Макс Далин
Убить некроманта
Как я его любил в тот момент, как был ему благодарен – нет слов описать. Я бы ему на шею бросился, не будь он таким невероятно церемонным. Милый Оскар, замечательный неумерший, просто вот так пришел и подарил. Мне так редко делали подарки – я бы отдарился чем угодно.
Я ему сказал:
– Дорогой Князь, я буду счастлив воспользоваться вашим предложением… Может, я могу что-нибудь для вас сделать?
Оскар тряхнул темными кудрями, улыбнулся – только клыки в лунном свете блеснули, крохотные такие кинжалы, отлитые из сахара.
– Ваше высочество, ваше общество и ваше доверие – такая неописуемо огромная честь для меня, а близость вашего Дара – такое редкое наслаждение…
Тогда я подумал: он хочет греться моим огнем. Нормальное желание – погреться. Я ему это с удовольствием устрою. Я это очень хорошо понимаю.
И в его речи нет никаких двойных подкладок. В любом трактате по некромантии подчеркивается: мертвые не лгут. А неумершие не лгут своим сюзеренам.
Не верьте слухам, что я поил вампиров кровью детей своих врагов. Еще одна глупая ложь, и распространить ее мог только олух, который ни малейшего представления не имеет, что за существо такое – неумерший. Вечные, конечно, называли себя моими вассалами – но были-то ими чисто номинально. Я – сильнейший некромант на территории государства, в котором они обитают, поэтому теоретически – их государь. Но я им никогда не приказывал.
Если трупам нужно только приказывать, демонам можно приказывать с оглядкой на казуистику Той Самой Стороны, иначе твой приказ тебе же и выйдет боком, а мелким тварям вроде упырей имеет смысл приказывать, повышая голос, то совершенно невозможно приказывать Вечным Князьям, Господам Сумерек. Это все равно что попытаться приказать смерти, кого ей забрать, а кого оставить.
И с тем же успехом.
Единственный настоящий король вампиров – судьба. Они слушаются только ее и только по ее указаниям, скрытым от смертных, выбирают жертву. И пытаться поить вампира чьей-то кровью по своему произволу – все равно что предложить брату из Святого Ордена переспать с чьей-нибудь женой по твоему выбору. Выйдет совершенно одинаково: делать это, они разумеется, не станут, зато оскорбятся в лучших чувствах и, уж во всяком случае, не будут после этого хорошо к тебе относиться.
А мне хотелось, чтобы неумершие меня любили. Слабая компенсация за нелюбовь людей. Поэтому я из кожи вон лез, чтобы не сделать какой-нибудь неловкости. И не делал. Только то, что они принимают. Только то, что им нравится. И они выражали признательность очень приятным образом.
Сидишь, бывало, в обществе Оскара и пары-тройки младших вампиров из его клана в кабинете, у камина… На их ледяных ликах отсветы огня пляшут, и в очах у них – теплые искры, и позы расслабленные, как у пригревшихся кошек. Если прищуриться и не обращать на Дар внимания, то будто с людьми болтаешь. Хорошо.
Оскар не первый раз за свое четырехсотлетнее бытие имел дело с некромантами. И общался с ними, бывало, и тайное знание изучал, так что опыт имел немалый. Вот разве что дружил не часто. А я ему приглянулся, и он меня учил таким вещам, в которых книги не подмога: направлять Дар, прикрываться им, распределять, превращать острие Дара в клинок для точного удара или в несущуюся волну – если нужно сражаться с толпой или поднять несколько трупов. Он чувствовал по-другому, но, когда начинал показывать, я понимал моментально. И для меня каменная стена древнего знания, об которую я колотился башкой уже несколько лет, сначала стала прозрачной, а потом постепенно начала таять и сходить на нет.
И еще – вампиры меня усиливали. За то, что я их грел, они несли мне Силу, которую собирали убийствами, а я эту Силу впитывал и наполнял ею Дар. Дурацкий ошейник на мне почернел и оплавился, но этого никто из батюшкиных людей не замечал. Ошейник и ошейник. На месте, не избавился я от него – значит, все в порядке. Что им, в самом деле, разглядывать меня, что ли…
В городе обо мне болтали, что я брал вампиров в постель. Ну, это ж святое: меня вообще сватали со всеми силами, с которыми я имел дело. Кроме, кажется, драконов, да и то по причине слабого воображения. Надо же объяснить, как развлекается мужчина, который не шляется по непотребным девкам, тем более мужчина с моей славой. Никто же не знал, что меня при мысли о постели просто мутит – после супружеской-то спальни. Мои прегрешения с неумершими – это тоже, конечно, неправда.
Даже не знаю, к сожалению или к счастью.
Вампиры не делят ложе с живыми, а уж с некромантами – в особенности. И тем и другим это одинаково неприятно: как если бы уложили в постель ледышку и головню. Любви не выйдет – будет больно.
Правда, мои неумершие подданные, существа очень чувствительные к одиночеству, старались меня приласкать на свой лад. Главное проявление нежности, преданности, благодарности и всего остального у вампиров – поцелуй. Они мне руки целовали. Потом, когда я уже осмелел и освоился с ними, я иногда позволял Оскару – но только Оскару, самому верному, самому близкому ко мне и самому старшему, – поцеловать меня в шею, в то место, где кровь бьется под кожей. Выражение запредельно полного доверия, величайшего, на которое только способен человек, общаясь с неумершим. Опасное удовольствие. Он чуть прикоснется устами – а ощущение такое, что Сила прошибает насквозь, как молния.
Я для старого вампира был – талантливый мальчик, воспитанник, и ему это импонировало. Мы с Оскаром действительно очень близко сошлись – насколько вообще смертный может дружить с Вечным, не теряя достоинства. Смешно сказать, но дружба вампира – штука не менее рискованная, чем его неприязнь. Я знаю, Оскар не плел никаких интриг. Но его иногда заносило. Как-то раз, например, он предложил мне своей крови – братский союз.
Соблазн меня чуть не убил. Я спать не мог, не только губы – руки себе в кровь искусал, размышляя. Хотелось невероятно. Но я отказался.
Прими я этот подарок – принял бы вместе с колоссальной мощью и зависимость от Сумерек. Как ни будь силен некромант, а Сумерки в конце концов все равно согнут его под себя. И все – ты уже вне мира людей.
Я не мог отказаться от людей.
Я не питал иллюзий: люди ненавидели меня. А я… Не знаю, уж наверняка не любил их, но меня к ним влекло. И я все время ловил себя на мысли, как буду использовать Дар, когда стану королем. Как человек. Для людей. Для своего Междугорья, а не для Сумерек. Так и объяснил Оскару.
Оскар меня понял. Огорчился, но не настаивал. Вампиры независимы и тактичны. Он даже не прекратил делать мне маленькие любезности.
Мне, например, нравилась Агнесса, одна из его младших учениц. Девы-вампиры обычно выглядят опасно, дико, будто стихия, облеченная плотью, а Агнесса была тихонькая, ликом нежная и с прекрасными кудрями цвета темного янтаря, волнистыми, как руно, длиной по самые бедра. Оскар знал, что она мне нравится, брал ее с собой. И мы, бывало, сидели в креслах у огня, а Агнесса устраивалась на низенькой скамеечке около меня. Клала головку мне на колени, и я ее волосы перебирал.
Она совсем юная была, Силу имела такую прозрачную, еле заметную – струйка поземки при слабом ветре. Отвлечешься – кажется, что рядом живая девушка. А вот поднимет головку – очи как темные вишни, и лик фарфоровый, белый, прозрачный, неподвижный, прекрасный, но неживой – так вся иллюзия и пропадает. С ней мы не были близки, само собой, но чуть-чуть друг друга грели. Спустя небольшое время мой Дар сделал ее одной из самых сильных дев в клане Оскара – за ее нежную дружбу.
Так что вампиров я отстраненно и осторожно, но все-таки любил. От неприкаянности. И за то, что они видели мое внутреннее естество, а не пытались судить по жалкой внешности. И через некоторое время я отлично их понимал. Они тоже зов моего Дара слышали.
Я бы пригласил их к своему двору, но…
Одна из главных заповедей неумерших – Сумерки кончаются с рассветом. Вампиры в человеческую политику не лезут. Одно дело – личная симпатия, а другое – служба. Вампиры не служат. Я только надеялся, что в критический момент смогу позвать и они придут на помощь из симпатии.
Тоже совсем неплохо.
Ведь их дружба уже приносила мне немалую пользу. И даже через некоторое время от их Силы, от их прикосновений кожа у меня на морде выровнялась, прыщи исчезли, как вымерзли. Намного красивее я не стал, но мне и этого было довольно для скромной радости.
Обо мне, конечно, начали болтать, что я, мол, душу продал за сомнительные изменения своей мерзкой наружности, но я уже не удивлялся и не злился. Послушать горожан, так у меня целая куча душ имелась на продажу. И я просто занимался своим делом, не обращая внимания: собака лает, ветер носит. На этом меня и застали те события… Которые, как говорится, меняют лицо государства.
Папенька мой, здоровый по-бычьи, болел чрезвычайно редко. И поэтому был невероятно мнителен. Стоило ему слегка простудиться или съесть какую-нибудь бяку – сразу отправлялись гонцы в монастырь Святого Ордена в Полях, где жил его духовник, а все лекари, знахари и прочие шарлатаны поднимались по тревоге. Такие приступы ипохондрии повторялись примерно по разу-двум в год и меня не тревожили. Я не сомневался, что жизненных сил у батюшки хватит на то, чтобы портить мне кровь еще достаточно долго.
Что бы обо мне ни болтали, убить отца я был не готов. Ради власти, ради трона, из мести, для пользы короне, ненавидя его, презирая, не готов был – и все. Единственный момент, когда я сделал бы это без колебаний и угрызений совести, это когда папенька, не слушая меня, приказывал казнить Нэда. Но тогда я не смог, а теперь… не думалось об этом.
Откровенно говоря, я ожидал, что батюшка проживет еще лет десять – пятнадцать. Что я тем временем буду спокойно учиться, копить силу, оценивать обстановку – и, надев корону, сразу превращу Междугорье в величайшую из империй мира. Я чертил вокруг своих тарелок каббалу, оберегающую от яда, и надеялся избежать стрелы и кинжала в спину, потому что мне вроде бы было обещано, что хоть один день, да я посижу на троне.
Но человек предполагает, а Господь располагает.
Папенька приболел в конце моей вампирской зимы. Я еще ничего не успел.
Во дворце начался обыкновенный базар с раздраем: появилась толпа священников, повсюду бегали лекари с банками, пучками трав, горчичниками и прочими припарками, нищим раздавали милостыню, дамы в ужасе рыдали, кавалеры ходили на цыпочках и говорили шепотом.
Поскольку вампиры нутром чувствуют дыхание Предопределенности, я спросил Оскара, не собирается ли кто из неумерших отпускать моего батюшку. Просто на всякий случай спросил, для очистки совести. И Оскар ответил очень категорично, что душа государя проводника к Божьему престолу не звала, а потому мой порфироносный отец скоро встанет на ноги.
Я даже порадовался в глубине души.
Но тут явилась тень Бернарда с докладом. И доклад привел меня в отчаяние.
– Папенька-то ваш сегодня утром проснулись, ан грудку у них и заложило. Кашель напал – страсть. А прокашлявшись, они, вестимо, послали за лейб-медиком и так изволили гневаться… Ты, кричали, такой-сякой, у меня чахотка начавшись, а тебе и нуждочки нет… Ему уж все вокруг в один голос поют: государь, мол, батюшка, какая может быть чахотка, чай, ветерком в горлышко дунуло, а он все о своем. Умираю, мол. И послали за духовником.
– Он, значит, завещание составил? – спрашиваю.
– Истинно так, ваше драгоценное высочество. Истинно составил. Розовый Дворец с пшеничными полями – вашей маменьке, Медвежью Башню с охотничьими угодьями – дядюшке, Скальный Приют и винограднички – супруге вашей. Медовый Чертог – вашему братцу двоюродному. Озерный Домик – младенчику, когда тому шестнадцатый годок пойдет. Сокровища – родственничкам по малости. Рубиновый венчик с алмазной звездочкой…
– Погодите, – говорю, – погодите, Бернард. Мне, значит, по этому завещанию полагается по миру с сумой побираться? Я ничего особенного не ждал, но чтоб так явно и неприлично…
– Вам – городской дворец, что нельзя никому передать, кроме как старшему в роду. Библиотеку, уточнили, вам – особливо. Короны-то батюшка ваш раздарили, а об вас, ваше высочество, так изволили сказать: коли ему корона нужна, пусть свою заказывает али из мертвых костей себе соберет. Коли, молвили, ему дрянные-то книжки любее бриллиантов, так пусть себе книжками блеск престола посильно обеспечивает. В одно слово так, ваше высочество.
– Понятно, – говорю. – Благодарю вас, Бернард.
– Так ведь не все еще, ваше высочество.
– Все уже понятно. Что еще-то…
– А когда они диктовать-то кончили, грудку-то у них, видно, полегчило. Так они изволили улыбнуться и молвить, что, мол, коли они, паче чаянья, останутся на белом свете жить, то уж станут Господу угождать. На Святой Орден пожертвуют да прикажут, чтоб остроги отомкнуть и колодников-то на волю выпустить, а также и каторжников тоже, что руду добывают… А потом поразмыслили в уме своем и добавили, чтоб не всех, конечно, колодников, а тех только, кто государя не хулил и в предосудительных чтениях не замечен. Коли проще сказать – воров да разбойничков… Маменька ваша изволили прослезиться от умиления, а иные-прочие крепко призадумались…
И я тоже крепко призадумался. Я просто сел и обхватил руками голову, которой хотелось биться об стенку. Жалел только, что нельзя постучать об стенку башкой кое-кого другого – чтобы в трещины ума хоть сколько-то вошло.
Я хорошо знал, какая у нас в Междугорье обстановка с разбойным людом. На Советах об этом не слишком много болтали, зато в приватных беседах только и чесали языки. От лесной вольницы житья не было, а бригадир жандармов, по слухам, брал с воров налог на право спокойно работать. А когда по папочкиному проекту тысячи этих бедняжек, которых неким чудом удалось-таки заставить вкалывать а благо короны, выйдут на волю, голодные и злые… Если король-отец поправится.
Я не хотел его убивать. И уж, во всяком случае, не наслаждался происходящим. Но меня приперли к стенке.
Пропади оно пропадом, мое наследство! Мне в любом случае не светило получить много. Но меня грызла мысль: а что если он выздоровеет, распустит по стране ворюг, а после этого свалится с коня или еще как-нибудь сыграет в ящик? Что я тогда буду делать? Мне же и так остается не государство, а загаженный свинарник, у меня и так будет непочатый край работы. И нечем платить исполнителям. Да еще и разбойников я получу на свою голову?
О, если бы я мог решить, что это его каша и ему ее расхлебывать!
Не получалось. Я слишком хорошо знал, что мой батюшка не расхлебает. И пока жандармерия возится с ворьем, кто-нибудь умный попросту на нас нападет и в очередной раз откусит кусок нашей территории.
Меня тошнило от этих мыслей. Я двое суток не мог спать, не мог жрать, и все валилось из рук. Я ждал, что будет. В глубине души я надеялся, что батюшка одумается, когда у него спадет лихорадка.
Не одумался. Через двое суток он сидел в большой приемной, сияя, как надраенный медный пятак. Обожающие придворные не могли на него налюбоваться.
А батюшка вещал:
– Вот что значит Божий Промысел! Государь должен быть милосерд, и для осуществления милосердия мне оставлено мое земное существование!
А я думал: лучше бы ты печной налог снизил и провинциальным сеньорам чеканить свою монету запретил. Из милосердия.
Я терпеть не мог говорить в толпе, но он не ловился с глазу на глаз. Поэтому я все-таки сказал против всех своих правил:
– Государь, прошу нижайше, может быть, вы все-таки еще подумаете над этим решением?
На меня зашикали со всех сторон. А батюшка побагровел и взревел на весь зал:
– И ты смеешь мне об этом говорить, Дольф?! Ты, стервятник, жестокосердная тварь! У тебя, я вижу, все внутри переворачивается, когда кто-то желает угодить Богу и людям! Ты хоть одну минуту можешь не думать о зле, выродок?!
– Я хотел бы объяснить свою точку зрения…
Я еще очень хотел договориться. Но мне не удалось в свое время спасти Нэда. И теперь я не мог спасти… Не дело некромантов – спасать.
У меня и вправду все внутри переворачивалось.
А папочка сощурился, выпятил подбородок и процедил сквозь зубы:
– Ты думаешь, просвещенного правителя интересует мнение некроманта? Да я ночей не сплю от горя, думая, что ты наследуешь престол моих предков! Будь уверен, милый сын, я найду способ обойти закон первородства. Я написал письмо Иерарху Святого Ордена. Посмотрим, что он ответит.
Придворные захихикали. А я…
Меня это известие чуть с ног не сбило. Он завещает трон кузену. Или – Людвигу Младшему, как ему Иерарх присоветует. А мне придется узурпировать власть, свою собственную корону – через кровищу и еще неизвестно что… Это если меня не зарежут, когда буду очередной раз ночью возвращаться с кладбища.
Справедливость и милосердие.
И я посмотрел ему в лицо. А он крикнул:
– Да я сегодня же подпишу приказ об освобождении!
И тогда я собрал Дар в луч, в тонкий клинок, почти в спицу – и воткнул ему в горло. А потом провел ниже, к груди, где еще чувствовал остатки его простуды – красное горячее пятно. У меня на душе было скверно.
И мой бедный батюшка захрипел и начал кашлять. К нему все бросились, лекари прибежали, притащили тазы, тряпки – а он все кашлял, задыхался от кашля, захлебывался. Кровь пошла горлом, а он кашлял, кашлял…
Мне хотелось сбежать из этого зала, спрятаться где-нибудь, и отреветься, и кусать пальцы, и проклясть и Дар, и мою детскую просьбу Той Самой Стороне, и мою поганую судьбу… Но я стоял и ждал.
Меня подтолкнули в спину, и я преклонил колена, и отец смотрел на меня бешено и кашлял, и на губах у него выступила кровавая пена, раздувалась пузырями, а он хотел меня проклясть, но не мог – я заткнул ему рот этим кашлем.
И он показывал на меня дрожащей рукой, и все кивали, а он уже не кашлял, а хрипел. А потом глаза у него закатились и помутнели.
Потом я стоял на коленях возле трупа и плакал. Навзрыд. Над отцом, над Людвигом, над Нэдом – и никак не мог остановиться. И все стояли вокруг кольцом и молчали, потому что тот предсмертный жест короля можно истолковать как угодно, а приходилось толковать в мою пользу, потому что отец тоже ничего не успел.
И я ощущал ненависть двора всей спиной, но мне было все равно. Наверное, если бы в тот момент кто-нибудь захотел меня убить, у него бы это вышло. Не знаю. Никто не попытался.
На всех напал столбняк.
И тогда я сказал:
– Мой несчастный отец ошибся. Его решение было не угодно Богу. Поэтому приказа не будет. Позовите монахов, надо позаботиться о теле.
В гробовой тишине кто-то нервно хихикнул. И я подумал, что он, наверное, сейчас представляет, как я поднимаю труп короля. Может, сплясать его заставить?
И тоже вдруг почувствовал, что меня душит хохот. Истерика.
Я щеку изнутри прокусил до крови, чтобы успокоиться. И у меня был крови полон рот, когда я сжег Даром свой дурацкий ошейник. А батюшкина свита стояла и смотрела, как освященное серебро пеплом рассыпалось, с моих плеч сыпется и как я отряхиваю этот пепел, а он жжет мне руки.
Я сплюнул кровь, и все посмотрели на красный плевок на полу с ужасом. И я сказал:
– Я – некромант – наследую престол. И приказываю позвать монахов. Слышите?!
В этот раз они расслышали.
Похороны утомили меня до полусмерти, все силы вытянули.
Погода, помню, стояла мерзкая, тяжелая такая оттепель, пасмур, сырость, грязь… Тучи прямо на башнях лежали, мокрый снег валил, и воздух был пропитан влагой – на виски давил. И вся эта мрачная суета…
Маменька ко мне приходила плакать и молиться. Бранила меня на чем свет – грозилась в монастырь уйти, но не ушла, уехала в дареное имение. За ней ее имущество везли на целом караване повозок. Ей, вроде бы, теперь полагалось всю жизнь в трауре ходить, но она свои церемониальные тряпки и украшения прекрасно забрала с собой. Несколько сундуков с золотом, бриллиантами и прочим подобным. А нищим опять кидала медяки из кошеля, милосердная моя…
Розамунда очень официально попросила у меня разрешения уехать с моей матерью. Сухо, но вежливо.
– Я полагаю, государь, – сказала, а слово «государь» выделила красным, как в летописи, – что младенцу будет полезнее деревенский воздух. Если, конечно, вы не станете возражать.
Я не стал. В этом был резон. Воздух во дворце, действительно…
Я даже не то имею в виду, что отчаянно разило заговорами всех мастей и что мне никто не рвался прийти на помощь – ни канцлер, ни казначей, ни церемониймейстер. Разве только у камергера совесть проснулась: простыни мне стали чаще менять, камины топили нормальными дровами и манжеты с воротниками теперь крахмалили по-человечески, а не так, как раньше. Но это – мелочи.
Я говорю о том, что спать откровенно боялся. Раньше, будучи принцем, не боялся, а теперь был уверен – непременно попытаются прикончить. И никого не мог взять в спальню, чтобы душу погреть, и никому не доверял, а гвардии не то что свою жизнь – пустую скорлупу не доверил бы. Вся дворцовая гвардия была куплена – к бабке гадать не ходи. В розницу. Всеми, кто имел хоть мало-мальскую тень прав на престол.
Верный мой Бернард ничем мне помочь не мог – он даже пугнуть бы никого не мог, невидимый для большинства смертных. Разве что разбудить меня. Но это же не всегда решает дело: в драке я никогда не отличался, и владеть оружием меня не учили, а Дар спросонья не применишь. Обращаться к Оскару я не посмел. Как-то неловко показалось: «Князь, все брось, беги меня охранять», – так, что ли? Он ведь и так ко мне пришел той ночью, когда отца бальзамировали. Пытался утешать, поцеловал… Милый друг, утешение метели, нежность мороза…
Поэтому я решил устроить себе охрану довольно радикального толка. Привел двор в такой ужас, что светские кавалеры не могли шляпы носить – волосы дыбом стояли.
Я поднял шестерых свеженьких светских мальчиков, убитых на дуэлях. То есть таких, которые умели держать мечи, с гарантией. И поставил – двоих у дверей спальни, двоих – у окон. И еще парочку – патрулировать коридор. Земля была мерзлая, сохранились они славненько – и службу несли на зависть гвардии. Я их вооружил, приодел – прелесть.
Но воздуха они, конечно, не озонировали. Я уже давно привык, а вот дворцовая челядь…
Моя бельевщица отказалась в спальню заходить наотрез, пока я оттуда караул не убрал. И то косилась. Но игра стоила свеч: в ночь перед коронацией я проснулся от шума за дверью. Выскочил, в чем был, но живые уже удрали. А из стражников пришлось кинжалы выдергивать.
К тому же утром я еще пару стрел выдернул из тех, кто у окна. И подумал, что все сделал правильно. Разве что одному моему вояке выбили глаз, и я дал ему отставку и уложил в могилу с почестями, а поднял новенького. Так с мертвой свитой и вышел, когда сообщили, что меня ждет святой отец.
Придворные мои замечательные, конечно, особенного восторга не почувствовали. Сразу схватились за надушенные платочки, и кто-то блеванул под ноги священнику, а кто-то кинулся прочь опрометью – уже и коронация не нужна, на моих мертвых ребяток смотреть невыносимо. А священник побледнел, сглотнул, позеленел и выдал вперемежку с тошнотой:
– Государь, да как же вы могли перед всем двором, перед причтом – и вытащить такую погань?! Священный обряд – и рядом святотатство, осквернение могил…
А я хлопнул по плечу того дружка, на котором трупных пятен поменьше, а на втором задрал рубаху и говорю:
– А что мне остается, святой отче? Изрядная часть здесь присутствующих предпочла бы, чтобы дырки переместились с его шкуры на мою. Но мертвому-то все равно, а мне пока что – нет. Каждый король выбирает себе охрану сам – вот я и выбрал. Они, святой отче, меня предать не могут. Им нечем. У них душ нет. И я им доверяю.
И пока я это говорил, живые аристократы на меня смотрели бешеными глазами – непонятно, больше от ужаса или от ненависти. А священник только оценил дырки в мертвой плоти – старые и посвежее – и головой покачал. Но не нашелся, что ответить.
Так они меня и сопровождали в храм, а потом на главную площадь – вместо гвардейцев. Шесть трупаков в гвардейской форме. А народ глазел и, как говорится, безмолвствовал.
Ни одна живая душа не вякнула. И коронация прошла без инцидентов, а присяга потом – тоже.
В гробовом молчании – но без инцидентов.
А после коронации и присяги наши отношения с двором забавно изменились.
Ясное дело! Раньше я был опальный принц, а теперь – законный государь, какой ни есть. Мне присягнули. А это уже совсем другой коленкор.
Если раньше за моей спиной шипели и плевались, то теперь не смели. Теперь – начали пресмыкаться. Выхожу утром, бывало, поздно, потому что уже перед рассветом лег, а церемониймейстер, змея, тот самый, растягивает рожу в улыбке, будто он мертвяк и ему приказали улыбаться, и поет:
– Государь, вы прекрасны! Надеюсь, вы хорошо выспались?
Канцлер с премьером пол шляпами метут. Казначей – все тридцать два показывает, глаза дикие, рожа чудовищная:
– Рад вас видеть, государь. Всегда к вашим услугам, государь.
Дядя, принц Марк, приедет к визитным часам, руки раскинет по-родственному и пытается обозначить объятия, как вампиры поцелуи обозначают – не прикасаясь:
– А, дражайший племянничек! Ну, как ваши дела, дорогой Дольф, как вы поживаете?
А мой кузен, Вениамин, изящный рыцарь с шелковым платочком за обшлагом, обниматься, конечно, не лезет, но улыбку делает и поклон отвешивает:
– Вы хорошо выглядите, дорогой братец.
А я слушал все это слащавое вранье, и меня мутило. Мне за два дня эта проституция опостылела больше, чем их ненависть – за всю жизнь. И на первом же Большом Совете после коронации я решил расставить над все точки.
– Я, – говорю, – господа, не питаю иллюзий насчет вашей любви. И не принуждало вас себя насиловать и говорить мне комплименты, в которые вы и на волосок не верите. Я не дама на балконе, в сладких речах не нуждаюсь. Давайте лучше беседовать откровенно и по делу.
Как они загалдели! Вся беда, мол, была в том, государь, что ваш батюшка был чересчур резко настроен. А то ваши верные подданные, мол, раньше выразили бы вам свое совершеннейшее почтение и преданность. Теперь вы у власти, и все ваши верные слуги могут сказать начистоту, как они вас любят и как всегда любили.
А я сидел в королевском кресле, слушал, как они подличают, и думал, что они, наверное, на самом деле не хотят обмануть меня и что-то этим выиграть. Они подличают просто по обычаю и из любви к искусству. А раз так, то пусть развлекаются и впредь.
Если смогут.
И я сказал:
– Мне подобает речь о преемственности власти. Так вот, подражать отцу – не буду.
И наступила тишина. А за улыбками проступили настоящие лица. Тех, кто меня по-прежнему ненавидел.
– Мне нужен отчет о состоянии казны, – говорю. – О положении в провинциях, о налогах и податях, о стычках на границах – и не так, как раньше, а честно. Вы знаете, я – некромант. Мне служат Те Самые Силы. Я могу и прямо у них спросить.
Их пробрало до костей. Я не так уж и хорошо разбираюсь в людях, но у них заметно вытянулись лица. И побледнели. И глаза вытаращились. И, я думаю, каждый из них решил обезопасить себя от моего гнева.
А для этого при любом дворе существует проверенный способ. И они этот способ применили.
Они принялись поливать друг друга дерьмом. В таком количестве, что я просто диву дался.
Казначей не взял бы гроша из казны, и она была бы полнехонька, если бы канцлер его не принуждал.
Канцлер всегда говорил, что на подкуп иностранных дипломатов и на прочую внешнюю политику требуются бешеные деньги, а сам купил замок на юге у разорившегося семейства и за год превратил его в райское местечко с фонтанами, арбузами и оркестрами. А надежный мир с соседями так до сих пор и не заключен.
Канцлер потратил на замок деньги своей покойной тетки. И вдобавок оплачивал все дипломатические миссии из собственного кармана. Потому что премьер с казначеем делили большую часть королевского дохода между собой, а на остальные нужно было как-то содержать двор. А если бы канцлер вместо премьера не занимался содержанием двора, то мои бедные родители с голоду бы умерли.
А премьер вынужден как-то откупаться от этих бандитов – канцлера и шефа жандармов, у которых ничего святого нет. А самому премьеру есть нечего и дочери на приданое не хватает. А шеф жандармов берет взятки с разбойников, большая часть которых – люди принца Марка, который дерет с живого и с мертвого.
А на границах безобразия, потому что мечи ржавые, лошади старые, а тетива на арбалеты идет гнилая. И все потому, что маршал имеет обыкновение каждой своей девке дарить перстень с бриллиантом, а девок у этого жеребца бывает по трое в ночь…
Я слушал все это и смотрел, как они вошли в раж, и машут руками, и оскаливаются, и брызжут слюной, и сулят кары небесные, а потом врезал кулаком по столу. И они, видимо, вспомнили, что я – некромант, потому что, будь я просто король, им было бы плевать.
Но они вспомнили и притихли. А я сказал:
– Мы будем разбираться по порядку. И очередь дойдет до всех. Поэтому не надо вопить. Успеете.
И пронаблюдал, как у них на мордах выступил холодный пот. Но они, по-моему, честно это заслужили.
Потом у меня было очень много работы.
Требования я имел самые скромные: мне хотелось порядка. Но это оказалось целью почти недостижимой. Мои подданные сопротивлялись мне изо всех сил, потому что в состоянии порядка очень тяжело воровать.
И самое противное, что я понял, взойдя на престол, – казнь любого явного вора из Большого Совета ничего не решает. На нем так много всего держится, у него так много связей, что, если его убить, эти оборванные нитки придется связывать годами. И мне приходилось…
Ох, мне приходилось…
Убеждать. Угрожать. Нажимать.
Я знал, я с раннего детства очень хорошо знал, что любовь подчиненных как средство предотвращения воровства не действует. Они обожали моего отца, но это им воровать не мешало. Даже помогало.
У короны или у Междугорья – все равно. Потому что своя рубашка ближе к телу. Но я не мог им этого позволить: мне кровь из носу нужны были деньги.
Я плевать хотел на придворные пышности. Но я намеревался наладить дела внутри страны и вытряхнуть из карманов наших соседей то, что они у нас за сотни лет награбили.
И еще я хорошо помнил, на что способен страх. И решил пугать их до ночного недержания. Чтобы им и в голову не пришло вякнуть.
Мне хотелось лично контролировать все Междугорье, но путешествовать было не на чем – от меня шарахались лошади. Ну, боятся они трупного запаха, что поделаешь! Для своих телохранителей я в случае необходимости поднимал палых лошадей. Но сам я не люблю слишком уж тесной близости с трупами, и для себя придумал кое-что получше. Попросил Бернарда разузнать, кто в столице лучше всех набивает чучела из охотничьих трофеев. И когда он мне сообщил, я за чучельником послал. Послал живого человека с указанием вежливо пригласить мастера во дворец.
