Макс Далин
Убить некроманта
И почему-то эта мирная картина выглядела куда злее, чем поле боя. Питер даже шепнул: «Кошмар какой», – я его понял. А Оскар безмятежно улыбнулся и говорит:
– Молодцы. Взгляните, ваше прекрасное величество, какая чистая работа. Они никого не заставили страдать. Все эти люди умерли счастливыми – кто из живых солдат может похвастаться такой гуманностью по отношению к врагам?
А Питер мотнул головой и возразил:
– Ну не все, я скажу…
Я проследил его взгляд. Лужа крови. Нда-с… Из растерзанного горла какого-то вояки – эффектно.
– Фи, – сказал Оскар. – Он, вероятно, попытался поднять тревогу, или сопротивлялся, или был пьян… Дети Сумерек не любят крови, разбавленной вином.
– Я тоже, – говорю. – А где же виновники торжества?
Вампиры постепенно собирались во дворе – жутковато было смотреть, как их тела туманом просачиваются сквозь каменную кладку. Ночную тишину нарушал вой сторожевых собак, и в конюшнях беспокоились лошади. Люди, населявшие замок, большей частью умерли – но животные уцелели, они не интересуют неумерших.
Статная дева бледной призрачной красоты, с льняными кудрями и в платье из льняного полотна, тканного золотом, подошла к Оскару и присела в глубоком светском поклоне. Оскар ответил ей дружеским кивком, а мне сказал:
– Это Луиза, мой дорогой государь, милейшая хранительница здешнего кладбища. Мы с вами обязаны событиями сегодняшней ночи именно ей. Как чувствует себя ее прекрасное величество, дитя мое?
– Мои младшие охраняют двери в опочивальню государыни, Князь, – ответила Луиза, бросив на меня быстрый виноватый взгляд. – Государыня здорова… И герцог тоже там…
Я спрыгнул с коня и пошел к дверям в жилые покои – наверное, быстро, потому что Питер почти бежал, чтобы поспеть за мной. Вампиры расступались и раскланивались, как живые придворные.
Я заметил, что многим из них очень весело. Мой Дар, рвавшийся из меня, как пламя из светильника, опьянил их, будто хорошее вино, – я еще успел заметить девочку-вампира, коснувшуюся моего рукава и облизавшую пальчики.
Но это, в сущности, не имело значения.
Внутренние покои освещало такое множество свечей, что от их пламени стало жарко. И яркий свет заливал сцены, далеко не такие спокойные, как во дворе.
Здесь кое-кто, похоже, успел вынуть из ножен клинок. Стражник в гостиной, я полагаю, ранил вампира – его меч, валявшийся рядом, был перемазан черной кровью, а горло разорвано так, что в ране виднелась белая кость. Я еще подумал, что вампир, вероятно, здорово разозлился, – и открыл дверь в маленький кабинет.
И понял, что означает странное выражение «зрелище оглушило». Потому что от того, что я там увидел, звуки и вправду странно отодвинулись, будто к ушам прижали подушки.
Потому что пожилая дама с лицом, искаженным неописуемым ужасом, одетая в залитую кровью рубашку, нижнюю юбку, чепец и шаль, лежащая в кресле возле камина, была – королева-вдова. Моя мать.
Я смотрел на нее и думал, что уж ее-то тут быть не могло. И пол под моими ногами качался.
Питер, наверное, испугался моего лица, потому что начал меня тормошить. Я его отстранил и обернулся к Оскару. Оскар смотрел на труп и качал головой.
– Штандарта королевы-вдовы на воротах не было, – говорю. – И нигде не было. Она приехала инкогнито.
– Это ничего не меняет, – молвил Оскар тоном, не предвещающим никому ничего хорошего. Нагнулся к телу моей матери, тронул рану и поднес к глазам пальцы в ее крови. И позвал: – Рейнольд!
Названный вышел из стены, зажимая платком плечо, – и, встретившись взглядом со своим Князем, упал на колени, так, впрочем, и продолжая держаться за плечо. Совсем юный вампирчик, рыжеволосый, с несколько неправильным для неумершего, вдобавок осунувшимся лицом, что искупалось прекрасными очами – настоящие горные изумруды в золотой оправе. От его глаз по белой коже тянулись темные полосы.
– Это труп королевы-вдовы, Рейнольд, – сообщил Оскар сплошным льдом. – О чем вы думали?
Эти темные полосы были следами слез. Вернее – черной крови, которая текла из глаз Рейнольда, как человеческие слезы. Век живи – век учись: я впервые видел, как плачет вампир. Я еще подумал, что это любопытно с точки зрения моей науки – отстраненно. Питер смотрел на вампира с тенью сочувствия.
– О Князь, и вы, темный государь! – взмолился Рейнольд. – Простите меня! Я не знал старшую государыню в лицо…
– Для чего вам понадобилась жизнь этой женщины? – холодно спросил Оскар.
– Я не хотел, я только прошел через эту комнату. – Рейнольд совсем по-человечески всхлипнул и размазал кровь по лицу. – Государыня швырнула в меня молитвенником, я ранен, Князь. Мне было так больно, что я потерял голову.
– Уберите платок, – приказал Оскар. – Я взгляну.
Питер поднял с пола молитвенник и подал мне. Хорошая книга – в белой каббале Святого Ордена. Знак защиты от Приходящих В Ночи украшал обложку, как стилизованная роза. Духовник матушке посоветовал, не иначе. Защитнички… Прах их побери. Уж сколько раз твердили миру – не защитишься этим, только взбесишь, но нет! Все равно пользуются этой дрянью. Я бросил молитвенник на столик.
Рейнольд с заметным трудом разжал руку с платком. В камзоле и рубахе зияли прожженные дыры, а Сумеречная видимость плоти обуглилась почти до кости. Я прикинул, сколько времени ему понадобится, чтобы восстановить свое тело, мучаясь от дикой боли. Брезгливая гримаса на лице Оскара сменилась невольным состраданием.
Юный вампир повернулся ко мне – воплощенное раскаяние и ужас:
– Темный государь, я не знал, клянусь! Я в вашей власти. Вы упокоите меня?
Я стащил перчатку, вынул свой старый нож и надрезал запястье.
– Рейнольд, – говорю, – выпей. Ей уже ничем не поможешь, а тебе еще можно помочь. Не повезло нам с тобой сегодня.
Он отрицательно мотал головой, но – уже прижимая мою руку к губам. Не того был возраста и не тех силенок, чтобы устоять против проклятой крови. Пока он пил, я ощущал, насколько он мне теперь принадлежит. А думал о том, что, прости, Господи, ужасный разговор с матушкой на этом свете не состоится. И мне в ближайшее время не придется ей рассказать, как я отношусь к ее выбору…
– Вы, как обычно, проявляете великодушие к тем, кто совершил безрассудный поступок, мой добрейший государь? – сказал Оскар, улыбаясь.
– Просто не имею привычки карать младших подданных за недосмотр сильных мира сего, – говорю. – Вы же ясно сказали им: Розамунда, Роджер и Людвиг. Всех прочих можно. Мальчишка просто подставился, вот и все.
Оскар лишь руками развел.
А я не без удовольствия пронаблюдал, как рана вампира начала закрываться, – и жестом приказал Рейнольду меня сопровождать. В покои Розамунды. Вместе с Оскаром, Питером и скелетами.
Пора, в конце концов, заняться настоящим делом. Но, Господь мне свидетель, как же мне не хотелось туда идти!
Я, некромант, видел в жизни очень много мерзкого. Но ничего отвратительнее, чем та сцена в спальне Розамунды, мне не случалось видеть никогда.
Они рыдали друг у друга в объятиях. Какой пассаж! Рыдали – и резко заткнулись и обернулись ко мне, когда я распахнул дверь. И я не знал, что омерзительнее – растрепанная, полуодетая Розамунда с кусачим выражением мокрого лица, как у осы, или красная зареванная усатая морда Роджера.
Наверное, все-таки второе. Но я не уверен.
А скорбно поднятые брови Роджера тут же опустились к переносице. И какая же потрясающая сила эмоций отразилась на его роже – какая сметающая ярость и какая безнадежная!
Мое счастье, что он не был некромантом. Я сейчас ненавидел Роджера куда меньше, чем он меня, – сложный бы вышел поединок. Он прожигал меня глазами, а я смотрел на него и его девку и не чувствовал ничего, кроме гадливости.
И не знал, что сказать. Так почему-то случалось постоянно. Каждый раз, собираясь в бой, ожидаешь, что твой враг – человек. Боец. Ненавидишь его страстно, как равного себе. А потом видишь Ричарда Золотого Сокола или этого Роджера – тварь жестокую, подлую и мелкую. Не только для ненависти мелкую – даже для слов. И я молчал. Поэтому понес Роджер. Вскочил – в рубахе, распахнутой на волосатой груди, и в наскоро напяленных панталонах, – меня затошнило. Уставился на меня в упор, сжал кулаки, прошипел:
– Демон, хитрый демон! Весь ад сюда притащил, тварь?
– Нет, – говорю. – Много вам чести – поднимать целый ад.
Он улыбнулся, вернее – осклабился:
– Ничего, некромант, ничего… Недолго тебе бесчинствовать, Святой Орден тебе покажет, как строптивых взнуздывают. И шлюхи тьмы тебе не помогут.
Ишь ты, думаю. Один наш общий знакомый, вроде бы, при жизни называл вампиров шлюхами тьмы, да?
– Роджер, – говорю, – монах умер. Мой Питер ему воткнул нож между глаз. Так что монах тебе не поможет и не отомстит за тебя, напрасно надеешься. Между прочим, ты ему исповедовался? Он знал, что ты с чужой женой валяешься?
Роджер в лице переменился.
– Демон! – шипит. – Хитрющий, подлый демон! Развратник, убийца! Тебя послали из ада на землю, чтобы причинять вред, ты сеешь только смерть, ты всем приносишь горе, ты всем ненавистен! Ты…
Мне надоело.
– Роджер, – говорю, – ближе к делу.
Вскинулся:
– К делу?!
– Ну да, – говорю. – Дело в том, что ты обрюхатил мою жену и зарился на мою корону. Факты, правда?
Он не знал о ребенке. И не знал, сколько я знаю о его планах. Он выдохнул и замолчал. Зато Розамунда, которая все это время сидела, скрутившись в узел, забившись в угол, бледная, и молча сверкала на меня глазами, подала голос.
– Ты! – выкрикнула, даже щеки загорелись. – Великий государь! Не тебе об этом заикаться, не тебе! Ты же не мужчина, Дольф, ты дрянь! Я-то давно тебя знаю, хорошо! Тебе непонятны чистые чувства, ты на них не способен, тебя привлекает только грязь, грязь и кровь – ненавижу, я ненавижу тебя!
Похорошела в этот момент. Я улыбнулся.
– Сколько лет, – говорю, – я ждал этого признания, дорогая.
Розамунда взяла себя в руки. Снова окаменела лицом.
– О да! – миндаль в сахаре, какой тон знакомый. – Ты умеешь издеваться, Дольф. Это ты умеешь хорошо – издеваться, унижать, топтать все самое святое. Да, я люблю Роджера, будет тебе известно. И твоя мать знает об этом. Она проклянет тебя, если ты…
– Уже не проклянет, – говорю. – Ее убил молоденький вампирчик. Неопытный. По ошибке.
Розамунда зарыдала. У Роджера округлились глаза:
– Ты убил собственную мать?! Ты мог?!
– Я не хотел, – говорю. – Я здесь, чтобы убить тебя. Я, герцог, имел претензии только к тебе. И что ж ты не вышел ко мне навстречу с мечом? Вот, дескать, демон, убийца, развратник, я весь перед тобой, тебя презираю, вызываю на бой – жену твою поимел. То есть – люблю. Так ведь у вас говорится. Было бы очень по-рыцарски. И вдрызг благородно. Что ж ты прикрылся от меня целой толпой, как щитом? Монахом, королевой-вдовой, солдатами, баронами, свитой? Самой Розамундой, наконец?
Он молчал. У него была очень интересная мина. С одной стороны, я его, кажется, почти пристыдил. А с другой – не надо уметь слышать мысли, чтобы догадаться о чем он думает: «Ага, дурака нашел». Но он не нашелся, что ответить.
Зато Розамунда нашлась. Улыбнулась. Спросила:
– А ты отчего не пришел ко мне один, пешком, без своих адских прихвостней? Струсил?
Я подвинул ногой стул и сел. Устал я что-то.
– Я – некромант, – говорю. – Я же некромант, Розамунда. Я не умею вести себя благородно. Что с меня взять. Ну ладно. Хватит.
И оба посмотрели на меня напряженно. Уже не злобно – испуганно. Оба. Они как-то разом сообразили, что пора кончать бранить меня. Что теперь пришло время приговора.
Лицо у Розамунды вдруг сделалось очень человеческим. Просто насмерть перепуганным женским лицом. И она взглянула на меня заискивающе. А ее жеребец побледнел и сделал непреклонный вид. Написал у себя на лбу: «Умру как герой». Но геройского не получилось. Он так потел, что запах псины перебил ванильный вампирский холод.
Я вдруг вспомнил горькую усмешечку Доброго Робина – и мне неожиданно стало Робина остро жаль. Задним числом. Сам не понимаю почему.
– Значит, так, – говорю. – Публичный скандал я из вашей интрижки делать не буду. Про ваши фигли-мигли толпа челяди, конечно, в курсе – но пусть это будет сплетня, а не признанный факт. А то мне, некроманту, противно устраивать суету вокруг семейной чести.
Пока я это говорил, мне показалось, что у них от сердца отлегло. Розамунда даже мне улыбнулась и говорит:
– Неужели в тебе проснулась жалость? Ты же не убьешь мать своего ребенка, Дольф?
– Своего? – говорю. – Да?
Она вспыхнула и замахала руками. Может, хотела врезать мне по щеке, но передумала.
– У нас с тобой плоховато получались дети, – поясняю. – А может, и тогда кто помог? Ну да это неважно. Вы, золотые мои, меня не так поняли. Я сказал, что публичный скандал делать не буду. А что прощаю вас – не говорил.
У Роджера вырвалось:
– Ты – палач!
Я плечами пожал.
– По древнему закону Междугорья, – говорю, – совершивший прелюбодеяние с королевой приговаривается к публичному оскоплению, четвертованию и повешенью на площади перед дворцом. Я верно излагаю, Роджер?
Никогда не видал, чтобы так потели. Пот по нему тек струями; рядом с ним стоял канделябр, было жарко от свечей и, видимо, худо от ужаса – я же страшнее вампиров, право. И еще одно маленькое открытие – живые иногда воняют хуже мертвых. Правда, нечасто.
Питер хихикнул у меня за плечом; вампиры стояли у дверей, как пара мраморных статуй.
– Ты же не станешь… – пролепетала Розамунда.
– Да, дорогая, – говорю. – По закону ты должна присутствовать при казни. А потом тебе полагается выпить вина с мышьяком. Так?
Она зашептала «нет, нет» – и вид у нее был такой беспомощный и она была так красива, что я чуть было не отменил все, что задумал. Но встретился взглядом с Оскаром – и вспомнил.
Она – мой враг. Смертельный враг. Теперь, из-за Роджера, больше враг, чем когда-либо. И не успокоится, пока я не издохну. И ничего не изменится. Никто никого не прощает. Иногда делает вид, что прощает, но не прощает.
– Итак, – говорю, – решение. Я тебя, Роджер, в прелюбодеянии не обвиняю. Я же развратник – смешно было бы. Поэтому четвертовать, кастрировать и все такое – не стану. Противно.
У Роджера опять мелькнула надежда на морде. Ну не дурак?
– Я, – говорю, – обвиняю тебя в государственной измене. В организации заговора против короля. Справедливо? И приговариваю к повешению как предателя. Ты ведь поглядишь, Розамунда?
Он ринулся на меня, склонив голову, будто забодать хотел. Моими рогами, что ли? Его перехватили скелеты. И Розамунда упала в обморок.
Не стал я, конечно, устраивать эту грязную суету с настоящей казнью. Я даже не стал его на двор вытаскивать – незачем. Просто пережал ему горло потоком Дара. То на то и вышло.
Правда, подыхал он, кажется, дольше, чем обычно кончаются висельники. Наверное, потому, что веревка шею ломает. Но я остался не в претензии.
Нет, я не наслаждался. Думал, что в этот раз буду, но снова не вышло. Я был удовлетворен – да. Справедливо – да, поэтому правильно. Но – по-прежнему неприятно. Просто интриган, подлец и подонок, грязно подохший, как ему и положено. И все.
Розамунда пронаблюдала. И в истерике не билась. Снова стала ужасно спокойная, даже надменная. Спокойно посмотрела, как ее кобель агонизирует, а потом ее вырвало. Слабая человеческая плоть все дело испортила.
А я приказал гвардейцам отвести ее в приемную – там пол гладкий и места много.
Оскар говорит:
– Может быть, вы, мой дорогой государь, подождете до завтра? Идет уже третий час пополуночи. Конечно, нынче, на исходе лета, светает поздно, но все-таки…
– Князь, – говорю, – я все понимаю. Я даже могу отпустить ваших младших отдыхать. Но сам ждать не могу. Не терплю быть должен, особенно – Тем Самым. А то ведь они могут и сами взять, если подумают, что я выплату задерживаю.
Он не стал спорить, конечно. Только заметил:
– Я думаю, вы можете взять Рейнольда в столицу, не так ли, ваше драгоценное величество? Он не заменит Клода, конечно, он еще молод и не слишком силен… Но он будет безусловно предан вам, добрейший государь. Морис отпустит его. Все понимают – вампир не забывает таких милостей. Он может сопровождать вас вместе с Агнессой. Если, конечно, вам не будет неприятно видеть его после…
Я посмотрел на рыжего вампира – и он кинулся к моим ногам. Я ему улыбнулся через силу и подал руку.
– Возьму, – говорю. – Я люблю детей Сумерек, Князь. Мне не будет неприятно.
– Прекрасно, – ответил Оскар. – Встаньте, Рейнольд. Можете считать, что сегодня ночью вам повезло. Сопровождайте меня в гостиную.
Дал понять, что сам на ритуал смотреть не станет и другим вампирам не позволит. Молодец, правильно.
– Оскар, – говорю, – присмотрите за Питером, пожалуйста. И чтобы никто его душу не отпустил, пока я не вернусь. Мне его душа на этом свете нужна.
Оскар кивнул и сделал Питеру знак следовать за ним. Мой бродяжка попытался было протестовать, но я никаких аргументов не принимал. Приказал уйти.
Питер уже разок покормил собой Тех Самых, думаю. Довольно с него.
Так что в приемной я оказался наедине с Розамундой. Не в счет же скелеты.
Она сидела на резном кресле и смотрела, как я рисую пентаграмму на полу. С занятной смесью презрения, страха и еще чего-то – может, ожидала моей милости. Молчала. А мне и подавно говорить было не о чем. Но промолчать до конца, разумеется, не сумела.
– Дольф, – сказала странным тоном – почти капризным. – Ты не можешь меня убить. Ты должен простить меня.
– Почему? – спрашиваю. Через плечо.
– Я же твоя жена, – говорит. – Я королева. Я же королева.
– Я сегодня ночью убил, можно сказать, свою мать, – говорю. – Она тоже была королевой. И что?
Она встала, подошла.
– Не наступи, – говорю. – Знак входа в ад.
Она подобрала подол.
– Дольф, – говорит. – Ты же знаешь, что сам в этом виноват. Ты… Я… я же была так несчастна с тобой… а ты все время надо мной издевался… ты же позволял себе любые мерзости, девок, мальчишек, трупы – а я просто полюбила… мужчину, который меня понимал… только однажды…
– Розамунда, – говорю, – сядь, мешаешь.
И тут мне еще больше помешали. Поскольку дверь стукнула, а гвардейцы не дернулись, я понял, что это Питер явился. Я бросил уголь.
– Я тебе что приказал? – говорю. – Я тебя выдеру.
А он смотрит на пентаграмму – зрачки широченные. И шепчет:
– Господи, вы опять Этих зовете? Я останусь с вами на всякий случай, а?
Я рявкнул:
– Пошел прочь! Не зли меня.
Кивает: «Сейчас, сейчас», но не уходит. По лицу вижу – боится за меня, слишком хорошо представляет эту часть работы. Каким-то образом догадался в прошлый раз, что мне помогает его общество. Я ему улыбнулся, но говорю:
– Нет, иди, мальчик, иди. Я справлюсь.
И тут вдруг прорезалась Розамунда:
– Питер… Ты же Питер, да? Скажи своему королю, что он не должен жестоко поступать со мной. Ты же не ненавидишь женщин, верно?
Питер зыркнул на нее зло, а она продолжила, да так любезно и жалобно:
– Питер, ну что ж ты? Ведь я не сделала тебе ничего плохого, правда? И твоему государю – просто я слабая, я несчастная, я ошиблась… ведь все ошибаются…
Я подобрал свой уголек и стал дорисовывать. Я очень хорошо помню, как думал, что закончу спокойно, пока моя шлюха пытается подлизаться к бродяге, а перед тем как открыть выход, выставлю его вон. Я не торопился. Я знал, что моего лиса ей нипочем не уболтать – он ей не простит.
Но услышал, как Питер ахнул и ругнулся за моей спиной, когда чертил последнюю линию.
Я обернулся. Питер стоял и смотрел на меня – а лицо у него было совершенно потерянное. Потерянное и беспомощное.
– Мальчик, – говорю, – в чем дело?
Он улыбнулся виновато, пробормотал: «Простите, больно что-то» – и завалился на мои руки. А меня ужас прошил насквозь, как громовой удар.
Я его встряхнул, смахнул волосы с его лица – и увидел… я часто видел это. Не ошибиться. Глаза остекленели. Но хуже того – я почувствовал.
Этот теплый толчок. Душа отошла.
Шпилька. Волосы растрепанные, ее коса держалась на одной шпильке. Золотая роза с маленьким бриллиантом – сверху, а снизу – стальное острие. Жарко было в замке – он остался в рубахе, где-то бросил куртку. Сквозь рубаху, под лопатку. Золотая роза – а вокруг пятно крови. Совсем небольшое.
Какой профессиональный удар, подумал я. Как точно. Как странно.
Розамунда смотрела на меня с каким-то веселым удивлением – и вдруг хихикнула.
– Ой, Дольф, – говорит. Удивленно и со смешком. – А это, оказывается, так легко… Вы, мужчины, так это преподносите… А это так легко! Это же даже не нож! Надо же… Я даже и не ожидала, что у меня получится!
Я подумал: он повернулся к ней спиной. И я поворачивался. И никто из нас не обратил внимания на эту шпильку. И для гвардейцев шпилька – не оружие, а королева – не боец. А мой Дар уже в этой пентаграмме – я же не ждал удара в спину… шпилькой… от жены…
Я сконцентрировал Дар на Тех Самых. А Питер… учуял… предвидел… подставился…
Боялся за меня. Почему бы? Что ему в свое время Клод говорил? Что ему Оскар сказал? Что он думал, мой бродяга?
Я его осторожно положил на пол. Вытащил шпильку – длиной пальцев шесть, очень хорошо достала до сердца и отточена отлично. Художественная работа. Я задрал рукав и воткнул шпильку в запястье.
У Розамунды вытянулось лицо. Она не понимала.
Я выдернул эту дрянь из руки и бросил в центр звездочки. Капнул туда же кровью. Он вышел, как по маслу. Какая-то особенная разновидность – с раздвоенным языком и рогами, закрученными в спирали, острыми концами вперед. И дым от него валил, красноватый, воняющий серой сильнее обычного.
И Розамунда заорала.
Демон уставился на меня своими текучими огнями, улыбнулся железным лицом, прошелестел:
– Щедрый подарок, темный государь.
– Не подарок, – говорю. – Взятка. Скажи мне, только что отошедшая душа принадлежит вам?
– Да, – отвечает. – Грешная душа, принадлежит почти с рождения.
– Великолепно, – говорю. – Это взятка за ее свободу. Достаточно?
Ухмыльнулся.
– Темный государь, все во власти Господа…
– Кто же спорит, – говорю. – Но дайте Питеру подняться, а потом пусть уж Высший Судия решает. Высший, не вы.
Кажется, демон огорчился. Но спорить не стал. Только склонил голову. Еще бы.
– Я вам должен, – говорю. – Кровь младенца. Я готов отдать долг. Вам ведь все равно, какого возраста младенец?
Скелеты подтащили Розамунду ко мне – она вопила: «Нет! Нет! Дольф, нет! Я не знала! Я не хотела! Нет!» Тот Самый облизался своим раздвоенным.
– Младенец – внутри? – шелестит.
– Да, – говорю. И внутри меня – расплавленное железо. – Помни – я обещал кровь, а не душу.
Он рассмеялся. Какое было лицо у Розамунды, какие глаза…
– Все знают, – прошелестел, – что у темного государя пунктик насчет душ. Я помню…
Я не смог смотреть. Я знал, как это будет. Я знал, что его полубесплотная рука выдернет из Розамунды… пройдет сквозь ее живое тело, как туман… знал, но все равно не мог взглянуть. И когда услышал ее вопль, уже безумный, и стук тела об пол, еле заставил себя поднять глаза.
– Счет оплачен, – прошелестел демон. Кровь кипела на его железной длани.
– Убирайся, – говорю. – Чем быстрее, тем лучше.
Больше я ему ни капли крови не дал. Просто закрыл выход. Бездумно, механически как-то. И сел на пол, около обугленного пятна.
Сначала Дар жег меня, просто испепелял… Потом улегся… И стало холодно. Ужасно холодно. Они лежали рядом со мной – убитый Питер и Розамунда, умершая, наверное, от невыносимого ужаса. Я тронул их руки. Они уже остывали.
И тут Дар снова поднял приступ ненависти. Отвращения и ненависти.
К себе.
Я сидел рядом с трупами и рыдал от смертной тоски, от пустоты и от неутолимой злобы на себя. Мне казалось, что моя душа, прах побери, моя грешная и больная душа уже в клочья растерзана.
Наверное, я сжег бы себя собственным Даром. Случается, что некроманты сгорают изнутри. Но кроме Дара у меня была корона, корона Междугорья, будь она проклята и трижды проклята. И еще у меня был Оскар, который появился в приемной и немного охладил мой адский жар.
Он подошел и сел на пол рядом со мной. Я забыл все условности и приличия. Я обнял его как живого и ткнулся лицом в блонды у него на воротнике – в хрустящий иней. Кажется, они таяли от слез.
– Оскар, – говорю, – все. Не могу больше. Не хочу. Я человек, только человек. Нет сил, нет желаний, я сгорел. Оскар, выпей меня. Я – тварь, тварь отвратительная, но и у тварей есть предел прочности… Не могу больше, кончено.
Он погладил меня по голове – холод, смешанный с Силой, невероятная для Оскара фамильярность. Сказал грустно:
– Ты причиняешь мне боль, Дольф. Ты меня сожжешь.
Надо было перестать его тискать, надо, да, но я прижал его к себе, все забыл, весь Сумеречный Кодекс, всю этику некромантов – только он у меня и остался, душа без тела, но лучше так, чем совсем никак, и я цеплялся за него, как за последнюю надежду, и шептал:
– Да выпей же меня, выпей, и все. Кончи меня, ты, мучитель, ты же Проводник, Князь Смертей, твоя работа, ад и преисподняя, твоя работа – слушать зов. Я тебя зову, ясно! Зову я тебя! – тряс его за плечи, тормошил, шептал – или орал: – Кончи меня, зануда!
Он не сопротивлялся. И говорил:
– Ты же знаешь, дорогой государь, я не могу тебя отпустить. Не в моей власти.
– Зато, – ору, – ты мог отпустить Питера! Я тебя за него просил или нет?! Я же просил, а ты согласился, лицемер поганый!
Оскар вздохнул.
– Ну зачем это, Дольф… Ты ведь знаешь не хуже меня, что над Предопределенностью никто из Сумерек не имеет власти. Его вела Предопределенность, тебя вела Предопределенность. Что в таком случае может сделать какой-то нелепый неумерший, старый лицемер?
– Ты что, – говорю, – все знал?
Снова вздохнул, горько.
– Разве величайшему из королей надо напоминать, что вампиры не провидят будущее? Знать Пути никому, кроме Творца Путей, не дано. Это страшно, Дольф, нам это тоже страшно – но с этим ничего нельзя поделать. Печально в высшей степени, но даже предположить тяжело, что к чему приведет. Иначе я убедил бы тебя залить смертью этот замок вместе со всеми его сомнительными обитателями.
– Вы же, – говорю, – вы, вампиры, видели отметку рока на Питере! А на мне?
Оскар взглянул строго, как на своего младшего:
– Не стоит меня допрашивать, мой дорогой Дольф. Я мог бы сказать, конечно, что Питер забрал твою смерть, это было бы больно и сладко сразу… Но я не знаю. Просто свершилась Предопределенность. И он для тебя, и ты для него сделали все, что было возможно. Проводи его с миром.
– Да, – говорю. – Наверное.
Оскар улыбнулся.
– А теперь, ваше бесценное темнейшее величество, если вам действительно хоть немного легче и вы снова способны рассуждать и оценивать здраво, может быть, вы проявите свою безграничную милость и отпустите мои бедные рукава?
Я отпустил. Оскар почти не отстранился.
– Я – последняя сволочь, – говорю. – Как меня только земля носит?
– Не знаю, – отвечает. – Но ты – великий король.
– Я убиваю всех, и в том числе – всех, кого люблю, – говорю. – Я – чума какая-то, холера, зараза.
– Ты любишь обреченных, – отвечает. – Тебя привлекает безнадежная прелесть ходящих по краю бездны – вот ты и скрашиваешь им уход.
– Ага, Розамунде, ага…
– Я должен напомнить государю, как вы оба к этому пришли?
– Меня все ненавидят. Я никому не нужен.
– Восхитительный государь шутит. Не упоминая о неумерших, скажу лишь, что у вас есть корона, дела и наследник, о котором вы забыли. Позволю себе также напомнить вам о Марианне и втором вашем сыне. И о благополучии Междугорья – на которое вы, если я не ошибаюсь, и обменяли любовь народа…
– Дурак я, Оскар…
– Не совсем точно, дорогой государь, сказал бы я. Вы совершаете глупости. Иногда – серьезные глупости. Но вы – живой, живым глупости прощают.
– Мне не простят.
– Вам нужно их прощение или великая империя?
Я усмехнулся.
– Спасибо, Князь. Я понял. И вспомнил.
Оскар убрал мои волосы в сторону и поцеловал меня в шею. Его Сила влилась в меня холодным покоем – и я вдруг увидел его лицо, осунувшееся и с черными пятнами под глазами.
– Господи! – говорю. – Князь, который час?
– О, – улыбается. – Вы настолько пришли в себя, мой замечательный государь, что заметили некоторые неудобства, доставляемые старому вампиру близкой зарей? Я счастлив. Вы позволите мне удалиться, ваше хладнокровнейшее величество? Я могу сегодня спать, не беспокоясь о вашей бесценной жизни?
– Идите, – говорю, – конечно. С истерикой покончено.
Утром я хоронил Питера.
Мне показали покои, где находился принц с кем-то из своей челяди, но я туда не пошел, только приставил охрану, гвардейцев. Я не хотел видеть никого из живых. И помощи не хотел – ни от живых, ни от мертвых.
Я нашел куртку Питера и надел на него. Я расчесал его волосы. Проверил, на месте ли его нож. Кажется, я плакал.
Как странно. С профессиональной точки зрения некроманта, труп не имеет отношения к живой личности. Это – так, сброшенная одежда, пустая оболочка. Вкладывай в нее, что хочешь, или брось гнить. Она уже – ничто. И я никогда не возился с трупами церемониально – глупость, придуманная Святым Орденом.
Но тогда я, наверное, слишком устал и был слишком одинок. Или воображение разыгралось. Или Питер чересчур быстро умер и поэтому слишком живо выглядел – и это сбивало меня с толку. Или…
Демон его знает.
Я, выходит, любил и тело тоже? Его лукавую душу – это понятно. Но тело – Питера, который вовсе не отличался неземной красотой, чтоб не сказать больше, его бедное тело, на котором из-за бесчисленных переделок, в которые оно попадало, живого места не было? Как удивительно.
Я нес его в часовню, где находилась одна из родовых усыпальниц, и думал, что, похоже, любил его почти как Магдалу. И даже понять этого не успел, пока он был жив. И ни разу не сказал об этом. За три месяца, прах побери, за три целых месяца!
Сволочь я, сволочь…
Мне и в голову не пришло звать кого-то из Святого Ордена на предмет отпевания его души. Для его души я сделал все, что было можно, – больше, чем любой монах. Меня вело какое-то варварское желание скрыть распад от чужих глаз. Не дать кому-нибудь играть с его скелетом. Не знаю, откуда это взялось, – может, какая-то извращенная ревность.
Но и это неважно.
В усыпальнице, помнится, было очень пыльно, в солнечном луче из окошка с витражом целая пыльная буря поднялась – я еще подумал, что всю эту пыль веков соберу на его одежду, будто это имело значение. И все равно показалось неприятно класть его на пыль.
В глубоких нишах вдоль стены стоял ряд мраморных гробниц, а в гробницах лежали мои покойные родственники. Судя по датам на первой в ряду – начиная с прапрабабки по какой-то побочной линии. Никто, конечно, из королей тут не покоился – королей традиционно хоронили в столице, – но всякая седьмая вода на киселе, которую здесь прихватило…
