Макс Далин
Убить некроманта
Печальный вывод. Мне больше не хотелось видеть местных вампиров, и я их отослал. Моя ночная свита сидела у огня довольнешенька, дождь шуршал по черепице – последняя ночь из трех шла к рассвету. Я увидел, как на лицах моих неумерших, несмотря на веселье, появляются утренние тени – и отпустил их спать.
Магдала задремала на моих коленях. У меня перехватывало дыхание от нежности. Я думал, как мы вместе уедем домой. Домой.
Может, нам с Магдалой удастся пожить в моем дворце… Дома я мог бы защищать ее надежнее, чем любую драгоценность. Я бы сделал для нее личную стражу – что-нибудь неописуемо ужасное придумал бы. Псов приставил бы к ее покоям. Никаких случайностей, никаких! И не подумал бы брать ее с собой, если уезжал бы по делам – оставлял бы под охраной своих очарованных стен. Самого Оскара уговорил бы за ней присматривать…
А она бы, возможно, согласилась повозиться с малышом этой… как ее? Ах, да, Марианны. А может, у нас и впрямь были бы свои дети – те, что вправе претендовать на две короны… А вдруг с Розамундой что-нибудь случится? Или я помогу случаю… А потом мы бы написали письмо патриарху Святого Ордена… Может, он согласился бы развести Магдалу с Ричардом… Хотя прелюбодеяние, вроде бы, не считается исчерпывающим поводом…
Может, убить его завтра? Это добавит его государству неприятностей, но, в конце концов, с чего мне думать о чужих проблемах? Кто и когда думал о моих?
Разве его не за что убить? И пусть они потом разбираются, кто ему наследует, – мне же и на руку…
С тем я и заснул. Скромные мечты!..
В полдень я вошел в город впереди армии мертвецов. Светило яркое весеннее солнце.
Я поднял штандарты, выстроил войска… Жалел только, что трубить в рога мои гвардейцы не могут, легких у них нету. И мертвецы не могут, потому что не дышат. Но мы и так представляли из себя… хм… зрелище.
Магдала ехала рядом со мной, все еще в пажеских тряпках. Мы с ней нашли на постоялом дворе чистую рубаху – наверное, служанки или хозяйской дочки, простенькую, – но больше никаких дамских нарядов. Так что Магдала была моим пажом. Мы забавлялись собственным положением.
Таким аллюром, распространяя ужас и запах мертвечины – все-таки зима уже кончилась, – мы приблизились к дворцу и остановились у ворот. Очень демонстративно.
Мы не сомневались, что Ричарду понравится такая помпезность и он появится навстречу. Не ошиблись. Он тоже устроил парадный выезд, не хуже нашего, чтобы не осрамиться. У него, сказать по чести, вышло даже лучше – из-за рогов. Вроде бы Золотой Сокол у нас – не битая птица, а так, собирается вершить государственные дела.
Ричард гарцевал на белом жеребце, весь золотой, как полагается по прозвищу, и старательно делал надменную мину. Но когда увидел и узнал Магдалу – надменности и спокойствия не получилось. Вышло бессильное бешенство. У него губы побелели: он даже стал похож на мужчину, а не на медовый пряник.
Внешне, я имею в виду.
Он выпятил нижнюю челюсть, приближаясь ко мне. И протянул свиток, словно меч. Мне стало смешно.
Я сломал печати и проверил, как составлена бумага. Какой-то его челядинец выскочил с пером и чернильницей на подносике – я чуть не сдох, стараясь не расхохотаться, но подписал.
А Ричард вопросил:
– Теперь ты доволен, демон?!
Я все-таки фыркнул.
– Да, – говорю. – Вполне.
И тут он меня удивил.
– Видишь, – прошипел на два тона тише, – я выполнил все твои поганые условия… ради спасения свой страны… Но теперь – верни мою жену!
Что меня всегда поражало в благородных рыцарях – так это их незыблемая уверенность в собственном превосходстве и сущей неотразимости. Я видел: он готов орать, как бедняжка Квентин, жених Беатрисы, что королева не могла удрать со мной по доброй воле, что на меня не польстится и солдатская шлюха, что я ее заставил силой, обманом, шантажом, чарами – особенно чарами. Смех и грех.
– Ричард, – говорю, тоже негромко, – пойми ты, наконец: королева не вещь. Она не шкатулка с твоей любимой цацкой, которую я могу забрать или вернуть. Я тебе козней не строю и политику так не делаю. Просто она хотела уйти и ушла. Отпусти ее – и все тебе простится.
Ричард меня слушал, и его бледное лицо потихоньку багровело. Его свита остановилась поодаль – и на всех лицах изображался ужас. Надо думать – перед некромантом, похитителем добродетельных жен с супружеского ложа.
– Ты думаешь, я тебе поверю?! – протолкнул он сквозь зубы. – Чтобы моя жена – МОЯ ЖЕНА! – забыла все обеты и клятвы вместе с любовью и сбежала с такой мразью, как ты?! Что ты с ней сделал, трупоед?!
– Ричард, – говорю, – хватит, все. Надоело, устал. Не вяжись ты ко мне. Мы подписали договор, я увожу армию. Посылай в провинции гонцов – пусть сообщат, что желающие остаться твоими подданными могут покинуть мои земли…
– Я говорю – верни мою жену! – рявкнул Ричард, забыв всякие приличия. Просто прелесть, каковы они без масок, эти добрые государи. Он сейчас невозможно напоминал моего батюшку во гневе – и я подумал, что братец Людвиг, вероятно, вырос бы таким же, не убей я его в юности. – Ты слышишь, король гнилья, верни мою жену! Ты сгоришь в аду, но будь ты проклят перед этим – верни мне мою жену!..
Его свита между тем потихоньку отступала назад. Бедолаги, верно, чувствовали, что им нельзя, не почину слушать семейные разборки короля. А Ричарда снова понесло, как тогда, в парадном зале.
Я не знал, как теперь его заткнуть. Мне очень хотелось все закончить. Я был удовлетворен – мне вернули мои земли, бумага составлена по форме, недаром воевали – но теперь пора домой. Почему я должен терять тут время, слушая идиота Ричарда?
А он вопил быстрее и быстрее, повторяясь и брызгая слюной, – и тут Магдала сказала:
– Уймись.
И все услышали. Ее голос прозвучал, как удар колокола. Ричард дернулся и уставился на нее, будто она стукнула его по голове и оглушила. Наступила чудовищная тишина – только лязгнула упряжь у чьей-то лошади. А Магдала продолжала:
– Не вытирайте ноги о собственный штандарт, сударь. Уже ничего нельзя изменить, так сделайте милость – не унижайтесь на прощанье. Это ведь не только ваше личное унижение, сударь.
Ричард смотрел на нее так, будто видел впервые в жизни. И будто она не женщина, а какое-то страшное диво. А потом еле слышно проговорил:
– Боже мой… ты, стерва… изменница… ты сама… да как ты… ты давно… а с кем, хотел бы я знать, ты детей…
Вот этого я уже никак не мог допустить. Потому что дети Магдалы не должны подозреваться в незаконнорожденности, что бы этот сукин сын о ней ни думал.
Я ударил его Даром, как мечом – наотмашь. И он схватился за горло и сполз с седла. Кто-то в толпе пронзительно заорал. И почти тут же я услышал звон тетивы.
Я не знаю, как это пришло им в голову и кто распорядился. Может, это в последний момент перед выездом стукнуло Ричарду в прянишную голову или ему подсказал кто-то разумный – именно потому, что от стрел защититься труднее всего. А может, это осенило кого-то из свиты экспромтом: мы слишком выехали вперед, мои мертвецы остались далековато за нашими спинами и не успели бы даже попытаться нас прикрыть. Удачная идея, только вот авторство установить уже невозможно. А дальше все происходило гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.
Я содрал с запястья повязку – стрела вошла в мою руку повыше локтя, но крови оказалось мало, хотя те, кто стоял ближе ко мне, и так повалились на землю в конвульсиях. Я вытащил кинжал, полоснул себя рядом со стрелой и запел. Несколько стрел воткнулись в лошадь, одна – в мое бедро, еще одна – в бок, между ремнем и панцирем.
И тут Дар выплеснулся волной огня.
Я никогда не убивал через проклятую кровь толпу на таком расстоянии. Это было ужасно – тяжелее, чем поднять целое кладбище, тяжелее, чем вести мертвых в бой: я всем открытым разумом ощущал, как души, которые я выдирал из тел, тщетно цеплялись за жизнь. Свита Ричарда… Дай Боже мне забыть когда-нибудь, как они умирали!
Я не знаю, как я смог это сделать. Сейчас, когда я вспоминаю, как это происходило, мне становится холодно. Я ничего не слышал – хотя они, наверное, кричали. Я стал чистой силой разрушения. Я чувствовал, как смерть разливается вокруг меня все шире и шире, и не мог остановить этот огненный вал – его подхлестывали дикая боль и мучительный страх за Магдалу, за мою Магдалу без панциря, без шлема, без кольчуги, мою беззащитную Магдалу…
Я очнулся от ледяного холода – Дар вытек до дна. Я понял, что очень далеко вокруг уже нет ничего живого, – но как-то не до конца осознал смысл этого вывода. Я наконец услышал мертвую тишину. Яркий солнечный свет озарял синеватый весенний снег и пестрые тряпки с золотым шитьем на человеческих и лошадиных трупах. Меня тошнило, и бок болел режущей болью, так, что стрел в руке и бедре я почти не чувствовал. Я мог думать только о Магдале – и обернулся к ней: точно знал, что ее задеть не мог, что прикрыл ее Даром, как щитом, что ее все время держал в уме…
Она лежала на растаявшем снегу рядом со своей лошадью – соскользнув с седла. На ее лице осталось выражение вампирского ледяного покоя. Она не успела закрыть глаза. Две стрелы. Одна – чуть выше ключицы. Вторая – под левую грудь. Все.
Я хотел спрыгнуть с коня, чтобы подойти к ней, но тут мир опрокинулся и потемнел.
Первое ощущение, которое я осознал, – холод. Ужасный холод. Холоднее всего боку под панцирем – в нем будто кусок острого льда застрял. И голове холодно. И мутит.
Я открыл глаза – будто чугунные ставни поднял вместо век. И увидел черное ветреное небо с зеленой звездой и белое лицо Клода – мутно.
А, так это холодное – руки Клода, думаю… Вампирская Сила… в мое опустошенное тело. Понятно. А где Магдала?
Агнесса сбоку сказала:
– Государь, вы меня слышите? – ее голос отдался раскатом эха в моей голове, как в пустом храме. – Государь, очнитесь!
Я хотел ей сказать, что слышу, что все в порядке, но ворочать языком оказалось страшно тяжело, а еще приходилось держать глаза открытыми. Это была непосильная работа. Я устал.
Клод погладил меня по лицу ледяной ладонью – это меня чуть-чуть встряхнуло. Он вливал в меня свою Силу и говорил:
– Государь, пожалуйста, очнитесь. Надо позвать гвардейцев. Надо приказать гвардейцам продолжать нести службу – слышите? Государь, пожалуйста!
Я не смог ничего сказать, но отдал мысленный приказ. Услышал, как лязгают доспехи и лошадиная сбруя, как стучат колеса… Повозка, что ли?
Наверное, Клод меня поднял – переложил на что-то мягкое. Стало очень тошно, все поплыло, звезда в темноте перед глазами качалась, качалась… А я хотел ему сказать, чтобы он позаботился о Магдале, – вопил мысленно, но сил, наверное, совсем не было.
Агнесса сказала:
– Все будет хорошо, государь. Мертвых предадут земле. Бумаги – у Клода. Все в порядке.
Ничего не в порядке, подумал я и провалился в мягкую черноту без дна.
Вероятно, я тогда умер бы, не будь при мне вампиров.
Никто не сделал бы для меня больше, чем Агнесса с Клодом. Они вытащили меня с Той Самой Стороны – будем называть вещи своими именами.
Уже много позже я узнал, что натворил тот освобожденный поток Дара. Смерть расплескалась, широким кругом, захватив почти весь городской центр, королевский дворец, торговые ряды – на милю вокруг, не меньше. Городу еще повезло, что многие его жители разбежались при виде моей армии; но все равно, те, кто остался, – простой люд, ремесленники, купцы, женщины – все они попали под тот же топор, как это ни прискорбно. Живые люди уцелели только в предместьях, но были в таком ужасе, что никому и в голову не пришло соваться к королевскому дворцу, где происходил какой-то кошмар. Я пролежал в тающем снегу среди трупов до самых сумерек – и никто не попытался меня добить.
Понятно почему. Клод говорил, что у него и у Агнессы, спавших в заброшенном склепе на городском кладбище, в тот момент, когда я воззвал к Дару, было такое чувство, будто они горят в своих грозах. Представляю себе, что тогда ощутили живые люди.
Мертвецы, поднятые во время войны, легли в тот момент, когда я потерял сознание. Но гвардия, чары на которой были гораздо надежнее, закрепленные не только моей кровью, но и моими прикосновениями, осталась на ходу. Вампиры, перепуганные происходящим и собственными ощущениями, полетели искать меня, как только солнце скрылось за горизонтом, – и нашли в окружении гвардейцев-скелетов, замерших, как истуканы. Нашли умирающим – не столько от холода и ран, сколько от того, как я себя сжег. Рядом с остывшим телом Магдалы. У ног игрушечной лошадки. Эту лошадку они и запрягли в какой-то подвернувшийся под руки фургон, принадлежавший раньше столяру, наверное, потому что в нем лежали доски.
На доски они просто набросали тряпья, найденного на месте бойни, – попон, чьих-то плащей… Среди этих тряпок я потом нашел пару штандартов Перелесья. В моей крови – ирония судьбы.
Агнесса говорила, что трупы валялись повсюду, будто громом пораженные. В тот день в Перелесье умер король, умерли четверо членов Большого Совета, с ними – человек пятьдесят личной свиты Ричарда, его канцлер, его церемониймейстер и его егерь. Не говоря уже о гвардии, страже, челяди… Хорошо поразвлекались. А вот оба принца выжили – их не взяли с собой, они под присмотром кого-то из королевских родственников остались в столице. Но все это я тоже узнал гораздо позже.
Я возвращался с войны домой. Днем меня охраняли гвардейцы – этот жалкий фургон, который мой игрушечный конь тащил на северо-восток, карету, видите ли, короля, выигравшего войну. Ночью прилетали вампиры, поили меня вином и молоком, смешанным с кровью, целовали, пытаясь влить в мое бедное тело свою Силу… Я этого почти не помню. Не образы – только бледные призраки в холодной темноте, смутные, хотя и милые сквозь полузабытье. Я проболтался между жизнью и смертью две недели. Неумершие говорили потом, что я бредил Магдалой, называл Клода Оскаром, звал Нарцисса и просил, чтобы ко мне пустили Магдалу. И снова – о Магдале.
Тогда моему телу было совсем худо, но душе – вполне терпимо. Для души на границе миров Магдала была жива – я даже, кажется, разговаривал с ней. Невыносимо больно стало, когда я начал потихоньку приходить в себя. Когда я вспомнил.
Нам дали только три дня. Жалкая подачка судьбы, циничная усмешечка Тех Самых. Моя самая светлая надежда, самая нежная любовь, которая могла бы все перевернуть. Магдала, Магдала…
Я возвращался с войны домой – и если я не дал себе умереть тогда, то только потому, что Междугорью нужно было вернуть Винную Долину и Птичьи Заводи. И нашей короне пригодился бы серебряный рудник в Голубых Горах. Я должен был все это утвердить. Вернуть в эти земли своих подданных. Занять новые крепости своими гарнизонами. Продолжать делать свою работу, потому что мои несчастья, в сущности, всего лишь несчастья одного из людей в одном из миров…
Но как я жалел, что стрела пробила бок, а не горло… Я бы умер таким же счастливым, как она, моя освободившаяся девочка, моя королева, которую похоронили чужие, а я не смог даже поцеловать ее в последний раз, даже отрезать ее локон на вечную память… Единственное, что утешало меня в какой-то мере, – я все-таки исполнил ее просьбу или заклинание: я не дал Перелесью себя забыть. Можно быть уверенным – того, что я устроил в городке близ столицы, тут не забудут и через двести лет.
Моя душа оплакивала ее… Только я не мог плакать ночами, когда рядом со мной были вампиры, мои дорогие союзники. И я не мог плакать днем, с тех пор, как смог сесть в седло, – и снова ехал по Перелесью, мимо таких нищих деревушек и таких угрюмых городов, будто их покойный король и не был прославленным добрым монархом…
Так что южане могли потом смело рассказывать своим детям, как они видели короля Дольфа на марше – и он вполне чудовище, убийца без сердца. Те, Кто мог бы рассказать о моем последнем разговоре с Ричардом и о том, как все произошло на самом деле, умерли. А остальным остались легенды и домыслы.
И домысленное вполне укладывалось в сюжет баллады: прекрасный, предательски убитый государь, его добрейшая королева, разделившая его трагическую участь, и некромант, вероятно покинувший место бойни на нетопырьих крыльях, мерзко хихикая…
Но какая нам с Магдалой разница, что о нас говорят? Разве что любопытно, как они объяснят эти две стрелы – две подлые стрелы какого-нибудь, гори он в аду, ее рыцаря, который счел себя оскорбленным вместе с рогатым Ричардом и решил защитить честь, которой нет…
Я только надеюсь, что благородного господина, будь он проклят, ожидала хорошо накаленная сковорода. Я просто возвращался домой, снова одинокий до смертной боли, с дырой в боку – и с дырой в душе.
И все.
Грех сказать, что дома меня не ждали.
Свои войска я встретил в Винной Долине. Мой новый маршал-умница – бывший командир приграничного гарнизона – сделал кое-какие отличные выводы, имея в виду в качестве посылок и поднятых мертвецов, и наши освобожденные города. Додумался, что надо закрепить успех, – жутко дергался, боясь получить по шее за самоуправство, но я подарил ему графство за это.
У меня всегда хорошо получалось ладить с вояками. Этот старый краснорожий боров прослезился от чувств, когда я его благодарил.
– Об вас, ваше величество, – говорит, – болтают, конечно, что ваша сила – из ада, а что по мне – так кто бы ни был в союзниках! Дело-то вышло отменное. Может, оно, конечно, и не божеское, но отменное. Сколько баб плакать не станет – я это так понимаю, ваше величество…
Тронул меня. Я понимаю, безусловно, я понимаю, что тут дело не в любви к моей особе, а в любви к нашей общей стране, но только от этого ничего не меняется. Даже к лучшему.
Отсюда я послал гонца в столицу – с самыми добрыми вестями. Помнится, шла теплая, светлая весна, потом превратилась в чудесное лето с дождями и радугами. С юга на север везли зерно, овес и сыр. Я думал, что время, тяжелое для Междугорья, наконец-то отходит в прошлое… И что я не могу разделить радость с Магдалой.
Я пытался думать о славных победах, о землях, которые к нам вернулись, о новой армии, способной справиться с врагом на рубежах, но мысли все равно возвращались к трем дням любви Магдалы. И моя гордость гасла. Я – неблагодарный. Мне мало трех дней. Я не возношу хвалы Богу за то, что они вообще были.
Напротив, я готов на Него браниться последними словами за то, что Он так с нами обошелся.
Впрочем, к потерям мне не привыкать стать…
А между тем мой гонец вернулся с письмом из столицы. Мои ненаглядные подданные не сомневались, что их прекрасный государь жив и здоров: ведь мертвые монстры во дворце по-прежнему несут службу, а значит, ими движет моя воля. Хороший я им оставил указатель – этакий золотой цветок, который должен зачахнуть, если с героем случится беда… Превесело!
Далее – отчет канцлера, отчет казначея, отчет премьера… Все, в сущности, неплохо. И приписка рукой камергера: «Марианна родила в конце апреля. Мальчика, которому дали имя Тодд. Он утвержден Большим Советом в качестве бастарда короны Междугорья».
Клейма Тьмы на этом ангелочке нет, его кровь чиста. Об этом надо было упомянуть – я понимаю.
Тодд – это мне не понравилось. Но меня никто не спрашивал. Мне бы очень хотелось получить хоть пару строчек, написанных Оскаром, но кто бы передал его письмо…
А так все шло чудесно. Как в сказке.
Все лето и начало осени я провел в южных провинциях. Жил в Винной Долине, в чудесном замке по имени Приют Ветров, – как король жил, клянусь всем, во что верю! Мои неумершие друзья удобнейшим и конфиденциальнейшим образом устроились в сторожевой башне с заколоченными бойницами, моя мертвая гвардия несла караульную службу, и еще мне прислуживали живые, из местных. И даже не совсем неохотно.
Мне было тут очень хорошо, гораздо лучше, чем в столице. Я мотался по всему югу. Я принимал дворян, по уши счастливых уже от сознания близости к короне; этим было наплевать, что я некромант, главное – король Междугорья. Я утверждал новые должности, и мои новые чиновники меня боялись до смерти, но примерно уважали: они ведь своими глазами видели, на что я способен. Мне жаловались на покойного Ричарда: на него мои бедные подданные вылили столько дерьма, что можно было бы легко наполнить хорошую винную бочку. Пустячок, а приятно…
Милые соседи из Перелесья к августу собрались с духом и прислали послов. Королем Перелесья теперь стал старший сын Магдалы, крошка Эрик, шести, кажется, лет от роду, с каким-то очень ушлым регентом из своих родичей. Регент от имени короля выражал уверения в совершеннейшем почтении и просил мирного договора. Хвостики соседей хорошо устроились между ног, я это явственно понимал. Письмо читал губернатор Винной Долины, вслух, а мой местный двор готов был аплодировать. Я тоже – потому что маленький зайчик на троне Перелесья все-таки имел отношение к моей Магдале, хоть и не без помощи Ричарда.
Покой могил я тут больше не тревожил – мне пока было ни к чему. Мои гвардейцы сопровождали меня с опущенными забралами и поднимали их только по приказу. Поэтому на юге обо мне говорили… ну, не запредельно плохо говорили.
Король безобразен, суров, нелюдим, его охраняют монстры, но если его землям угрожает опасность, он хоть сам ад позовет на помощь, чтобы покончить с супостатом. Когда я это случайно слышал, мне почти польстило.
Да у меня тут – ха-ха – даже были женщины! Светские вертушки, которым показалось любопытно узнать, так ли устроены страшные короли, как и все прочие мужчины, – или просто разок согреть мне ложе, чтобы потом хвастать подружкам. В каком-то смысле, каждая из них была слабым раствором Беатрисы. Я честно попробовал трижды или четырежды развлечься задиранием юбок, как местные веселые сеньоры, но это всякий раз так усиливало тоску, что пришлось отказаться от этой затеи. Приятно, когда рядом с тобой – живое существо. Но я обнаглел за последнее время: мне уже хотелось больше, чем просто живого тепла. Мне хотелось как минимум абсолютной преданности Нарцисса, а лучше – дружеского союза Магдалы. Разглядывая женщин, я невольно искал восхитительный взгляд честного бойца, как у Магдалы. Смешно. Этого как раз и нельзя было заполучить – ни за деньги, ни за титулы.
Герцог Карл, губернатор возвращенных земель, громила, развратник, интриган и патриот, в то время всячески показывал мне, как он любит своего короля и как восхищается всем, что я делаю. Рвался меня развлекать, устраивал охоты и балы, пытался угощать меня здешними деликатесами, винами и девками – по собственному разумению. Прислуживал, как камергер, – намекал, что мечтает быть другом короля.
Уже.
Иногда он был мне мил, иногда – смешон, иногда раздражал. И никогда не поднимался выше доверенного слуги. У меня нет друзей по разумению живых. Я не принимаю дружбы по их разумению. Герцог Карл говорил, что «святая дружба» между мужчинами, как будто, предусматривает некое равенство, не учитывающее различий статуса, силы и крови. Я просто не могу это принять. У меня среди человеческих мужчин были и, вероятно, будут слуги или наперсники – те, кто подо мной по определению. Я – король. Кто мне может быть равен?
Магдала.
В какой-то степени – Оскар. Он – Князь Сумерек, его титул высок, кровь достаточно чиста, а услуги наставника неоценимы. В какой-то степени – в гораздо меньшей степени – его младшие, существа, полные свободы и Сумерек, хотя и они смотрят на меня снизу вверх. Но больше, даже отчасти – никто. Фамильярность мне по-прежнему претила. Мне казались смешными или противными разбитные южане, в обнимку жрущие вино и делящие гулящих девок на двоих. Я чувствовал наивную ложь в этих отношениях.
Из-за герцога Карла я задался странным вопросом. Возможна ли вообще эта «святая дружба» без лжи? Могут ли мужчины чувствовать к кому-то влечение без любви и без нужды, да еще и как к равному себе? И могут ли быть равны двое – не выясняя, кто из них выше? И зачем оно нужно, это влечение?
Я этого так и не понял. И герцог Карл уж конечно не стал моим другом. И все эти натужные попытки доставить удовольствие моему августейшему телу изрядно меня утомили.
Хотя грех жаловаться – все равно хорошее выдалось лето. В столицу я собрался только к октябрю, когда в провинциях все пришло в порядок.
Меня провожали как-то даже и грустно…
Помнится, день, когда я вернулся в столицу, задался блестящий и хрустящий, как золотая парча.
С утра чуточку подморозило; деревья стояли рыжие, а солнце – розовое. Дорога показалась мне сущим наслаждением… А столица была такая же, как всегда.
На меня глазели. Кошмарные слухи за полгода дошли и сюда. Плебс, похоже, просто сил не имел отказаться глазеть на своего государя, уничтожающего одним своим желанием население целых городов. Страшно, конечно, – но ведь война, все такое, да и город был чужой: с испуганным уважением меня рассматривали. Чепчиков в воздух не бросали, но и не свистели вдогонку. Из чего я заключил, что урожай этого лета и поставки с юга несколько сгладили воспоминания мужиков о прошлогодней голодухе. Хорошо.
Во дворце с ног сбивались, готовя встречу. Желали, похоже, организовать мне такой уютный прием, чтобы у меня не возникло желания задавать неприятные вопросы. Ну-ну.
Приемная и церемониальный зал были полным-полнешеньки – все столичные бездельники явились уверять в почтении и преданности. И у всех рожи напряженные и перепуганные. Государь вернулся с войны! Теперь начнет наводить дома порядок.
Я выслушал тех, кому не терпелось говорить. Вернее, не мешал им болтать языком, не слушая эту чушь, осматривался, проверял, не изменилось ли что-нибудь в столичном дворце за время моего отсутствия.
На первый взгляд все было в порядке. Виверна благоденствовала, хотя ее уже давно и не спускали с цепи. Я подумал, что не помешало бы Лапочке размять крылышки. Бернард на обеде стоял за моим креслом – никто его не видел, но я отлично ощущал его присутствие. Изложил мне свежие столичные новости: как аккуратно воровали, чтоб я не догадался, как десять раз перепроверяли отчеты и как писались от ужаса, читая письма маршала о моих военных успехах. Все примерно так, как я себе и представлял.
Вечером я зашел к своей девке. Боже ты мой…
Я Марианну не узнал. Толстенная бабища, поперек себя шире: декольте размером с кресло, на нем лежит третий подбородок – и все это затянуто в корсет, если можно назвать корсетом лошадиную попону со шнуровкой. Физиономия у нее теперь стала, как сдобная булка, глаза замаслились, а вид невероятно самодовольный. И она жевала пирожное с вишней – с подноса, на котором лежало еще штук десять таких.
Разве что волосы у нее выглядели по-прежнему прекрасно. Даже лучше, чем раньше.
На меня она посмотрела сочувственно – легко догадаться почему. По сравнению с ней я выглядел тощим и бледным. И вообще – мелким.
Она сказала: «Здравствуйте, государь-батюшка!», облизала пальцы и начала вставать – кряхтя. А я сказал:
– Сиди, сиди, девочка, – и погладил ее по чудесным косам. Вроде милых нежностей – а на самом деле перепугался, что она решит целоваться-обниматься.
Нехорошо, когда тебя тошнит в присутствии матери твоего ребенка. Мне еще повезло, что Марианна не слишком-то любила лапаться. Так что мы сразу перешли к официальной части.
Марианна мне все очень обстоятельно выложила: как кормили, как поили, как слушались, как родила и какой младенчик здоровенький. А Тодд де – это не ее идея. Канцлера.
Ну, погоди, думаю, сморчок. Вот напрошусь в крестные к твоей дочери – и назову твоего внука, например, Хоздазатом. Посмотрим, что ты тогда скажешь.
Хотя какая разница, в сущности? Мое собственное имя тоже не малиновый сироп.
Жена Жака притащила младенчика. И я растерялся. Марианна с чучельниковой бабой, похоже, тоже. Им ведь полагалось бы говорить, согласно святой традиции: «Он так похож на вас, государь», но они решительно не знали, польстит мне подобное заявление или я взбешусь в ответ.
Безотносительно к внешности ребенка.
А я растерялся, потому что решительно не знал, как ко всему этому относиться. Я видел в своей жизни слишком мало детей. Я просто не знал, что с ним делать. И вдобавок младенчик оказался гораздо меньше, чем я ожидал. Меня просто поразила его крохотность. Неужели все взрослые сволочи вырастают вот из таких головенок с белесыми хохолками и ладошек размером с цветок шиповника? Немыслимо…
Нет, он был на меня не похож. Вряд ли я когда-нибудь выглядел такой мягонькой розовой куклой. И ни тени Дара я не учуял в этом существе. Что же в нем мое?
Но его круглые глазенки не показались мне совсем бессмысленными. Он меня разглядывал. Внимательно. Без малейшего признака страха. Не знаю, думают ли младенцы менее полугода от роду, но это было похоже на раздумье. Этакая уморительная серьезность. Но он ничего не говорил – или когда они начинают говорить? Вероятно, он еще слишком мал…
И я сказал:
– Славный ребеночек! – Кажется, полагается так.
А он все-таки сказал:
– Бя-а…
Может быть, для него это что-то и значило.
Откровенно говоря, Оскару я обрадовался куда больше. Я по-настоящему скучал по нему. Мне казалось, что я бы сумел избежать многих бед, будь он поблизости… И я тихо радовался, что с ним все в порядке.
А Оскар обнял меня впервые за все время нашего знакомства – шквал Силы и неожиданная струйка тепла, этакий лунный лучик. Мне показалось, он подумал: «Слава Богу!», но старый зануда тут же взял себя в руки. У него ведь имелось столько поводов отчитать своего короля.
– Я несказанно счастлив видеть вас живым, мой дорогой государь, – говорит. Ядовитый лед. – Но и безмерно удивлен, что ваше драгоценнейшее величество все-таки сумели остаться в мире живых, несмотря на невероятное количество опрометчивых поступков… если мой добрейший государь позволит своему ничтожному слуге в Сумерках называть вещи своими именами. Клод и Агнесса рассказали мне об этом беспримерном походе, мой прекрасный государь. О вашем запредельном восхитительном благородстве, стоившем вам стрелы под ребро, безусловно, должны сложить песни.
– Князь, – говорю, – при чем тут благородство? Просто череда случайностей…
Отвешивает поклон.
– О, безусловно! Очи прекраснейшей из королев, нежно взирающие на рыцаря – того самого, если мне будет позволено напомнить, который в давней беседе со своим неумершим вассалом клялся никогда более не смотреть в сторону женщины…
– Оскар, прекращайте! – говорю. Смешно и грешно.
Прижимает ладонь к сердцу. Глаза старой лисы.
– Да, – говорит, – да… Лишь два слова, если ваше величество позволит… Невозможно не понять, что любовь королевы Магдалы пробудила в душе моего драгоценного господина светлейшие чувства. И вместо того чтобы низменно заботиться о собственной безопасности, скажем, дойдя до столицы Перелесья, вздернуть Ричарда на ближайшем подвернувшемся столбе силами его мертвой армии… Но о чем я говорю! Вам же так свойственно давать подлым врагам шанс, мой благороднейший государь! Вы, не принимая во внимание никаких презренных резонов, всегда пытаетесь объяснить негодяям, в чем они неправы, а они используют великодушно данное вами время для предательского удара…
