Carinetta
Созвездие Сердец
За упокой
– Вот ты, Сид, редкий засранец, скажи-ка мне. Кто такой интеллигентный тип?
– Этот тип – очень чувствительный тип. Он слишком хорошо знает, насколько ранит прикосновение, чтобы коснуться лишний раз другого.
Легко придерживаться шаблонов! Много читать. Не выражаться грубо. Носить шляпу. И думать не нужно! Можно красивыми словами унижать неначитанного и с непокрытой головой! Мнить себя интеллигентом и не додумываться, что кичиться этим – дурной знак…
Но брань интеллигентного типа остра и метка, и она отнюдь не ранит тонкокожих. Она злит и заставляет чесаться толстокожих ханжей!
Души – заросшие толстым слоем плохо пахнущего «воспитанного» жира.
Мода всегда больно бьёт невольных законодателей.
С одной стороны, их достоинства вдруг стали всеми признанными и всеми желаемыми.
С другой стороны, достоинствами этими тут же завладевают все те, кто совершенно не умеет ими владеть. Варварски, по-мародёрски.
Мода обезличивает своего невольного законодателя. Сначала смазывает его с массой подделок (а что может быть унизительнее для оригинала!), а после, махровея и жирея, и вовсе оставляет беднягу за бортом: теперь уж он и сам не соответствует её метаморфозным требованиям.
Напоследок мода умирает, смывая наконец следы свои с подделок, и теперь бывший законодатель – ещё и дикарь, вчерашний день, объеденный саранчой.
Долго ему ждать, чтобы возродиться классикой.
Мода, как единая на всех душа сегодня, как единая на тысячи голов мысль, способна соединить эту тысячу в одно.
Но того, чью душу она использовала, мода насилует.
Он видит, как то, что дорого ему настолько, что живо в нём настолько, что породило своей силой целую волну, захватившую всех, что заразило своим огнём сердца тысяч, – ныне потухшая река, засорённая чужими трупами. С мёртвой рябью.
Его душу – его самого – надевают на себя тысячи. Без трепета – по-варварски.
То, что дорого ему, без жалости натягивают на себя тысячи. По-варварски. Без трепета.
Его насилуют… Не иначе.
Сид был засранцем. Он говорил то, что я хотела услышать. Но мне нельзя выдавать ему план. Этого ублюдка опасно брать с собой, опасно доверять жизнь тому, кто готов похоронить нас всех и знает как. Но и бросить этот живой разум здесь я не желаю.
Нет, Сид. Ты уже сед, но соображаешь. Ни за что не пойму, что же у тебя на уме. Я не выдам нашей тайны. Но и здесь тебя не брошу.
– Старикан, ты чертовски прав. Ты видишь меня насквозь!
– Дураки умничают, умники дурачатся. Знаешь, почему змею считают символом мудрости? У неё просто ума не хватает делать глупости!
А у тебя хватает, Сид. Корчить из себя идиота.
Надеюсь, мне не хватит ума себя выдать.
– Вашего зелёного усыпили.
– Сильвера?!
– Да, Милли. Только заруби себе на носу: ты не знаешь ни черта! Повздорил с ребятами, подрался в баре – всё! Больше ты его не видела и думаешь, что он бросил работу и вернулся на свою дядюшкину ферму. Ни о какой зелёной крови не вздумайте и заикнуться!
– Силь…
– Да, и как его звали, тебе тоже лучше бы позабыть! Милли, – профессор посмотрел на меня в упор, – не спи. И прибереги себя.
Сильвер…
Сид! Что же мне делать теперь? Довериться всем сердцем тебе? Или опасаться тебя теперь ещё сильней?
Сон четвёртый
Я запрятала в кратере лунном
Своё сердце, до смерти забитое.
На Земле оно слыло безумным…
Я его закопала. Пусть спит.
Ты его будешь всюду искать
В цоканье каблуков об асфальт.
Просыпаться от гулких ударов
Ночного трамвая о рельсы…
Ты свихнёшься под марш барабанов!
Под мурлыканье барабана —
Коль сосед наконец-то застрелится.
Ты его будешь ждать отовсюду,
Перебьёшь к чертям всю посуду,
Только бы не забыть этот звук…
Он придёт – долгожданный стук!
Лишь услышишь стук в свою дверь —
Поспеши: это к тебе
Моё сердце стучит, задыхаясь!
Поспеши, поспеши, спотыкаясь,
Дверь открыть в ленинградский подъезд.
Из-под ног хлынет пена морская,
И защиплет свежий порез.
Это мой лунный камень в груди
Притянул полуночный прилив…
За полночь
Я в чёрном атласном платье, запутавшаяся в боа, на сраном банкете в честь победы в какой-то битве. Свои хоть победили?
По очкам или по количеству выживших?
Ну и на кого ставили?
А была вообще битва, эй?
Я пожирнее склеила губы помадой, чтобы эти вопросы остались дома, в голове, а не полезли изо рта в драку!
Нам всем сегодня положено было веселиться и до усрачки чувствовать себя родственными душами.
– Парнишка! А ну тащи ещё пирожные!
– Пирожные кончились.
– Да прям!
На самом деле нам всем нужно было просто надраться и вести себя хуже некуда.
Народные фигляры весело и задорно гадили прямо с экранов, иногда прерываясь с серьёзными рожами, чтобы поздравить с победой всех обгаженных и этим довольных.
Мне самой уже третий день было жутко до одури. Похоже, нам троим – единственным – сегодня нужно кровь из носу не обосраться.
Стыдно признаться, что я не умею ездить на велосипеде и не умею пить. Брюзжу на бары, где не наливают, а сама удираю от рюмки. Пешком.
Когда нужно было быть начеку, я стремительно косела уже со второго бокала вина.
Мой шёлковый обод с пером косился вместе со мной.
Что, по правде говоря, не мешало моей тактике! Играть бухую идиотку.
Я хохотала драным визгом и шлёпала атласными перчатками по столу. Может быть, это была задница шлюхи – мне было всё равно. Всё шло мне под руку.
Пора.
– Товарищи! – Я рвусь к микрофонной стойке. – Разрешите поздравить всех нас!
Сейчас Чики засыплет снотворным торт, а Род подберётся к пуншу.
Чёрт! Я забыла комедийную речь! Гадство! Меня так лихорадит, что придётся ссать в уши чем припрёт!
Я – озлобленный противоречий клубок!
Заперто-упёртый p-n-переход!
Удирающий прочь пароход!
Это пьеса, написанная акварелью на стенах
В проходе!
Это просто ссанина поэта, отлившего в рифму на стенах,
Заблёванных крысами, в тёмном p-n-переходе!
Давай, Родди. Надо накачать кишки этих алкашей по самые глотки.
Я курю под дождём
И целую поверх пощёчины!
Мои полуголые плечи и пепел, забытый на них, —
Это ангел и чёрт покурили и дружно свинтили!
Ну и чёрт с ними!
Мой язык – моя плеть,
Я плюю вам в ваши пенсне!
И ещё по весне
Пощёчину вкусно леплю
Поверх поцелуя!
Я и не заметила, как гибнущий в моей руке окурок из последней ярости прожёг мою перчатку.
Кажется, публика достаточно охренела.
– С победой, товарищи! Пьём!
Все подхватили бокалы. Ништяк…
За всё
Мы колотили в дверь Сида.
– Прощайте!
– А ты?!
– А я увлеку за собой в могилу этих бухих мотыльков. Даже вместе с теми, кто недавно мне это и приказал, но они об этом не подозревают. Поэтому поторопитесь. Книжка захлопнется раньше указанного срока.
– Нет, я тебя не оставлю! Слышишь? Никуда я без тебя не поеду!
Я пыталась схватить Сида под мышку, но он убедил ребят держать меня и оставить его.
Наша машинка завелась. Мы три ночи чинили Шухов фургон, и теперь мы летели. Я ещё не верила в смерть Сильвера. Но уже трезвела. Меня трясло от горечи бросить здесь Сида.
Как мы умудрились угнать тайком починенный фургон?
Но мы не могли остаться здесь, опустив руки. Воевать здесь тоже не могли.
Как мы умудрились украсть добытые здесь сокровища?
Мы не могли оставить их здесь, мы не могли отдать их, когда уже признались себе, что знаем, кому и для чего. Мы не могли решить, что делать с ними. Но мы смогли взять на себя ответственность за них. Мы смогли быть ворами, но не смогли – лицемерами.
Как случилось нам быть обреченными на розыск и расстрел? Когда я успела стать особо опасным преступником? Ведь я всего лишь оставалась верна своей чести последние дни! Как и всю свою жизнь до этого… Только и всего!
Предателем родины? Ведь я всего лишь не смогла предать себя…
Без пяти минут вечно в бегах, одной ногой выпрыгивая из могилы? Позором истории?
Пусть так. Если нужно будет отстоять свою честь и историю ценой жизней – будет сделано.
Пусть так. Только бы не умереть сраным обывателем. Мёртвым мешком с костями.
P.S.
Иллюстрация авторская.
По мотивам собственных сновидений…
Великолепие
Предисловие
Всякий раз, садившись перечитывать рассказ, я принимала первые его строчки за приказ к выполнению – и переписывала всё заново к чёртовой матери.
Великолепно
– Проще! Язык должен быть проще!
Ежиха Жанна суетно бродила по норе.
– Язык будет простой… И странный!
Солнечные стрелы протиснулись в крохотное окошко и вонзились в пол. Ежиха выстрелила в ответ любопытным носом, прищурившись от яростно-кирпичного заката, и смекнула: пора. Самое время охотиться за вдохновением!
Жанна прильнула к платяному шкафу, раскинула дверцы и влезла в вывалившийся на неё фиолетовый свитер. Выпрямившись перед зеркалом, заправила за ворот вьющиеся иголки, уставившись на свою фиолетовую фигуру.
– Талии – литоту, груди – гиперболу! Губы накрашу красными неугомонными речами! Никто и не заметит их мертвецкую бледноту, если галдеть, не останавливаясь!
Жанна закинула за спину рюкзак с газетами и красками и встала по очереди в лакированные сапоги до самых ушей.
– А волосы заправлю в карандаши! Поэту сгодятся кучерявости!
Жанна выкатилась в гулкую шахту и захлопнула толстую круглую дверь. Нервно зазвенели бронзовые ключи.
Кафе, забитое бобрами
Жанна прокралась к барной стойке туго забитого бобрами кафе.
– Секста… О, нет! Септима эспрессо – семи тонов обжарки!
Бобр-бариста издевательски посмотрел на Жанну.
– Намазать пенку жжёным сахаром или надавить сок из гусеницы?
– Ты что, кретин?
Жанна выпучила в ответ глаза так сильно, как только смогла. У Жанны были крупные красные очки, так что она, несомненно, выигрывала. Оба – в духе правильного воспитания – презренно продолжили свои дела.
– Посыпь пионовой пыльцой! – фыркнула Жанна вслед баристе из-за плечика.
Жанна забрала свой густой, как гуталин, эспрессо и плюхнулась на свободный угол одной из табуреток.
Толстый пожилой бобр, расплавившийся в кресле напротив, отлепил от толстой газеты пенсне и устремил на Жанну. Над его макушкой отчётливо проявились мысли: «Что ты, нищенка, что ли? Или на диете?»
«Заткнись, поганец! – подумала в ответ Жанна. – И чего я только явилась в эту мокрую столицу, кишащую гадкими бобрами?!»
Ежиха расстелила на доставшемся ей угле стола кусок газеты, вырванный из рюкзака, смочила кисть в кофе, выдавила на неё из скрюченного тюбика жирную полоску жёлтой краски и приготовилась писать:
«Жанна Баклажанова «Великолепие»
Кафедра драматургии
– Ну-с, Жанна-Ежанна, – заведующий кафедрой драматургии бобр Жан Павлович поднял на Жанну свои крылатые брови, – прочёл я твою новеллушку! Это вообще никуда не годится, Жанночка. – Жан Павлович понизил голос. – Ты же студентка Морской Академии Поэзии и Прозы, а не какого-то болотного училища частушек! Откуда в тебе этот дрянной жаргон?
– Так ведь натуральный… Так все бобры взаправду разговаривают!
– Когда же это правда становилась искусством, Жанночка?
Глупо верить на слово поэту!
Наивно верить взору живописца!
Если бы чтили правду сего света,
Они б свою не подстрекали в него вжиться!
– Помнишь?
– Ещё с гимназии!
– Вот и я, представь себе, до сих пор не изловчился написать красивую пьесу на таких словах, как «***», «###», «$$$»[1]. А я ведь профессор! Может, и дряхловат нынче… Но не выйдет дела из тощей брани! И кто ж это тебя выучил так безграмотно ругаться? Ругаться нужно деликатно! Риторически! Ты что, ни разу не напивалась в нашем буфете оперетты? Ты должна послушать, как выражаются доктора наук!
– Жан Палыч…
– Брань – перец жалящий! И начинить им торт – вот искусство! Значит, так, – Жан Павлович дёрнул круглую ручку ящичка и вытянул бумажонку, – меня нынче призвали на слёт романистов – те ещё говнюки. Делать там решительно нечего, но вот нажрутся эти гады прилежно. Вот тебе мой пригласительный. Если к четвергу добросовестно выругаешься в своём курсовом, так и быть, всыплю тебе зачёт по гонзо-журналистике!
Жанна, любопытствуя, вытянула дрожащий носик к билету.
– Спасибо-спасибочки, Жанчик наш Павлович! – Жанна выхватила билетик и покатилась к выходу.
– И, Жанн, – завкаф поймал ежиху в дверях, – на кой чёрт ты пишешь лимонной краской на газете? Ну какой прок жёлтым писать по жёлтому? Не умеешь добросовестно изгадить торт – пролей хоть крему на лопату с дерьмом! Попробуй алый краплак. И посмотрим, как зазвучит рассказ, Жанна-Баклажанна. Как тебя по батьке?
– Анжеловна…
– Как такое случилось?
– 90-е, Жан Палыч. Ну, я пойду?
– Ну, иди…
Браво, Баклажанова!
Уже через неделю Жанна вернулась в кабинет Жана Павловича и подпрыгивала с туфельки на туфельку, нетерпеливо ожидая слова от внимательно читавшего её работу Бобровского Ж. П. – заведующего кафедрой драматургии.
– М-да, толку от этих ублюдков маловато, так я и думал! Орденов понабрались, а доблести – шиш!
Жан Палыч снова закопошился в ящичке.
– Нашёл! Сам бы поехал, да дел дурных невпроворот! Будет нынче спектакль в театре ссыльных. Поедешь на торжество к репрессированным и погнанным учёным физико-математических наук, – и шлёпнул картонный билет в Жаннину ладошку.
Жанна вернулась ещё через неделю. В запятнанном шампанским платье и без одного каблука. Перо, некогда украшавшее жемчужную диадему, было заткнуто за ухо. Жанна протянула завкафу залитый ликёром курсовой. Полминуты спустя:
– Браво, Баклажанова! Великолепно!
Декольте, плывущее под дождём
На скамье распахнулась толстая бабочка из газеты. По бокам за крылья ухватились тонюсенькие Жаннины пальчики. Под крыльями вызывающе звенел колокол пышной юбки, из которого нахально торчали острые чёрные туфельки.
К газете подплыл пожилой хорёк в очках, с белыми бровями и усами.
– Здравствуйте, Жанночка!
– Здрасьте, Хорей Иваныч!
– На твоё фланёрство любо-дорого глядеть! Всё кругом жмётся в собственные пальто, летит, не глядя, прочь! Носы сплошь попрятаны в кальсоны – и ты одна торчишь, как памятник: расправила плечи, распахнула декольте и плывешь гордым судном по мокрым улицам!
– А я так скорее согреюсь!
– Это, интересно, почему?
– С плывущим чинно декольте у меня куда больше шансов, что кто-нибудь угостит меня согревающим кофе!
* * *
Блузка швейцарской фольги
Сорвана с горьких плеч.
Наги ключицы нуги —
Позволили горечи стечь.
Бюст из двух долек печатных
Пахнет скамьёй варьете.
Жанна в атласных перчатках
Жуёт шоколадное декольте.
Письмо лосю Люсьену
Ах, моя Жанетт!
Ты знаешь, как пахнет дуб? Сотня дубов? Трогала ли ты когда-нибудь точно заржавелую кору алой сосновой кроны? И как же трепетно находить на ней маскирующихся паукообразных!
Ах, тайга… Жители здесь живые!
Простота ржаного хлеба, грубого и справедливого.
Всё же вынужден сознаться – мне душно оттого, что здесь не знают Данте.
Хоть я его и ненавижу!
Но мне бы нравилось знать, что окружающие знают объекты моей ненависти.
Понимают меня…
Твой Лось Люсьен
Сладкий мой Люсьен!
Этот приморский мегаполис – исполосованный реками и изъеденный озёрами – вызывает во мне столь же бурные столкновения!
Хоть этот потрёпанный городишка и стоит на берегу моря, но по всяким историческим причинам здесь почти не осталось коренных морских жителей.
И даже столкнувшись с самим Сатаной в одном вагоне метро, вы, лишь спешно обменявшись кивками, едва приподняв шляпы, быстро размажетесь по разные стороны жизни.
И никогда мы с ним не встретимся у соседних сосен, рассматривая пауков!
Твоя Жанетт
Ублюдок барсук Борисюк
Посреди коридора студент-барсук Игорь Юрьевич Борисюк грандиозно швырнул конспект в преподавательскую физиономию и громко вылетел из Академии.
– Какой он бунта-а-а-арь… – пролепетала белочка Бэллочка и рухнула в обморок.
Чудно быть бунтарём, коль вас не ранят языки!
Если тебе нет дела до чужих мыслей о тебе самом – кроме тех, что влюблённые.
Когда ты так уверен в важности своих дел!
А каково тому, кто борется с толпой – и борется с собой же? Кто мучим собственным бунтарством? Кому ломают кости эти злые языки! И он, с переломанными костями, всё равно продолжает борьбу! Кто жаждет и не славы вовсе, а хотя бы НЕОТВЕРЖЕНИЯ – как воздуха глотка на суше…
Кто страшится нелюбви всеобщей – сильнее своей гибели! Ревёт, как брошенный слепой детёныш.
Кто, прежде чем сопротивляться яростной толпе, мужественно сопротивлялся самому себе, сопротивлялся своему сопротивлению. Кто с ужасом осознаёт, что всё же предпочтёт остаться одиноким, брошенным, отвергнутым, чем наступит себе на горло!
Кто приготовился быть осуждённым целым миром, чтоб ни за что не предавать себя. Кто, глубоко обдумав свою честь, переборов свой жуткий страх – побитым взглядами остаться, приняв в себе отшельника отныне, лишь тогда швырнёт профессору конспект в физиономию?
И он на вид будет самоуверен! Да только с потрохами, накрученными на позвоночник – от отчаяния и решимости! Он утаит свои кровоточащие глаза от глаз пустых. В лесу сидит один и дышит тяжело. Он в сотый раз переживает собственную БРОШЕННОСТЬ другими…
Жан Павлович поднял глаза на Жанну.
– Вот в этом вся ты, Жанночка. Убери.
– Но почему?!
– Да потому что большинство сейчас вообще не представляет, о чём здесь речь!
* * *
Нагая, пью кофе с Фрейдом.
Чихаю и трескаю плюшки —
Вся грудь в кофейных веснушках.
Ноги увязли внутри
Болота пурпурного пледа.
Руки в кофейной пыли —
Как звёздное небо…
Переписка с Люсьеном
Моя родная Жанетт!
Давеча я имел неосторожность познакомиться с одной впечатлительной и доверчивой особой – белочкой Бэллочкой. Она, точно исполняя долг, бурно поведала мне о некоем барсуке Борисюке, вылетевшем из вашей Академии.
– Представляете, Люсьен, его огромный дух просто не смог уместиться в тиранические рамки здешнего образования! Он даже сам мне об этом подробно рассказал!
Стоит ли разъяснять тебе, какой острый удар в сердце я испытал в тот самый миг?
Представь… Каждую ночь ты засыпаешь, чтобы очнуться в преисподней… Где бьёшься на мечах с чудовищем – кентавром с головой быка. Каждую ночь ты всеми силами – всех своих мышц – борешься за свою хрупкую жизнь! Пот течёт по твоим ранам, ты лежишь на жгучей земле и зубами еле сдерживаешь меч убийцы. И каждую ночь бой не может кончиться. Ты просыпаешься…
Бредёшь обессилевший в Академию, а дождь будто умывает твои свежие раны. Этот бой живее твоей жизни! Ты видишь, как прохожие бегут и улыбаются! Тебе и в голову не придёт, что они не бьются так же по ночам, как ты! Конечно же, это происходит с ними! Просто они справляются ловчее, потому шагают и живут бодрее. А ты всего лишь недостаточно хорош. Ты жалок! Жалок…
И вот однажды слышишь диалог:
– Можете вообразить: по ночам он борется с чудовищами!
– Какое великолепие!
Я точно глотал яд, горячо стекавший внутрь.
Выходит, этот некто бесподобен? Выходит, с демонами борются не все? Им восхищаются? И у него остались силы, чтоб хвалиться?
Яд! Я знаю ему имя. Несправедливость.
А этот Борисюк представить мог, как больно каждый день бороться за своё слово – тихо и без спектаклей? Бороться за свой взгляд лишь и не склонить его под жгучим стыдом, коим тебя стремятся усмирить.
В остервенении дописывать постылую лекцию – ножом на собственной шкуре?!
Каково бороться с самим собой? Метаться между нуждой и желанием – делать свое дело по чести и за это быть наказанным лентяями – и манящим соблазном – хотя бы раз наплевать на свою честь и хоть в этот раз не быть облитым позором, единственный раз?..
Приготовиться наступить себе на горло – ради сладости принятия другими… И осознать, что наступить себе на глотку ты не можешь, НЕ МОЖЕШЬ…
Это больнее даже, чем терпеть ядовитые плети языков и взглядов!
Каково в сотый раз смириться с неизбежностью – опять бороться и терпеть позор? Не в силах предать себя? Что тяжелее смерти!
Твой затравленный Люсьен
Дорогой мой Люсьен!
Не твоя вина, что крикуны находят зрителей.
Правила стиля выдуманы специально для людей с дурным вкусом: сидя в тесной клетке, имеешь меньше шансов шагнуть не туда.
Они усердно и громко восхищаются всеми признанными гениями!
Они же делают двойную работу – беспрестанно цитируя их слово в слово! Они высмеивают уже сполна высмеянные автором пороки, и при всей начитанности им не хватает ума понять, что они высмеивают самих себя!
Они выучили ряд нехитрых правил – не мешать красное с белым, а горькое – с кислым – и думают, что, лишь соблюдая их, уже творят прекрасное!
Любой мало-мальски образованный дурень – имей он из этого выгоду – выучится распознавать великое!
Но лишь тот, кто сумеет узреть прекрасное, перепачканное ужасным, признать ещё не признанное, – только тот по-настоящему видит и прекрасное в прекрасном.
Моя тётушка была социопаткой. Мне отчего-то кажется, что такое генетическое наследство имеет нрав делать ход конём: от тётушек – к племянницам. Как думаешь, мог этот дарёный прискакать ко мне?
Я люблю! Я беспощадно люблю всех людей на нашей планете! Беда лишь в том, что их всего-то сотня-другая. Да ещё и в том, что даже среди этой пары сотен любимых мной людей добрую половину я добросовестно ненавижу…
Как ты – ненавидишь Алигьери.
Твоя БЖА
