Макс Далин
Убить некроманта
Мужик пришел. Приятный такой, помню, бородатый перепуганный дядька. На меня смотрит, и ноги у него подгибаются.
– Ва-ваше, – бормочет, – ва-ваше просвещенное величество… не представляю, чем могу…
Тогда я живых придворных из приемной выслал. Всех, оставил только мертвый караул в дверях. И говорю ему:
– Ты, почтенный, не нервничай. Ни о чем ужасном просить не стану. И если сумеешь угодить – хорошо заплачу. Ты мне скажи вот что. Было когда-нибудь, чтоб кто-то из знати тебя просил из простой зверюги чучело сделать повнушительнее? Для хвастовства?
Он посмотрел внимательно – и, похоже, понял:
– Это, – говорит, – вроде громадного волка, да? Или медведя больше человеческого роста?
– Вот-вот, – говорю. – Делал?
Он так осмелел, что даже ухмыльнулся.
– Ох, и делал, ваше величество! Самых что ни на есть страшных зверей. И клыки, бывало, вставлял в палец длиной, и когти делал железные… Случалось, как же…
– А мне, – спрашиваю, – сделать можешь?
Он уже в полную силу ухмыльнулся, даже про мертвецов у дверей забыл. Чучельник свой человек – тоже со смертью дело имеет, сердце закаленное, спокойный малый.
– Позабавиться, – говорит, – желаете, ваше величество?
– Да, – говорю, – милый друг. Сделай мне вот кто. Возьми вороных жеребцов… пару. Или трех. И сделай мне из них чучело такого коня… пострашнее, повнушительнее. Можешь ему в пасть клыки вставить, можешь в глазницы – красные стекляшки или там – копыта железом оковать… Короче, чем жутче выйдет, тем лучше. Как тебе фантазия подскажет. Но чтобы на такого Тому Самому сесть было не стыдно. Заплачу пятьдесят червонцев, а если очень понравится – еще и прибавлю.
Тут он совсем расплылся. На такие деньги при разумном подходе мужику год можно прожить.
– Может, – говорит, – ваше величество, у вас какие особые пожелания есть?
– Особое, – отвечаю, – только одно. Внутри должны быть кости. Настоящие кости настоящей лошади. Все. А остальное – тебе виднее.
Он замучился кланяться, когда уходил. Похоже, вообще не чаял живым выйти из моих покоев. Молва мне такую славу создала… Но чучельник больше не боялся.
Работал неделю. А через неделю мне привезли конягу. На телеге, под парусиной. Загляденье! В полтора раза больше обычной лошади. Роскошная грива – до земли. Голова – череп с клыками, обтянутый шкурой, глаза красные, дикие. Во лбу – стальной крученый рог. На груди и по бокам – стальная кованая чешуя, как у дракона. Копыта тоже стальные и раздвоенные, вроде козлиных. Взглянешь на него – оторопь берет. Я восхитился.
У меня денег было не в избытке, но я мужику сотню отдал, не пожалел. И пожаловал придворную должность – лейб-чучельник. Понял: он точно мастер. С выдумкой. И может мне еще понадобиться.
А когда он ушел, я поднял чучело. Чучело – тот же труп, особенно если кости внутри. И жеребец прекрасно встал. Чудесный, не гниющий поднятый мертвец.
Я назвал своего игрушечного конька Демоном – для себя, конечно, ему-то кличка ни к чему, мешку с опилками, – и теперь ездил на нем верхом. Когда моя свита в города выезжала – улицы пустели, такие мы были внушительные. Аллюр у моего вороного вышел механический, мерный, как у машины с пружиной – совершенно неживой, зато очень быстрый. Дивная идея: жрать ему не надо, отдыхать не надо, увести никто не может, потому что мой Дар его движет. К тому же ни в какой битве подо мной коня не убьют, с гарантией.
Чтобы поднятого мертвеца уложить без Дара, его надо сжечь. Потому что, даже если на части его раскромсать, части будут дергаться, пытаться довыполнить приказ.
Впрочем, к делу.
Теперь расстояния в королевстве для меня сократились вдвое. И я смотрел на свою страну.
Правда, и страна тоже смотрела на меня. Ужас летел впереди. Паника. У меня в свите были живые и мертвые вперемежку – хотя что это я болтаю? Мухи, если по чести, все-таки были отдельно, а котлеты отдельно: трупы – рядом со мной, а живые – поодаль. Я своих мертвых гвардейцев периодически менял – зимой реже, летом чаще, но свеженькие меня повсюду сопровождала, потому что живым я, хоть они разбейся, не верил, не верил, не верил! Никакой их лести не верил. Знал, что никакой страх их не заставит говорить правду, когда речь идет об их выгоде. А мертвые не продаются и не врут. Поэтому меня и сопровождали мертвые, а Междугорье задыхалось от ужаса.
Я увидел провинции, о которых не имел понятия, потому что в мою голову с детства было крепко вколочено: Междугорье – это столица. Я увидел провинции, и мне стало тошно, я был не готов к такому, а они так жили столетиями и привыкли так жить, и им было не плохо, и не гнусно, и не страшно.
Я им казался гораздо страшнее, чем их жизнь. Я был неожиданный и новый, а весь будничный ужас в их городах – привычен. И двигающиеся мертвецы, оказывается, для моих подданных страшнее, чем смерть близких.
Я увидел города, утонувшие в грязи и дерьме, подыхающие от голода. И слышал от их бургомистров, которые зеленели от страха, когда встречали меня, что они платят мне налоги, о которых я никогда не слышал. Что с мужичья здесь дерут последнее, чтобы расплатиться со столицей… Клянусь Богом или Той Стороной: эти деньги шли не в казну, а в карманы мелкой сволочи, говорившей от моего имени.
И я вешал мелкую сволочь и сообщал горожанам, сколько с них в действительности следует. Но они не верили и содрогались от страха. Они верили сволочи больше, чем мне: сволочь-то своя, живая, теплая, понятная, в отличие от государя-чудовища. И потом обо мне же говорили, что я беспощаден даже со своими верными слугами.
Я насмотрелся на казни, вершившиеся моим именем, и на произвол, вершившийся моим именем. Приказал запороть кнутом до смерти судью, который творил что хотел, ссылаясь на мои несуществующие указы. Но он был сущим воплощением справедливости в глазах здешней толпы, а я как был, так и остался тираном и кошмарным сном.
Я не мог бросать им медяки – мне это претило. Я хотел понизить цену на хлеб. Я запретил баронам чеканить свою монету и наживаться на разнице курсов. Запретил под страхом четвертования взвинчивать цену на зерно в неурожайное время. Уже через два года пуд муки стоил полтину серебром. Но халявы из королевских рук мои подданные не получали, поэтому в отношении народа ко мне ничего не изменилось. И все нежно вспоминали моего отца.
Я ненавидел ворье. Не только тех, кто воровал у короны, но и тех, кто грабил по большим дорогам. В Междугорье краденое было дешевле купленного, а воровать было выгоднее, чем работать. И меня это бесило. Мои патрули – живые и мертвые – рыскали по лесам и горам, следя за порядком и наводя смертельный ужас на разбойников, а заодно и на пострадавших. Ворам, попавшимся на деле и отправленным добывать руду и уголь или мостить дороги, сочувствовали. Мне – нет.
За два года я четырежды заказывал моему вороному новые копыта, потому что старые стирались до шкуры. И Междугорье меня хорошо узнало, а я хлебнул дурной славы полной ложкой.
Моя страна мечтала от меня избавиться. А я мечтал сделать из нее великую империю.
За эти два года в шкуре моего вороного зазияли три дырки от стрел. В моей шкуре – одна, под правой ключицей. Мертвые гвардейцы нашли лучника – у них отлично выходят такие вещи, ибо нюх на смерть они имеют, как у гончих. Им оказался наемник, ему заплатил очередной вор аристократической крови, меня оценили в золотую десятку. И я повесил того, кто заплатил, а того, кто стрелял, отправил на каторгу, хотя все мои живые советники утверждали, что справедливее сделать наоборот.
А у меня была своя справедливость. Уроды жалели того, кто казался им ближе по духу. Того, кто предпочел заплатить за грязную работу. Сочувствовали трусости и подлости, от которых меня мутило. Потому что если бы имели чуть больше храбрости, то тоже поискали бы, кому заплатить за меня.
А город смотрел на казнь так, будто казнили героя.
Зато я избавил от сожжения в корзине с черными кошками старого некроманта – может быть, последнего в стране, кроме меня. Дед и так еле дышал, его Дар почти иссяк, его сделали калекой на допросах, к тому же он обвинялся в тех же проступках, которые совершал и я. И не в тех масштабах. Остатками Дара он поднял пару трупов, чтобы они помогли ему по хозяйству. Что ж говорить о моей работе?!
Мне хотелось, чтобы старик дожил свой век в покое и тепле. Бедолага так трогательно радовался. Он, похоже, слегка впал в детство, и я не смог его бросить. Я приютил его в столичном дворце, в комнате около библиотеки, и приказал кормить его как следует и топить его жилье, не жалея дров.
Разумеется, ничего, кроме болтовни горожан про свояка, который видит свояка издалека, я не ждал. И об этом болтали, само собой. Но расчувствовавшийся старикан сделал мне подарок.
Он не очень хорошо понимал, кто я такой. Называл меня «сынком», что никак не годилось при обращении к королю. Но последними крохами Дара он чуял во мне некроманта и поручил мне своего ожидаемого питомца.
Сначала я думал, что дед бредит. Но когда прислушался, разобрал в его шамканье некую логику. Старик где-то достал яйцо виверны. Он надеялся, что она выведется и станет охранять его жилье, но не успел догреть яйцо.
Насколько я помню, виверны вылупляются через три месяца и три дня с момента яйцекладки.
Так вот, дед не успел, и теперь его заботила судьба создания, которое только собиралось народиться на свет. Яйцо хранилось у него в камине. Оно почти остыло, когда мне его доставили. Я не надеялся, что виверночку удастся спасти. Но все-таки переложил яйцо в свой камин.
И к моей, и стариковой радости, через две недели она вылупилась.
Будь у деда яйцо дракона, то в еле теплой золе зародыш, конечно, погиб бы. Но пламя, которое извергают самки виверны, настолько слабее драконьего пламени, что тлеющие угли его вполне заменили. Так что крошка выжила, а я обзавелся роскошным домашним животным.
Пока виверна была маленькая, она еще летать не умела, бегала за мной повсюду, как цыпленок за наседкой. Бегала и топала. Лапочка! Так мы с Оскаром ее и назвали. Он, оказывается, раньше виверн видел только издали, а ручных – и вовсе никогда. Редкие звери…
Честное слово, не могу взять в толк, почему это прелестное создание так пугало придворных. Чудушко золотисто-зеленое, с двумя, как у всех виверн, когтистыми орлиными лапами, которые уморительно цеплялись за ковры, с перепончатыми крыльями, шипастыми на сгибах, и длинным хвостом, который тоже кончался шипом. Не ядовитым, кстати, что бы ни болтали невежды. Славные круглые глазки топазного цвета с вертикальным зрачком, как у змеи. И страшно любила, когда ей чешут подбородочек, – они, между прочим, теплокровные, виверны. Теплые и гладкие, как полированный агат, и ласкать их – сплошное удовольствие. Дед в нашей Лапочке души не чаял, все учил меня за ней ухаживать, и мои неумершие друзья тоже относились к малютке очень нежно. А для меня это было редкое наслаждение – живой зверь, еще и такой ласковенький.
К сожалению, старик мирно почил во сне буквально через несколько месяцев. Но он прожил долгую жизнь, и, надеюсь, ее конец оказался не самым худшим. А виверна хорошо прижилась. Я кормил ее живыми ягнятами, она быстро росла и вскоре выросла высотой с лошадь, длиной, я думаю, в две лошади. За счет хвоста. Молоденькие вампиры любили играть с ней в догонялки.
Потом я держал ее на цепи в оружейной зале, иногда выводил полетать недалеко от дворца – Лапочка возвращалась по зову Дара. Я все мечтал приучить ее возить меня на себе, но ей, видно, тяжеловато было летать с грузом, так что пришлось оставить забавную затею. Оставил ее сторожевым животным: уезжая из столицы, отпускал бегать по дворцу, благо коридоры широкие и высокие. И был совершенно спокоен – охраняла она безупречно.
А обгорелые трупы доедала. Причем умница не трогала моих поднятых мертвецов, которые за ней присматривали. Хотя, может, старые движущиеся трупы просто казались ей невкусными.
Примерно в это время я обзавелся любовницей.
В Розовый Дворец, где жила моя жена, я заезжал редко. Вроде бы надо было ее навещать, но часто – не было сил. Мы с Розамундой переписывались.
Я ей писал: «Возлюбленная государыня, сожалею, что не могу видеть ваше прекрасное лицо. Увы, государственные дела отнимают все мое время. С огорчением и тоской думаю о расстоянии, которое нас разделяет». И она мне отвечала: «Возлюбленный государь и супруг, сожалею о вашей занятости. Провожу все дни в печали, которую скрашивает мне лишь забота о вашем сыне и наследнике. С нетерпением жду новых вестей». И любой, кто прочел бы наши письма, решил бы, что мы жить друг без друга не можем.
Но если я приезжал, Розамунда встречала меня так холодно, что вампиры казались сплошным огнем по сравнению с ней. И говорила:
– Весьма огорчена, что отрываю вас от дел, государь.
– Я хотел бы взглянуть на сына, – говорил я.
И какая-нибудь фрейлина приводила дитя в локонах и расшитом платьице, а дитя смотрело на меня перепуганными глазенками и пряталось за няньку. И мне становилось муторно.
А Розамунда говорила:
– Он немного застенчив, государь.
И я смотрел в ее эльфийское лицо и подыхал от тоски. Я совершенно не мог с ней долго разговаривать. И, поскольку меня никто не заставлял делить с ней постель, я уезжал еще до вечера.
Мне было бы невыносимо остаться с Розамундой наедине. Но… она еще болела где-то внутри меня, Розамунда.
Я не мог шляться по непотребным девкам. Наверное, я не блудлив по натуре. А может, какую-то часть меня просто ужасала мысль, что девка тоже может на меня так посмотреть – с отвращением.
А девка ведь – не Розамунда, думал я. Девку я, наверное, просто убью. А убивать женщин мне претит.
И вот, когда я жил в столице, жизнь шла своим чередом. Я принимал вассалов и посвящал в рыцари. Я возглавлял Советы. Мне представляли дочерей и невест, и я утверждал титулы. Я не охотился и не давал балов – не любил, и не было времени и лишних денег, – но я не мог отменить приемы.
Никто из дворян никогда не пересекал границы моих личных покоев без крайней необходимости и жесткого приказа. Оттуда несло мертвечиной, и еще там жила виверна. А в сумерки там можно было легко встретиться с вампиром, который пришел ко мне в гости. Неизвестно, кого боялись больше. Мой дом уже стал моей крепостью в высшей степени. Камергер постепенно попривык, но недостаточно для моего настоящего удобства. Его люди старались успеть все прибрать во время развода караулов – чтобы, не дай Бог, не встретиться с мертвецами. Я сам одевался, раздевался и обедал в одиночестве. Иногда меня это угнетало, иногда – радовало, но так уж установился постоянный привычный порядок вещей.
Поэтому меня до глубины души поразило появление девушки в моем кабинете. Вечером. В сопровождении мертвого стражника, проинструктированного незваных не убивать, а провожать ко мне.
Беатриса… Да…
Беатриса Розамунду ничем не напоминала. Совсем. Помню ее точно-точно. Как цветная миниатюра на душе – явственная картинка.
Такая пышка. Скорее полноватая, чем худощавая. И очень яркая, как мак, например, или как апельсин, – такое производила впечатление. Глаза черные, лицо цвета топленых сливок с ярким румянцем. Губы как малина после дождя. Мелкие темные кудряшки – не прическа, а просто кудряшки, повсюду – по вискам, по шее, по плечам, по груди… И круглую грудь цвета топленых сливок она открывала очень низко. И меленькие, очень белые, очень острые зубки. С крохотными клычками. Как у ласки. И ямочки на щеках. И взгляд смелый и прямой. Она стояла рядом с моим стражем-трупом и улыбалась. Это потрясающе выглядело.
Она стояла и дышала так, как другие танцуют. Я сказал:
– Вы – графиня Беатриса, если я не путаю. Вам шестнадцать, ваш отец владеет землями за Серебряным Долом, и я не понимаю, что вы здесь делаете.
Тогда она облизнула губы так, чтобы я посмотрел на них. И сказала:
– Я желала видеть вас наедине, ваше величество.
Странно… Если бы она обманывала меня… Если бы у нее оказалась тайная цель, она хотела бы меня убить или подать прошение… Но ведь она думала не об этом. Я видел. Она не боялась. Ее бросало в жар от собственных мыслей.
– Вы хотели меня видеть, Беатриса, – говорю, – затем, о чем я думаю?
Она опять облизнулась, как кошка на сметану. И глаза у нее светились морионами перед свечой. А потом она кивнула, взяла кончик шнурка, которым стягивался корсет, и медленно за этот кончик потянула.
Я не дал ей расшнуроваться. Это не имело особого значения в тот момент. Значение имела юбка, а не корсет – и все. Мешала только юбка. Боже милосердный, ножки цвета топленых сливок – в ворохе кружев…
И в первые две минуты я решил, что Беатриса влюблена в меня до беспамятства. Ей ужасно хотелось заполучить все, что только возможно. И я отпустил поводья. Совсем. Как никогда.
Я не думал, как бы не причинить ей боли. Я не думал, что делать дальше. Я вообще ни о чем не думал. Это блаженное бездумье чем-то напоминало выплеск вампирской Силы, если бы не совершенное изнеможение к утру. Будто она пила из меня каким-то своим образом. И мне этого хотелось, как человеку хочется вампирского зова, – хотя Дар и подсказывал, что это небезопасные игры.
Правда, на Дар мне сейчас было плевать. Меня так утомило одиночество, холод и окружающая ненависть, что я вполне созрел рискнуть Даром ради тепла. Обычного живого тепла. Я – человек – ее хотел.
И все.
Чистая как слеза похоть.
Мы ни о чем не разговаривали. Беатриса ушла на рассвете, укутавшись в плащ с капюшоном, но обещала вернуться завтра. Она оставила пятно своей крови на моих простынях, но я не чувствовал ровно ничего похожего на вину.
Я просто содрал простыни и швырнул в угол.
Но целый день думал о Беатрисе.
Мертвец встречал ее, когда шла первая четверть первого часа ночи. Ей нравилось, когда я присылал за ней труп. Я думал, что она упивается собственной храбростью. Так вот, мертвец провожал ее до моей спальни. А в спальне мы пили глинтвейн и ласкали друг друга.
Почти до рассвета. Всегда – при свечах.
Беатриса разглядывала меня так жадно, будто хотела съесть глазами. Втянуть в себя. Рубец от вырезанной стрелы, разные лопатки, шрамы на руках – облизывала взглядом, прикосновениями и языком… В жизни на меня никто так не смотрел. Я ее не понимал, а она не объясняла.
Мы не разговаривали.
Я догадался только, что дело не в короне на моей голове. Мне хотелось бы спросить у нее, почему она тогда так ведет себя, чем я сподобился, если не этим, но у меня все время был занят рот – ее губами, ее грудью, ее пальчиками. Спросить не выходило. У меня не выходило даже спросить ее, почему я не могу оставить ее при себе. Почему она уходит перед рассветом.
Почему, прах побери, я не могу оставить при себе женщину, которую взял себе?!
Но, несмотря на всю эту теплую истому, я никогда не засыпал при Беатрисе. Дар мне не давал, горел во мне, как сигнальный костер: я в сон, как в яму, проваливался, когда она уходила, но при ней заснуть не мог. И потом, днем, думал: почему так?
Какая часть меня ее не принимает? И чем она не нравится Дару? Он легче принял даже Розамунду!
Меня беспокоило ощущение, что я теряю силы. Но я не мог от этого отказаться, как пьяница от кубка.
По-моему, тут ничего общего с любовью. Это что-то среднее между опьянением, безумием и вампирским зовом.
Хотя вампиры казались чем-то чище. Или просто – смерть чище похоти?
Это длилось около месяца. Я запустил дела. У меня не осталось ни сил, ни желания возиться с государственной тягомотиной. Я обленился – или заболел, не знаю.
Бернард порывался разговаривать со мной о делах и семействе Беатрисы, но я его останавливал. Мне не хотелось, не хотелось ничего слышать. Оскар почти не появлялся у меня, я чуть ли не забыл его, а появившись, он сказал:
– Покорнейше прошу простить меня, мой прекрасный государь, я – бесцеремонная нежить, сующая нос в дела живых, что достойно всяческого порицания… Но если бы я не был уверен, что вата очаровательная возлюбленная – смертная женщина, я бы осмелился предположить, что она – суккуб.
Беатриса – мертвец, питающийся похотью? Тварь, не менее, на мой взгляд, гадкая, чем упырь. Я не брал таких на службу.
– Это глупости, Оскар, – сказал я в ответ. – Она – живая. Я ручаюсь.
– Тогда, если бы меня не терзал страх оскорбить вас, дорогой государь, – сказал он, – я крамольно предположил бы, что существуют живые суккубы.
И я чуть не рявкнул на Оскара. На своего товарища, наставника, советника – из-за этой одержимости. Хорошо, что удержался. Но Оскар понял и ушел. Он долго не навещал меня.
А я днем думал о ночи… Не знаю, к чему бы это пришло в конце концов, но, похоже, Дар меня спас. Или не Дар. Но опьянение пошло на убыль.
А может, я насытился Беатрисой. Во всяком случае, я почувствовал себя в силах разговаривать. И, как мне показалось, Беатриса тоже.
– Нам не мешало бы узнать друг друга получше, государь, – сказала она в одну прекрасную ночь.
– Не мешало бы, – говорю.
Она лизнула меня в щеку – длинно, очень по-человечески – и посмотрела на меня втягивающим взглядом. Помолчала, будто не решалась. И спросила:
– Ты правда спал с юношей, Дольф?
– Да, – говорю.
Какой смысл отрицать? С батюшкиной подачи все придворные только об этом и болтали. У нее глаза загорелись.
– И каково это? – спрашивает. И облизывает губы по своему обыкновению. – Расскажи, государь!
– Нет, – говорю.
На секунду она пришла в ярость. На секунду. Но взяла себя в руки. И капризно спросила:
– Тебе жаль доставить мне удовольствие?
Тогда я сел. И она села и закрылась одеялом. И лицо у нее изменилось. Дар снова начал меня жечь, да так, что мне стало почти страшно. А она сказала:
– А ты любишь мертвых, потому что твоего любовника убили у тебя на глазах? Да? Теперь мертвые женщины лучше живых, Дольф?
И тут мне стало холодно. Дико холодно. Грел только Дар. Я еще попытался сделать вид, что ничего не понимаю, но я уже понял. Я хотел солгать себе. Чтобы не лишиться ее.
– Мертвые женщины, – говорю, – очень хороши для переноски тяжестей. А ты слишком прислушиваешься к сплетням.
Она усмехнулась. Потянулась. Сказала:
– Можно тебя попросить… кое о чем?
– Попросить можно, – говорю.
– Подними девицу.
– Ни к чему, – говорю.
Беатриса посмотрела зло. Сказала с нажимом:
– Подними. Дольф, ты можешь сделать что-нибудь для меня? Я хочу посмотреть. Что такого – я просто хочу… посмотреть… Тебе же все равно… Я хотела узнать: мертвые не стыдятся? – и не выдержала, снова облизала губы.
И глаза у нее горели обычным огоньком предвкушения. Она поняла, что я не рвусь ей обещать, и улыбнулась плотоядно, как ласка.
– А, – говорит, – Дольф, ах, какие же они все идиоты. Гвардейцы, конечно. Ты же любишь и мужчин, верно? Это еще интереснее… возьми того, у двери?
Вот в этот момент я понял уже окончательно, сколько я заплатил Той Самой Стороне за последнее время. Не меньше, чем обычно. А может быть, и больше.
Дар внутри меня поднялся, как стена огня. Я едва успел отвернуться. И сказал:
– Беатриса, если хочешь жить, уходи. Чем быстрее, тем лучше.
Наверное, это прозвучало достаточно серьезно. Потому что она собралась вдесятеро быстрее, чем обычно. И убегая, еще успела обернуться и шепнуть:
– Ты это вспомнишь, Дольф.
Помню, бархатная ночь была. Август. Светлячки летали в этом синем, черном, бархатном – теплые звездочки. И луна сошла на три четверти. И из окна пахло сеном.
Клевером и сеном…
И остаток этой бархатной ночи стал для меня такой длинной изощренной пыткой…
Я сидел на постели нагишом; свечи горели, и я видел свое отражение в зеркале, в том самом, через которое ко мне Оскар приходил, если хотел разбудить среди ночи. При свечах почти все люди кажутся красивыми – кроме меня. Я смотрел на себя, и этот двойник казался мне отвратительнее, чем обычно, и именно потому, что…
И никого не было. Ни одной живой души вокруг не было, ни одного мертвого с душой… Мне невероятно хотелось позвать Оскара, сердечного друга, и надрезать для него запястье, но я же не мог ему в глаза смотреть со стыда. И от дикой тоски я окликнул Бернарда.
И когда он вышел из стены, я сказал, что хочу услышать все. Бернард не обидчив, он обрадовался.
– Не так чтобы уж очень-то и много, драгоценный государь, – говорит. – А только не мешает вам знать, что у ней, у Беатрисы, жених готовый – барон Квентин. И помолвка у них уж справлена, аккурат на Симеона-Лучника. То есть вы, ваше прекрасное величество, до помолвки как раз с неделю с нею уж забавлялись. А свадьбица у них, стало быть, на Антония-Схимника назначена.
– Здорово, – говорю. – Что-то я не помню этого Квентина.
– Ну что вы, – говорит, – ваше золотое величество! Как же можно не помнить! Молодчик такой, глазки синенькие, как у котеночка, личико чистенькое, в семействе старший, добрый мальчик. Где бы ему с мечом, а он все с молитвенником, смирненький, в Беатрису уж года три влюбившись. Еще ваш папенька бал давал, так Квентин все ее сахарненькую ручку держал да в глазки заглядывал. У Беатрисы-то поклонников – видимо-невидимо, оно и понятно: она барышня из себя сплошная карамелька, да только ее батюшка ей самого благонравного мальчика во всей столице изволили выбрать.
– Ясно, – говорю.
– С дуэньей, – говорит, – только батюшка ошибся. Известная шельма. Она, стало быть, Беатрису по ночам и выпускает, а к утру впускает – и все через сад да лакейским ходом. Хитры бестии: никто из домашних по сей день не знает, где барышня по ночам гостит и что потеряла. Батюшка-то, почитай, до сих пор думает, что Беатриса чище голубки, святей целованного клинка…
– Спасибо, – говорю. – Я примерно так и думал.
После разговора меня как будто немного отпустило, и я лег спать. А постель пахла Беатрисой – медом, корицей… И мне снилась ее грудь в отсветах свечей и кудряшки, кудряшки…
А потом я проснулся. И меня вырвало.
Потом я работал, как в поле. Я приводил в порядок дела, я поднял все заброшенные документы, я собрал отложенный Совет. Я чуть ли не сутки подряд проверял отчеты о доходах из провинций. И съездил в приграничный гарнизон посмотреть на рекрутов.
Все потихоньку налаживалось. Мне опять снились кошмары, но я уже знал, что это вскоре пройдет. Хотя Беатриса успела меня приучить к потворству некоторым вещам…
Прежний аскетизм тяжело возвращался. И слишком хотелось смотреть на красивые лица. И слишком много думалось… Как в детстве, на башне, с трактатом в подробных гравюрах…
Правда, собственная слабость, как всегда, вызывала отвращение и злость на себя. А злость, как всегда, шла Дару на пользу. Я мало-помалу выздоравливал.
Примерно через неделю после… ну, после разговора с Бернардом я вечером собирался на кладбище на предмет свежих гвардейцев. Идиотов, убивающих друг друга на поединках в столице и предместьях, полно, а запрет Святого Ордена на кремацию вообще все упрощает. Я взял двух мертвецов – обычную свиту по ночам – и пошел было, но просто-таки в дверях приемной наткнулся на Оскара.
Я ему ужасно обрадовался. Я думал, что Оскар еще обижен, но при виде него у меня отлегло от сердца. Я сказал:
– Оскар, дружище, доброй ночи! Хотите выпить? Вина, крови – и поговорим?
А вампир чуть нахмурился и встряхнул головой, и молвил с загадочной миной:
– Мой дорогой государь, если вы позволите, я предпочел бы беседу, хотя, безусловно, мне очень льстит ваше приглашение.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Это, без малейшего сомнения, не мое дело, – отвечает, – но если вы будете так беспрецедентно милостивы к вашему ничтожному слуге с его вечными пустяками и глупостями…
Я губу прокусил до крови, и Оскар на эту капельку так заинтересовано посмотрел, что я чуть не прыснул. Я понял, что он меня давно простил, просто по обыкновению держит фасон.
– Я дам вам крови, Князь, – говорю. – Больше. Обязательно. И говорите без церемоний. Я в полном порядке.
Оскар улыбнулся.
– С вашего милосерднейшего позволения, – говорит, – нынче ночью я желал бы присоединиться к вашей свите, несмотря на некоторую неприязнь к несвежему мясу. Дело в том, мой дорогой государь, что у кладбища вас ожидают молодые люди, вооруженные серебряным оружием. Я совершенно случайно увидел их, проходя мимо.
– Меня? – говорю. – Вот как…
– Они, – продолжает, – безусловно, отлично знают, что некромант в конце концов появится на кладбище. И они, как я полагаю, намерены нарушить данную вам присягу. Мне думается, что два трупа в этом случае – слабая защита. В компании, ожидающей вас, достаточно бойцов, чтобы отвлечь мертвых от вашей особы, а внезапность лишит вас возможности применить Дар. Полагаю также, что они знают – трупы лягут, как только вы закроете глаза.
– Оскар, – говорю, – серебро – это нехорошо. Они могут ранить и вас.
– Без сомнения, – говорит, – я снова раздражаю вас, говоря необдуманно, и напрашиваюсь, как провинциальный барончик – к своему сеньору, но мне на миг показалось, что со мной вам будет несколько проще выяснить у этих очаровательных юношей, что побудило их на измену долгу.
И я понял, что он прав. Как обычно.
Я не стал брать еще гвардейцев. В бою Оскар стоил бы десятерых мертвых и двух десятков живых – если в его присутствии дело дойдет до боя. Я пошел той дорогой, которой ходил всегда, а Оскар растекся длинной полосой тумана. Мы хотели застать их врасплох – что и вышло наилучшим образом.
Они рассчитали хорошо, наверное, со священником советовались: нацеленный на мертвое, я легко мог пренебречь живым и подойти достаточно близко. К тому же сложно переключиться с ощущения подъема трупов на ощущение прекращения жизни. Три-четыре минуты в драке иногда все решают. Очень возможно, что тогда меня убили бы.
Но они не знали, что со мной будет вампир, к тому же такой старый и сильный, как Оскар. Он позвал в полный голос, чуть только они дернулись ко мне навстречу. Зов обрушился волной – даже у меня сладко закружилась голова и подкосились ноги, а уж у этих простаков!..
Они смотрели на нас, как птички – на змею. Детскими перепуганными глазами. Не в силах поднять оружие. Сидя и полулежа на траве. Я взял у мертвого гвардейца факел, чтобы рассмотреть их получше.
И рассмотрел.
Это были рыцари Квентина и он сам. Чистенький дурачок с синими глазами и молитвенником. Мертвец выбил у него меч, а я врезал ему по физиономии, чтобы привести в чувство.
Он вскочил и прижался спиной к кладбищенской ограде. Он не смотрел на юных вампиров Оскара, которые вышли из тени памятников и встали вокруг гвардейским оцеплением, он смотрел на меня.
Я ждал, что он скажет, – и Квентин не заставил себя долго ждать:
