает из моих бедных мальчиков собственные копии, а я не могу этому помешать.
– Хорошо это понимаю, – говорю. Я вправду очень хорошо ее понимал: я это проходил. А она была так же одинока, как я, прекрасная королева Магдала. Ей совсем ни на кого не приходилось рассчитывать.
У нее не было даже мертвецов!
Я чувствую плечом, как горит ее щека.
– Я жила в Прибережье, лучшей из стран. Мои братья учили меня ездить верхом, стрелять из лука и ходить в море на лодке под парусом. Отец позволял мне бывать на Советах. А потом меня отдали замуж, и Ричард запер меня в четырех стенах, с толпой болтливых дур, шпионящих за мной и доносящих на меня. Для того чтобы приходить в мою спальню, когда под рукой нет свежей девки! Он мог бы так легко сделать меня королевой Перелесья, а я в душе осталась принцессой Прибережья. И ненавижу его страну вместе с ним, Дольф!
– Ты очень хорошо обошлась с Ричардом, – сказал я тогда. – Ты его просто предала. А ведь могла бы и отравить. И это было бы совершенно справедливо.
Магдала улыбнулась мечтательно.
– Да, это было бы прекрасно… но у меня не оказалось яда.
Когда я слушал ее, мне казалось, что мои мысли текут сквозь ее разум. А когда я встречался с ней глазами – со взглядом спокойного бойца, моего соратника или соучастника, – мой Дар превращался в стену огня.
Магдала вливала в меня силу живого – как вампиры, только на свой лад.
Сказать по чести, я не знал, как все будет ночью, когда проснутся мои неумершие. Но вышло великолепно – Магдала совершенно не боялась и даже больше.
Вампиры ее восхитили. Помню, она улыбалась им, когда я объяснял, что государыня будет меня сопровождать. Но что самое удивительное – Магдала смотрела на Агнессу с доброжелательным любопытством. Я впервые видел, чтобы женщина спокойно реагировала на моего неумершего телохранителя – присутствие Агнессы бесило даже Марианну.
Женщины не могут видеть красоту других женщин. Она их раздражает – по крайней мере, обычно. В лучшем случае они пытаются делать вид, что красавицы рядом не существует. Беда в том, что потусторонняя красота девы-вампира в любом случае не сравнится с обликом живой женщины, даже самой прекрасной, – живые просто не способны достигнуть такого ледяного совершенства. И не понимают – по крайней мере, Розамунда, Беатриса и Марианна не понимали, – что глупо сравнивать настоящую ромашку и цветок, выкованный из серебра: разные категории.
А Магдала не делала вид, что ей все равно. И ей не было все равно – ей было интересно. Пока Клод рассказывал мне о положении в округе, Магдала вполголоса расспрашивала Агнессу о каких-то пустяках. Человека, впервые говорящего с существом из Сумерек, всегда интересуют пустяки – что вампир чувствует, когда летит, не хочется ли ему конфет или взбитых сливок, тоскует ли он по солнцу…
Я ее понимал – сам в свое время спрашивал почти то же самое.
Клод улыбнулся и показал на них глазами – хотел сказать, что тронут и что ему нравится Магдала. Такое редко случается с вампирами – обычно они долго привыкают к людям. А Магдала и Агнесса между тем болтали, как старые подруги.
Магдала потом сказала:
– Вампиры милые. Никогда бы не подумала. Милые – и очаровательно выглядят. Я думала, они – свирепые чудовища, как поют в балладах… Или они только рядом с тобой такие?
– Видишь ли, – говорю, – дело в силе духа. Трус бы увидел свирепых чудовищ, будь уверена. А ты видишь их настоящее… ну как сказать? Красоту страха, как у волков или рысей.
Она слушала и кивала.
Самое чудесное свойство души Магдалы было – веселое любопытство ко всему миру, помноженное на бесстрашие. Она ходила со мной по лагерю – спокойная, как всегда. Рассматривала мою личную охрану. Пожалела мои руки в рубцах – в том смысле, что не так уж просто все время себя резать. Спросила, что это у меня за конь такой, – и хихикала, слушая истории про мои чучела.
Я в конце концов не выдержал:
– Ты не боишься мертвецов? – говорю. – Совсем?
Магдала пожала плечами.
– Я их немало видела, – отвечает. – Ричард обожает турниры. У меня на глазах несколько часов умирал его оруженосец, которого ранили в голову. Это было более тяжелое зрелище, чем твои кадавры. Они же не чувствуют боли…
– Хочешь сказать, – говорю, – что Ричард не мог ему помочь и не приказал добить?
Магдала усмехнулась.
– Видишь ли, Дольф… добивать смертельно раненых жестоко. Вот наносить им раны – благородно. Тебе, вероятно, этого не понять – и слава Богу. Знаешь, я насмотрелась на людей, которые изо всех сил хотят быть хорошими… или, по крайней мере, казаться хорошими, – никогда не делай так. Те, кто может тебя рассмотреть, будут любить тебя таким, какой ты есть… а прочим ты все равно не объяснишь.
– Золотые слова, – говорю. – Я и сам так думаю.
– Только не забудь об этом, – говорит. Тоном почти заклинающим. – Делай только то, что считаешь нужным, и так, как считаешь нужным. Потому что человек погибает – телом или душой, не важно, – когда начинает врать другим и себе, чтобы выглядеть хорошим.
– А можно, – говорю, – я побуду хорошим для тебя? На пробу?
Она расхохоталась.
– Ну уж нет, дорогой! Вот если бы я была героиней легенды – о, тогда бы я обожала Ричарда, ты бы меня украл, и я бы спросила, где ты прячешь ключ к своему каменному сердцу. А у тебя случился бы приступ желания побыть хорошим – и ты рассказал бы мне об этом. Ты знаешь, все жестокие чудовища рассказывают, где хранят ключи от каменных сердец, своим любимым женщинам… а те выбалтывают про это благородным героям вроде Ричарда. По крайней мере, так в балладах поется – но я, благодарение Создателю, не героиня этого вздора.
– То есть, – говорю, – ты бы не стала рассказывать?
Она потерлась щекой о мою руку.
– Ричарду? Даже под пытками.
Мы оба не строили никаких иллюзий. Разве что время от времени припадало желание поиграть.
– Здорово было бы, – говорил я тогда, – убить Розамунду и жениться на тебе.
– Дольф, – смеялась она, – ты бредишь. Я замужем.
– Ричарда тоже убить, – говорю.
– И у нас родится дитя с претензиями на обе короны…
– …и мы объединим Перелесье и Междугорье в одну непобедимую державу…
– …а дитя будет фантастической сволочью – с проклятой кровью батюшки и тонкой стервозностью матушки …
– …еще бы – ведь матушка будет сама его нянчить. Так что он еще учудит что-нибудь такое, от чего его корона воссияет над миром, а мир содрогнется…
– …да уж, учудит – вроде того что сделал ты, Дольф. – И мы оба начинали хохотать.
Все это звучало прекрасно, но было совершенно нереально. Каждого из нас привязали к своей стране, семье, гербу – как приковывают к столбу цепями. Бесконечные вереницы династических браков, рождений, смертей, приданого, договоров, фавора и опалы создавали между нами непреодолимую преграду.
Мы знали, что нам непременно помешают. Мы еще не знали как, но о том, что помешают, знали точно. Мы совершали очередное чудовищное преступление, когда ласкали друг друга в комнатушке под самой крышей, на постоялом дворе, брошенном хозяевами, – каждый из нас предавал собственный Долг.
И поэтому каждая минута казалась ценной – как крупинка золотого песка, да. Магдала говорила правду. Эти три дня теперь хранятся в самом тайном и охраняемом месте моей души – рядом с ожерельем Нарцисса.
К полудню на третий день около превращенного в мой лагерь постоялого двора появились герольды Ричарда.
Помнится, день был нежно-серый, как перламутр, теплый… дождь моросил. Снег начал сходить. Весь мир был серый, мягкий, ветер дул с юга… И послы Ричарда выглядели ужасно ярко на этом сером фоне – в своих двухцветных ало-зеленых плащах с его гербами и золотых шапочках. Остановились поодаль и трубили в рожки. Ну-ну.
Я вышел. Меня сопровождали скелеты и Магдала в одежде пажа. Мы оба совершенно не видели нужды пытаться что-то скрыть.
Они заткнулись, как только нас увидели.
– Давайте бумаги, – говорю. – Вы ведь приперлись с указом Ричарда?
Пожилой герольд – странно смотрелась эта морщинистая рожа под золотым колпачком – слез с коня передать мне свиток. Я сломал печать и развернул – это был не указ. Письмо. Я проглядел через строчку:
«Государю Междугорья, королю Дольфу… Будучи готовы разрешить к общему согласию конфликт, связанный… и признать за короной Междугорья поименованные… не можем поверить в наиприскорбнейшее дело… Льстим себя надеждой, что черные подозрения нас обманывают, но если… желательно, чтобы ваше величество разрешили вопрос, который нас терзает…»
– Магдала, – говорю, – твой муж уточняет, правда ли, что я тебя украл. Ответ писать?
– Передай на словах, – отвечает. – Мой отъезд с тобой отношения к войне и спорным территориям не имеет. Это наше семейное дело.
Магдала снова стала ледяная и неподвижная, как в дворцовой зале, – а рожа герольда пожелтела до тона старого пергамента. Герольды смотрели на Магдалу с таким ужасом, будто она была вампиром, вставшим при свете дня.
А я сказал:
– Я уже предупреждал Ричарда, что меня не интересуют его бредни. Как только что выяснилось, государыню Магдалу они тоже не интересуют. У вас Весть остаток дня и ночь – завтра в полдень я получаю указ или начинаю веселье. Валите отсюда.
Пожилой герольд взглянул на меня безумными глазами и полез в седло. Остальные молчали и таращились, только один – может, еще не закаленный придворным развратом – выкрикнул:
– Государыня, вас околдовали?!
Услышав это, я понял, что именно люди называют «криком души». Магдала рассмеялась – и у них сделались такие лица, будто она извергла огонь изо рта.
Они уезжали в гробовой тишине.
– А Ричард сообразительнее, чем я думал, – говорю. – Надо же – догадался, где тебя искать.
– Для этого большого ума не надо, – сказала Магдала. – Просто он чрезмерно себя любит. Поскольку ему даже на минуту не может прийти в голову, что жена захочет сбежать от него по собственной доброй воле, – бедняжке Ричарду ничего не остается, как во всем винить темную силу. А кто у нас тут сила самая темная?
– Это как деревенские бабы верят в сглаз и приворот? – спрашиваю.
– Ну да. Ты же некромант. Кто, собственно, знает, на что ты способен? Что такое некромант?
– Я думал, – говорю, – все в курсе.
– О Дольф, – хихикнула, – ты же страшный. И на тебя можно свалить все. Ты в этом смысле ужасно удобен. На тебя можно свалить свою политическую дурость, и страх перед будущим, и неумение жить… и мою нелюбовь заодно. Вот так-то, государь мой, великий и ужасный!
– Да, – говорю. – Мы такие.
У меня появилась забавная мысль.
Эрнст, помнится, довольно долго артачился.
– Никто из блюдущих закон Сумерек не может переступить порог жилища живых без зова, – говорит. Будто я сам об этом не знаю. – Как сделаю это?
– Мне не интересно, – говорю. – Броди по снам, заглядывай в зеркала. Чему я тебя учу! Разве вампир не придумает, как взглянуть, что делается в жилище живых, если захочет? Давай, мальчик, если хочешь милости темного государя, – и показал ему перевязанное запястье.
Ну, он же не железный. Нет, мои драгоценные неумершие соотечественники прекрасно справлялись и сами – но меня заела амбиция. Любопытно, что он скажет.
И скажет ли. Как у малютки Эрнста насчет дворянской чести?
Он сказал. Не так красочно, как рассказывал Клод, но мне показалось вполне достаточно, для того чтобы составить полное представление.
– Его величество, – сказал, – в большом горе. Я полагал, что застану его спящим, но он не спал за полночь, беседуя с членами Малого Совета. Граф Фредерик убеждал его величество подписать указ о передаче короне Междугорья этих провинций, прочие вельможи умоляли буквально на коленях – а его величество кричал, что у него не поднимается рука и что ваше вероломство переходит всякие границы. Но указ был подписан в четверть второго пополуночи. А потом его величество сидел в своей опочивальне, смотрел на портрет государыни и плакал…
– А потом приказал позвать Эльвиру, – заметил Клод, выходя из зеркала, этак между делом. – И остаток ночи пытался чуть-чуть утешиться.
– Этого я уже не видел, – огрызнулся Эрнст. – Это уже не мое дело. И вам не стоило, темный государь, позволять господину чужаку проверять мои сведения!
Магдала хохотала, я тоже основательно позабавился. Дал Эрнсту крови – он ее честно заработал. И пока он пил меня, я думал, как на свете мало созданий, наделенных душой, которые не продаются. Вот вампира, разумеется, за деньги не купишь… Но за Дар некоторые из них готовы поступиться и Сумеречным Кодексом, и собственной честью – не хуже людей.
