Макс Далин
Убить некроманта
В этом замке любили отдыхать. А многие и постоянно жили. Самый красивый замок из принадлежащих короне.
Пара гробниц стояли пустыми. На непредвиденный случай. Про запас. Тоже традиция – забавная. Мне пришлось здорово повозиться, чтобы отодвинуть тяжеленную крышку.
Зато под ней совершенно не было пыли.
Я положил Питера на этот мрамор.
Зачем-то поправил его челку.
И задвинул крышку на место.
Вот все и кончено. Совсем. Больше я его на этом свете не увижу.
Потом я нацарапал на мраморной плите своим кинжалом, поглубже: «Здесь лежит Питер по прозвищу Птенчик, оруженосец и фаворит короля Дольфа». А ниже – охранный знак, серьезный, чтобы какой-нибудь идиот в необозримом будущем не вздумал вытряхнуть из этой усыпальницы кости Питера (не по чину!) и заменить их костями некоего моего потомка.
Линии звездочки вспыхнули синим пламенем и погасли, оставив на плите блестящие черные канавки. Хорошо получилось. Заметно. Я погладил мрамор – он был теплый и гладкий.
Тогда я еще не знал, что похоронил свою последнюю любовь. Впоследствии у меня были женщины, даже немало. У меня была новая королева. У меня были метрессы. Но у меня больше не было любимого друга. Никогда. Все сгорело – и пепел лег под мраморную плиту в усыпальнице Скального Приюта.
Потом я вытер рукавом мокрую рожу. И подумал, что надо бы уложить во вторую гробницу Розамунду, но тут навалилась такая невозможная усталость, что я сначала сел на пыльный пол, потом – лег и провалился в сон, не сообразив – как.
В глухую мягкую черноту без сновидений.
Когда я проснулся, солнце уже стояло высоко. Из окошек со священными витражами тянулись косые цветные лучи, а в лучах танцевала пыль. Это было красиво.
Я встал. Пыли на мне налипло больше, чем на старом ковре, отнесенном на чердак. Все болело, и шея затекла. И дико, как дыра от удара копьем, болела дыра в душе. Физически болела. Дар плескался под этой дырой, словно лава в кратере вулкана.
Я отряхнулся, насколько мог, и поплелся на свет Божий.
У входа в усыпальницу меня караулили два гвардейца. Излишняя предосторожность – в замке стояла мертвая тишина, только мухи жужжали. Даже собак и лошадей было не слышно; я заметил открытую дверь в пустую конюшню. Все уцелевшие после ночи вампиров сбежали куда глаза глядят.
И тут я вспомнил о наследнике. Как забавно!
Я шел и пытался понять, зачем я оставил его в живых – ребенка предательницы, воспитанного предательницей в окружении моих врагов. Ребенка, который наверняка меня ненавидит всей душой. Своего будущего соперника. Очередной приступ «благородства»?
Что он мне?
Но невозможно было сделать по-другому. Я думал, что все будет очень плохо, и шел, чтобы дожечь еще тлеющую в душе человечность. Я понимал, что душа сгорит окончательно, если я убью ребенка своими руками – меня внутренне трясло, я никогда еще так не боялся, но я все равно туда пошел.
У вас, ваше поганое величество, есть идиотская привычка давать врагам шанс. Каковым шансом они незамедлительно и пользуются.
Принц жил во флигеле, очень уютно. Дар ощущал его присутствие на втором этаже как присутствие единственного в замке живого человеческого существа. Двери флигеля бросили распахнутыми настежь. На лестнице валялись какие-то тряпки, битая посуда и труп пожилой женщины – может, няньки или камеристки. Я зачем-то поднял труп под мышки и оттащил с дороги куда-то в угол, за портьеру.
Принца заперли в спальне, и у дверей спальни стояла пара скелетов, сделавших «на караул» при моем приближении. Я отстранил их, открыл дверь и вошел.
Принц Людвиг стоял около разворошенной постели и смотрел на меня в упор. Широко раскрытыми глазами. Удивленно, пожалуй.
Я поразился, какой он уже большой. После Тодда он показался мне взрослым юношей. Ему должен идти десятый год, прикидываю. Или уже одиннадцатый?
Что за пытка…
Он смотрел на меня, а я сел, чтобы посмотреть на него. Интересное зрелище.
Он оказался ни капли не похожим на моего братца и своего дядюшку, хоть все и твердили об их фантастическом сходстве. И он был, разумеется, ни малейшей черточкой не похож на меня, этот худенький мальчик, хорошенький, как старинная миниатюра на эмали, изображающая юного эльфа. В ночной рубашке с кружевами. С взлохмаченными волосами цвета темного золота. С бледным точеным личиком, большую часть места на котором занимали глаза – темно-синие лесные фиалки в длинных загнутых ресницах.
Не Людвиг-Старший и не я. Вылитая и абсолютная Розамунда.
Такая же подчеркнутая осанка, такой же острый задранный подбородок. Так же рассматривал меня – с любопытством, но неодобрительно.
Когда я это окончательно осознал, от боли на мгновение даже в глазах потемнело.
– Ну ладно, – говорю, когда немного справился с собой. – Ты знаешь, где твоя одежда лежит? Иди одевайся, мы уезжаем.
Он вздохнул.
– Ты, значит, Дольф, – говорит. – Да?
Голосок звонкий и холодный. Как у Розамунды. И как Розамунда, дернул плечами, задрал подбородок выше.
– Там, в каминной, – говорит, – скелеты стоят. Они меня не выпускают отсюда. Это ты им велел?
– Они выпустят, – говорю. – Я велел. Иди.
Я встал, и он вышел, поглядывая на меня. В каминной взглянул на гвардейцев бегло. Не испуганно, заинтересованно.
– Значит, – говорит, – все – правда, да? Тебе мертвые служат?
– Да, – говорю. – Все правда.
– А мы уезжаем с мамой? – спрашивает. Мотнул головой: – То есть – с королевой?
И стал ждать ответа напряженно и серьезно. Я чуть снова не разревелся. Я ужасно устал. Я сел на табуретку у остывшего камина.
– Нет, – отвечаю. Кажется, вышло излишне жестоко. – Твои мать и бабка умерли.
Я думал – он сейчас закатит истерику. Или – что больше под характер Розамунды – злобно выскажется. Но он сжал губы и промолчал. Взял свои одежки, приготовленные камеристкой, начал одеваться – путался в тряпках, мучался со шнурками. Одевали ребенка, одевали, сразу заметно… Толпа нянек, женское воспитание…
Вдруг спросил:
– Ты Роджера повесил, да?
– Нет, – говорю. – Удушил.
Он резко обернулся, взглянул почти восхищенно:
– Руками?!
Я усмехнулся.
– Колдовством.
Молвил задумчиво, застегиваясь:
– Значит, правда можешь… колдовством… – помолчал. – А ты убил маму из ревности, да? Ты ее очень любил?
Спросил. Вопрос меня ошарашил. Что у иных людей за манера…
– Нет, – говорю. Языком ворочать тяжело, как мраморной плитой. – Не из ревности. За измену короне и за то, что она хотела сделать королем моего врага. И не любил.
Наверное, так нельзя говорить с детьми. Но я никогда не умел говорить с детьми как-то особенно. И мне показалось, что Людвиг сделал выводы – его лицо стало хмурым и задумчивым. И он пробормотал еле слышно:
– Так я и знал. Все – вранье.
Я не уехал сразу, как собирался. Потому что Людвигу хотелось разговаривать со мной. У него, видите ли, имелось множество вопросов, для решения которых требовалось мое участие.
Я отвечал. Меня парадоксальным образом грело общество этого нервного, злого и умненького не по годам ребенка. Грело настолько, что я остался на лишний день в этом замке, полном добычи для мух. Даже рылся в запасах на замковой кухне, чтобы найти для него какую-нибудь еду – ему все-таки хотелось кушать, несмотря на нервы.
Людвиг не боялся меня. И не ненавидел. И не чувствовал ко мне отвращения. Я не понимал, почему так. Мне вообще было тяжело понимать ребенка с непривычки; странно казалось, что он выдает некие выводы без логической посылки, неожиданно и бесцеремонно, – но я притерпелся.
Хотя он наступал на больные места в моей душе с той непосредственностью, с какой маленький Тодд дергал меня за волосы.
Мы ели, когда он вдруг серьезно посмотрел на меня и спросил:
– Ты меня убьешь?
Я чуть не подавился.
– Нет, – говорю. – Ничего против тебя не имею.
– Ты, значит, меня любишь?
– Не знаю, – говорю. – Мы с тобой мало знакомы. Я обычно не вру людям, что люблю, если не знаю их.
Людвиг бросил хлеб – и глаза у него наполнились слезами, но злость не дала слезам пролиться. И он бросил тоном обвинителя – в любимой манере Розамунды:
– Отчего же ты со мной не знакомился? Ты мог бы приехать. Почему взрослым никогда нет дела до меня?
– Кажется, – говорю, – ты пытаешься заставить меня оправдываться? Любимый прием твоей матери.
Вздохнул.
– Мама всех заставляла. Но правда – почему ты не приезжал? Я тебя ненавидел – знаешь как? – пока этот Роджер не появился. И ничего я не знал, а все врали, врали…
– Я приезжал, – говорю, – но ты был еще мал и уже забыл. А потом я предлагал твоей матери привезти тебя в столицу. Она не захотела.
Людвиг взглянул восхитительно – со злостью, болью и тоской. Будь у него Дар, выплеснулся бы фонтаном.
– Ты мог бы ей приказать, – сказал с нажимом. – Ты – король.
– Я, – говорю, – не приказывал твоей матери.
Он снизил тон.
– Ну и зря.
Потом я думал, что он вспоминает о Розамунде: такая у него мина была, глубокое раздумье. А на самом деле Людвиг решал совсем другой вопрос:
– Ты почему без меча?
– Людвиг, – говорю, – меч мне ни к чему, да и фехтовать я не умею. Не учился.
Это его поразило.
– Как можно? – говорит. – Всех учат.
– Не меня, – усмехаюсь. – Я убиваю же Даром.
– Как?
– Колдовством.
Он вдруг прелестно хихикнул – о, это тоже была явно черточка Розамунды, и если бы она хихикала так при мне и обо мне, любил бы я ее бесконечно!
– У тебя вся куртка в пыли! И в паутине! И каблуки на сапогах сбились! Не похож ты на короля!
– А Роджер был похож? – спрашиваю.
Вот уж не ожидал такой реакции. Людвиг разрыдался. Зло. Всхлипывал и стучал кулаком по столу. И выкрикивал сквозь слезы – улучшенная версия Розамунды:
– Не смей так говорить! Не смей говорить мне о Роджере! Они все мне твердили: «Ты должен любить Роджера, он так много для нас делает», – а он маму целовал! Я видел сам! И стражники говорили, что он на ней женится! Что он сам хочет корону надеть! Ненавижу его! Я тебя ждал, ждал, когда ты это прекратишь! Я сразу понял, что ты приехал, когда они все бегали и орали от страха, – чтоб ты знал! И я радовался, что ты приехал, понятно?! Потому что я знал, что ты убьешь Роджера!
– Прости, – говорю. – Глупая шутка. Больше не буду.
Он вытер слезы кулаками.
– Никогда не смей.
– Никогда не буду.
Людвиг сменил гнев на милость. Шмыгнул носом. Вздохнул и доел кусочек подсохшего пирога. Сказал:
– Покажи мне его.
– Кого?
– Роджера. Дохлого. Покажи.
Я даже, кажется, рассмеялся.
– Противное зрелище.
Нажимает.
– Все равно. Мне надо, понимаешь? Думаешь, меня вырвет?
Я его проводил. Он шел по двору, глядя на трупы, как на стены. Взмахнул ресницами на выломанные ворота конюшни:
– Лошадей украли… Ты всех убил, как в том городе?
– Нет, это сделали вампиры.
– Твои слуги, да?
– Мои друзья. У них тоже к Роджеру души не лежали.
Людвиг наконец-то снова хихикнул. Я боялся в ближайшее время не дождаться.
– Я ночью видел вампира, – говорит. – Это была дама. Такая ледяная дама. С белыми лентами и в белом платье. Она сказала за дверью, что меня нельзя трогать, а я посмотрел в щелку.
– Это Агнесса, – говорю.
Он мечтательно улыбнулся:
– Шикарная дама!..
Людвига действительно не вырвало, когда он увидел Роджера. Хотя зрелище и у взрослого вызвало бы тошноту – редкостно мерзкий труп. В спальне. Полуодетый.
Людвиг на него смотрел с чистой мстительной злобой. Постепенно злоба сменилась брезгливостью, и он мне сказал:
– Все, пойдем. Я насмотрелся.
Я не стал спорить. Слава Богу, ему не захотелось увидеть Розамунду.
Прямо из покоев королевы я пошел к лошадям. Кадавры Людвига тоже не пугали. Он похлопал лошадь Питера по боку:
– Фи, пыльная. Чучело…
– Ты умеешь ездить верхом? – спрашиваю. – На пыльной и поедешь.
– Я умею, – говорит. – А это чья лошадь? Скелета?
– Нет, – говорю. – Моего оруженосца. Его убили.
Прищурился с ядом Розамунды. Ехидно спросил:
– Твоего любимчика?
– Моего товарища.
Людвиг погрустнел.
– Помоги мне сесть в седло, она высокая… Знаешь, они все говорили, что у тебя нет друзей. Вообще. О тебе никто не знает?
– Не рвусь рассказывать.
– А мне?
Пришлось пообещать. Мы с Людвигом бросили Скальный Приют на произвол судьбы, и в первый же день, по дороге, я ужасно много рассказывал. Я чувствовал, как наводятся мосты. Я был совершенно откровенен. Людвиг замучил меня вопросами, но у меня не было права не отвечать – иначе все эти мосты сгорели бы в одночасье.
– Мы едем в столицу? – спрашивал он. – Во дворец, да?
– Мы едем в одно местечко неподалеку от столицы. Там сейчас живет твой брат – нужно забрать его домой. Он мал и, наверное, соскучился.
Корчил гримаску.
– А, сын деревенской ведьмы! Мне рассказывали…
Ну не весело ли, право!
– Она не ведьма. Просто девка, попавшая в беду.
– Ты ее любишь?
– Нет. Но я люблю Тодда. И надеюсь, что ты…
– Я не буду его бить. Во-первых, он не принц. Во-вторых, мелкий еще…
Он жалел мать. Время от времени на его лице появлялась такая тоска, что я чуял дыру в его душе не только Даром, но и собственными нервами. Он ее жалел до острой боли, но не мог простить ей Роджера, несмотря на жалость и любовь.
Королевская кровь!
– Мама была королева, – говорил он, и я чувствовал привкус крови на языке. – Как она могла целовать этого гада? Она нас с тобой предала, Дольф, я понимаю. Роджер хотел меня убить, я знаю точно. Он так смотрел на меня иногда…
Я вспомнил переданные демоном мысли Роджера. Дурак-герцог думал, что наследник ему полностью доверяет. Ха!
– А кто теперь будет меня воспитывать? – спрашивал задумчиво.
– Я, наверное, – говорю.
Людвиг снова хихикал – так мило и так похоже…
– Не знаю. Вот ты почему не отругал меня, что я зову тебя «Дольф» и на «ты», а не «государь и отец мой» и на «вы»?
– Видишь ли, Людвиг, – говорю. – Я не слишком хорошо умею воспитывать детей. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, за что тебя надо ругать, а за что нет. Поэтому, если тебе покажется, что я должен начать ругаться, напоминай мне, пожалуйста.
Он расхохотался впервые за все это время:
– Вот еще! Да не стану ни за что!
В тот момент в этом смехе впервые мелькнуло что-то, смутно напоминающее любовь. А я сгорал от стыда за намерение избавиться от него, не видя его раньше, и от ужаса, что мог бы приказать убить его и даже не раскаяться в этом.
Я полюбил это дитя всеми оставшимися силами полусгоревшей души – за него самого и за Розамунду. В этом теле осталась в мире подлунном самая лучшая часть Розамунды. И когда мы остановились на ночлег в каком-то деревенском трактире, совсем так же, как всегда, когда Людвиг заснул раньше, чем его голова коснулась подушки, а я укрыл его своим плащом поверх одеяла…
Тогда я понял, что моя молодость кончилась. И эта мысль уже не могла ранить меня больнее, чем все прочие.
Кажется, на следующее утро Людвиг спросил, почему я не записываю своих мыслей в дневнике.
– Ведь обидно же, – говорит, – когда никто не знает о тебе толком. Все кругом – сплошной обман, а правду и взять негде.
– Нет уж, – говорю. – Для подобной блажи я слишком занят. Может быть, продиктую воспоминания для потомков, когда состарюсь.
Хихикает:
– Когда ад замерзнет…
– А если и так? – говорю. – Великие короли не оставляют мемуаров. Это дело старых полководцев, продувших войну, и опальных вельмож.
Но это из-за Людвига я все записываю. Он просил правды – я пишу правду. Я пишу уже целую неделю – с тех пор как Оскар сказал мне… И боюсь, я уже не успею подробно описать события, которые происходили потом.
Не рассчитал чуть-чуть. Но в общих чертах.
Я правил двадцать шесть лет.
С тех пор как я убил Роджера, в Междугорье больше ни разу не было ни бунта, ни гражданской войны. В ту же осень я закончил создание Тайной Призрачной Канцелярии и с помощью духов узнавал о любой крамоле раньше, чем она успевала стать опасной. Я видел страну насквозь, будто она была стеклянной. Мои подданные называли меня вездесущим демоном – и я был вездесущим демоном, но в моем Междугорье наступил порядок.
За время правления я выиграл только одну войну, но приобрел репутацию ночного кошмара соседей, и послы сопредельных держав мне под ноги стелились. Я заключил множество отличных договоров, которые пригодятся моим преемникам – если те не будут щелкать клювом.
В Междугорье наступил мир и покой. Жизнь была сравнительно недорогой и достаточно безопасной. Междоусобные склоки прекратились. Я нажал на монахов Святого Ордена, они пищали, но согласились – и теперь выделяли седьмую часть храмовых доходов на содержание госпиталей и домов призрения.
Мои подданные меня так никогда и не полюбили. За время правления на меня совершили в общей сложности с полсотни покушений. Точнее я не считал. Хотя подсчитать, вероятно, было бы интересно.
Скальный Приют теперь считается проклятым местом. Когда я проезжал мимо в последний раз, видел деревья, которые выросли перед воротами. Вероятно, если войти в них, найдешь брошенные кости убитых вампирами, проросшие травой. Никого из живых туда нынче не заманишь никакими сокровищами… Хотя все ценное, я думаю, все-таки разворовали. О Розамунде никто не вспоминает – это страшная и закрытая тема. Королева умерла. И все.
Не вспоминает никто, кроме меня. Я украдкой от всех, включая Людвига, ставлю свечи за упокой ее души. Дико и смешно, но я тоскую по ней до смертной боли. Я жалею о том, что сделал с ней, жалею, несмотря ни на что. Нас связывали слишком тяжелые цепи; они приросли к душе, и мне пришлось откромсать слишком большой кусок души, чтобы освободиться.
Королю не годится жить вдовцом, увы. Я женился на младшей дочери короля Заболотья, Ангелине. Она принесла моей короне великолепные земли на берегу Зеленой реки и Чернолесье – шикарное приданое. Она была очень хорошенькой, полненькой, беленькой, доброй и глупой девушкой. Вела себя эта милашка довольно приемлемо, но любить не умела, так же как не умела и думать. Покорная, тепленькая гусыня.
Она родила мне еще одного сына, великолепного Хенрика, который наделал мне проблем еще пятнадцатилетним подростком, когда вызвал Тодда на поединок. Вообще говоря, Хенрик равно не терпел обоих братьев – по совершенно непонятной мне причине он вырос парнем не слишком разумным, замкнутым и завистливым.
Я казнил его после того, как он нанял убийц для Людвига. Перед смертью он сказал мне, что одинаково ненавидит меня с моими мертвецами, Людвига – сына шлюхи и Тодда – сына девки. Судя по его поведению в последние годы жизни, это была правда. Я не мог рисковать троном.
Ангелина пережила это как-то тупо. В ней вообще было очень немного живого огня. Две ее дочери с возрастом стали очень на нее похожи – красивы телом и совершенно пусты душой. Но я уже ни от кого ничего не требовал.
Я только люблю Людвига, очень. Свет, разумеется, до сих пор болтает о том, что я испытываю к нему уж совершенно противоестественные чувства.
Молва уложила меня в постель с собственным сыном, но это – такой безумный бред, что глупо даже принимать его всерьез. Просто у Людвига неистребимая привычка в отсутствии посторонних называть меня на «ты» и «Дольф», иногда он забывается и при людях – вероятно, кто-то сделал неверные выводы. Да, Людвиг теперь стал потрясающе красив. Чем старше он становится, тем заметнее, что он – сын Розамунды, но, что забавно, иногда весьма заметно, что он – и мой сын тоже. Он похож на эльфийского рыцаря из древних баллад. У него чудная осанка, точеное лицо, он надменен и горд, его фиалковые глаза сводят с ума девиц, но он холоден и брезглив, вдобавок – занимается безнадежными поисками любви, как я когда-то. Он – мой товарищ, мы вместе тянем этот проклятый воз рутинной работы, которая называется управлением государством. Он – бесценный помощник, интриган, умеет разговаривать даже с теми, к кому я в жизни не нашел бы подхода, кроме эшафота. Он никогда не жалуется.
Я думал, что прекрасное лицо и рыцарская стать помогут ему обрести счастье, но они, похоже, только мешают. Иногда я дико жалею, что Людвиг не унаследовал Дара – так мне было бы спокойнее.
Тодд до сих пор мил. Он не так умен, как Людвиг, и далеко не так хорош внешне – в нем есть нечто плебейское, зато он весел и отважен. У него круглые глаза и яркий румянец, он мгновенно толстеет, как только Людвиг перестает таскать его по делам или на охоту, но зато он прекрасно смеется. В последнее время я отношусь к его матери лучше, чем к собственной жене… Добрая толстуха и память, память… Тодд все понимает правильно, считает себя, по-моему, правой рукой великолепного Людвига, но все-таки – не ровней ему… И это, возможно, к лучшему.
Людвиг, как и я, не способен на «святую мужскую дружбу». В его мире существуют старшие – в моем лице и в лице Оскара – и младшие – не смеющие претендовать на равенство. Я его понимаю. Кровь.
Жаль, что не проклятая…
Иногда я пытался погреться, взяв кого-нибудь к себе в постель. Чем серьезнее укрепляется королевская власть, тем больше желающих. Девицам иногда удавалось меня развлечь… правда, не более того. Некоторые придворные фантики мужского пола в надежде на привилегии, титулы и земли изображали, бывало, что ради моей любви готовы на такие вещи, которые даже чудесный Питер считал развратом. Но – меня по-прежнему тошнит от проституции. В последние годы я часто не мог заснуть по ночам и сидел в своем любимом кабинете в обществе Агнессы и Рейнольда – перебирал старые жемчужные четки, с которых совсем стерся перламутр, а сами жемчужины потрескались. И все три тени ко мне приходили в такие ночи: Нарцисс с его переменчивыми кроткими глазами, в ожерелье, завязанном узлом, Магдала – ледяной ангел в малиновом берете с соколиным пером, ухмыляющийся Питер на полу рядом с креслом, поставив локти на мои колени…
Жизнь без них иногда приобретала привкус абсолютной безнадеги. Я просто работал.
Как всегда.
Пока неделю назад я не заметил это в своем лице, когда смотрел на отражение в зеркале. То-то Дар жжет меня без видимого повода… А вечером пришел Оскар.
В последнее время мне странно на него смотреть. Я постарел, рядом со мной его безвременье еще парадоксальнее. Я помню время, когда он казался мне запредельно старым, потом – моим ровесником. Теперь Оскар кажется мне юным.
Смешно…
– Мой дорогой государь, – говорит. Какая печаль, подумайте… – Мой бесценный государь, я должен вам сообщить…
– Ну, – говорю, – что ж вы замялись, Князь? Я же не слепой и не дурак. Отметка рока?
Он взял мою голову в ладони – поток Силы прямо в душу, ах, прах побери, сколько раз я это видел: любезность уходящему. И темная капля – из угла глаза, по снежному лицу. Князь, вы плачете?
– Ты, Оскар, меня отпустишь, – говорю. – Ты, конечно. Только через несколько дней, когда я попрощаюсь с детьми и закончу дела. Я позову.
– Безумный мальчик, – говорит, – ты об этом так рассуждаешь…
– Прикажешь бояться? Может, еще каббалу на зеркале нарисовать против Приходящих В Ночи?
Он рассмеялся. Вздохнул – я ощутил лицом его дыхание, мороз, ладан.
– Государь мой великолепный, лучший в мире, не имеющий равных, – говорит. – Мой сердечный друг, ты по-прежнему не хочешь выпить моей крови? Стать властелином Сумерек, равного которому мир не знал?
Ух, и заманчиво же это было! Или – было бы?
Я вспомнил, как мой Питер когда-то сказал: «Проживу человеком – и умру как человек». Может, моя человеческая смерть приведет мою душу туда, где я встречу их, думаю. Может, став вампиром, я обреку себя на одиночество и рутину на лишнюю сотню-другую лет. Нет уж.
– Это будет сердце? – спрашиваю. Оскар только кивнул.
– Почти у всех некромантов сердце сгорает рано, – говорю. – Я знаю. Так вот, придешь на зов и возьмешь мою жизнь. Я был королем людей – им и останусь. Тебе можно довериться?
Лицо Оскара показалось мне совсем человеческим, когда он пообещал:
– Вполне, ваше прекрасное величество.
Мне больше не о чем писать. Я доволен, несмотря ни на что. Возможно, меня ждут Те Самые для последнего разговора по душам – но я ничего не боюсь. Я сделал все, что хотел.
Я сделал Междугорье великой державой, уважаемой соседями до нервных спазм. Я вернул земли, которые принадлежали нашей короне издавна. Я всю жизнь беспощадно истреблял тех, кто хоть чем-то угрожал моей стране – и на сегодняшний день у нее не осталось внутренних врагов.
Те Самые честно выполнили договор. Я стал великим королем, ненавидимым народом, с дурной славой и тяжелой памятью. Но мне удалось кое-что вырвать из их лап.
У меня были минуты настоящего счастья. И я умру не от кинжала врага, а от поцелуя старого друга. И мою корону наследует Людвиг, способный продолжить мое дело.
Ах, если бы я мог завещать ему Призрачную Канцелярию, гвардию и вампиров… К сожалению, все неупокоенные лягут, как только отойдет моя душа, а вампиры не смогут общаться со смертным человеком. Я просил Оскара не оставить Людвига без советов, но…
Мы все принадлежим Предопределенности…
