Carinetta
Созвездие Сердец
Труп и Трот
Трот проснулся под совершенно прозрачным стеклянным журнальным столиком. Он увидел, что сверху на столике стоял совершенно прозрачный пустой стеклянный бокал.
– Грааль, – произнёс Трот и открыл глаза…
Он очнулся на кровати. В своей чужой квартире.
В зловещей тишине было слышно, как громко шлёпают тяжёлые капли из крана.
Труп сидел за столом неподвижно.
Трот подошёл к столу и сел напротив.
Труп сидел за столом неподвижно.
Трот встал. Нужно было что-то делать. Отношения зашли в тупик. Это плохо кончится. Нужно срочно что-то решительно предпринять…
Трот протянул ему руку.
Он хотел было проделать детский трюк с кошмаром: преодолеть свой страх и ужас перед преследовавшим его чудовищем. Прекратить бежать от Чудища, спотыкаясь из последних сил. Остановиться, развернуться к нему лицом и душой и протянуть ему руку.
Обычно Чудище терялось, что ответить, хлопая большими синими глазами. Мешкало, что-то мямлило. Стеснительно приближалось и наконец обнимало Троттера всеми силами. Они вместе плакали – Чудище и Тротти. Мягкое Чудище впитывало его мальчишеские слёзы. В этот-то момент и подкрадывалось пробуждение вместе с ясным рассветом. Троттер и безумно родное ему Чудовище рыдали от раздирающей тоски и братской любви двух непохожих существ. Трот обещал обязательно заснуть и увидеться с ним снова. Пока не просыпался рядом с гладящей его спину матерью, весь в соплях, цепляясь ногтями за подушку как за ускользающий кусок сновидения.
Но его Труп не отвечал.
Трот втиснул палец ему в рот в нервном ужасе.
Трот оскалился и надрывно хохотнул. Но убедившись, что Труп непоколебим и неподвижен, резко выдернул палец.
Трот пригласил его в ресторан в 6 вечера на пересечении Лондонской улицы и Пихтового сквера. Бар назывался «Грибблик».
Троттер оставил Труп сидящим за столом кухни и испарился в гостиную.
«Грибблик»
В 15:47 заходила почтальонша и оставила на барной стойке несколько писем. Чем-то встревоженная и ворчливая, она вывалилась из дверей. Наверное, повздорила с мужем.
В 17:35 Трот зашёл на кухню, в которой по-прежнему горел свет, и захватил свой труп по пути в бар, как и обещал.
Они сидели в чёрном «Грибблике» со стеклянными стенами, столами и баром. Всё здесь было сделано из тёмно-серого стекла. Людей было – что мух, сидящих на дерьме. Некоторые стулья имели по три яруса, и в покер играли друг у друга на плечах.
Троттер процеживал чистый виски напротив Трупа. Ему он заказал то же самое. Сам стучал пальцами по столу и оглядывал бар. И ему точно показалось, что всякий раз, пока он отворачивался, виски в стакане напротив по чуть-чуть испарялся…
Боковым зрением Трот заметил нервно смеющиеся, жирно напомаженные губы, устремлённые на него. Девица в пышном белом платье и с кудрявым жёлтым каре, сидевшая за битком набитым покерным столиком. Девица развернулась лицом к Троту, но ясно заигрывала с трупом.
– Чёртов ты сукин сын! – старался с развязной панибратской манерой заговорить со своим другом Трот. Он всё ещё надеялся обернуть сон в приятельскую шутку. Но монотонность и неясность замерли в этом государстве и властно окоченели.
Троту хотелось искренне наорать на Труп – и на весь этот сумасшедший сон! Он хотел было ударить его – за холод и смерть! Страстно, со злостью, и пусть сон накажет его! Возьмёт под стражу – и Троттер будет бороться со сном в темнице! Пусть уже случится хоть что-то, хоть самое плохое! Только не этот мертвецкий холод с трупным запахом…
Но даже на крик у Трота не хватило духу. Слишком близко он ощущал сквозящую по коже ледяную власть мёртвого государства, то давило на грудь и ум своим равнодушием и мёртвым бездействием – так ничтожен был для чьего-либо здесь беспокойства сам Трот. Хозяин сна.
Девица продолжала гоготать, не разжимая красных губ. Почти прыжком подсела к ним за стол рядом с Трупом и, по-прежнему глядя на Троттера, уже истерически и громко хохотала – всё так же с намертво закрытым красным ртом. Надрывая голос и выкатывая бешеные глаза от давления запертого смеха. Она окончательно убила в нём надежду, и Троттер осторожно встал. Не подавая виду, замер.
Наблюдая вопросительный хохот и мычание, Трот неизбежно попятился к выходу. Девица надрывно мычала ему вслед: «И куда это мы?» Трот уверенно вырвался спиной из стеклянной двери бара в ночной шумный город. Глядя сквозь стеклянные стены на покинутых им гостей, еле сдерживая ноги, Трот старался брести неспешно, не подавая никому в этом городе виду, не поворачивая вперёд головы и пристально наблюдая за стеклянными стенами бара, в котором сидел Труп, так и не шелохнувшись. Девица провожала его зло-гневным взглядом, так что Троттеру стало пронзительно боязно от этих возмущённых бешеных глаз, подозревавших его и, кажется, уже готовых тут же сдать Трота сновидению.
До ближайшего поворота метров двести. Отдаляющийся Труп сидел неподвижно. Троттер рванул бежать что было сил, всё ещё глядя на стеклянный бар и страшась, что Труп встанет и погонится за ним: он всё ждал, как тот зашевелится и посмотрит на него. Но Труп сидел неподвижно.
А до поворота ещё целая бесконечность…
У самой цели, у самого последнего кирпичика перед перекрёстком Троттер ждал, что единственный видимый глаз Трупа повернётся и посмотрит на него.
Но Троттер рывком свернул за угол и понёсся что было сил, запинаясь о собственные штаны, прыгая прямо по кустам и урнам.
Нужно скорее найти следующий поворот – и тогда след можно будет запутать. Ведь если начнут гнаться и увидят, куда Трот поворачивает, то скрыться уже не удастся…
Трот, очнись!
Трот бежал мимо площади, над которой светало. Серое небо предзнаменовало рассвет. Людей почти не было, и дороги были тихими, а улицы – бесконечными…
Троттер добрёл до своего дома – в другом городе, в котором он жил в детстве с родителями. С деревянной детской спальной, в которой он драл ногтями подушки и его, заплаканного и скулящего, будила мать. Он шёл вдоль этого дома и остановился под своими окнами. Стало пробиваться солнце.
Трот всё ждал, что этот кошмар, как все прочие в детстве, доживавшие до утра и учуявшие пробуждение на горизонте, сжалятся над Тротти. Почувствуют, что слишком его измучили, и в лучах солнца сновидения испытают сострадание, и повеет добром.
Повеет светлым ветром. Цепкие пальцы зловещего сна отпустят горло мальчишки и дадут ему дышать солнечным светом. Душащий туман уползёт вместе с убегающими тенями на рассвете…
Но этот рассвет оставался зловещ. Солнце – мёртвое и ледяное. Трот понял, что его сны стали умнее. Безжалостнее… Это уже совсем другие судьи в чёрных мантиях.
– Троттер Шпиль, очнись! Трот, проснись!
Трот кричал, не открывая рта, мимо рассвета.
Но будет ли явь спасением? Окажется ли явь родной и прежней? Последний раз Трот её не узнал.
P.S.
По мотивам собственных сновидений…
Сердце Господина
Реликтовое предисловие
Любимые мои, всем нутром уважаемые товарищи! Если я шлю вам самое пылкое творение своей жизни, значит, я распознала ваши души большими, близкими и без меры мне дорогими.
Любимые мной люди, как правило, делятся на тех, с кем я пойду в разведку, и тех, с кем я могу ограбить банк. В одном из перечисленных мероприятий я на вас рассчитываю.
Черновик без редакции.
Глаз замылен и устал от тонкостей грамматики. А потому прошу счесть допущенные оплошности за авторскую вольность, то бишь лень.
Пять лет назад из меня с тошнотой и рвотой изверглась идея. Спустя ещё пару потуг я водрузила на эту дрянную идею грандиозный дубовый крест и откланялась.
Год назад я вернулась на брошенную могилу, снесла картонный крест и раскопала свой рассказ. Дала ему пару раз в морду и начала лихорадочно, иной раз не помня себя, дописывать…
…Трупные пятна розовели и оживали. Я не верила глазам своим, что, как известно, боятся, а перо пашет.
Я вживляла сюда свои сны, свой сотрясающий стол тихий плач, свой медвежий рёв. Сейчас мой рассказ живой, тёплый, влажно дышащий. Что с ним делать, я не знаю.
Но это самое дорогое, трепетно объятое и хранимое у груди. Ничто лучше него не расскажет вам, кто я есть.
…И лишь сердце Господина переполнено тоской…
Первая глава. Пиборг. Где-то сто лет, что ли, тому назад
Освящённый бризом морским,
Возвышается Синий Город:
Не высок – а Велик! Что не град – Материк!
Моим мнемам безвременно дорог!
Апрельский бронзовый вечер. Персиковое небо над запорошенным пеплом тротуаром. Серебристые дома обрамляют полотно небес, расшитое тонкими струями янтарного света. Охристо-пыльное небо над Пиборгом. В Пиборге весна…
– Неужто вдовец? – Скруглил брови хозяин антикварной лавки.
– В желчи собственной жадности она могла бы забрызгать любого! Мюсити умрёт! В груди нашей страны умолкнет колокол. Погаснут огонёчки куполов её очей! Сердце нашей страны сгниёт и засмердит…
Господин едва приподнял палец жилистой ладони, лежавшей на тёмном лакированном прилавке, и чуть слышно клацнул старинным рубиновым перстнем. Рубин был размером с фундук и цвета капли венозной крови, будто только что загустевшей на синих гибких пальцах.
Снопы света тяжело провисали над тёмной кофейной комнатой; лавка от пола до потолка была набита деревянной рухлядью: старые сундуки и шкатулки, зеркала и зеркальца, стеллажи библиотеки, засыпанные книгами, антикварные безделицы, часы, часы, часы…
Хозяин лавки. Коренастый, плотный и мясистый – на вид старику было шестьдесят с копеечкой. Седые пряди топорщились за круглыми ушами и на затылке. Надо лбом крепко поселилась плешь. Круглые карие глаза в вечном удивлении скругляли над собой ещё более тёмные брови, те, в свою очередь, драпировали узкий лоб в морщины. Серебристая борода скребла потёртый бархатный жилет густо-шоколадного цвета с золочёными пуговицами. Под жилетом к телу прилегала клетчатая рубашка сложного отлива чая с молоком, в тонкую голубую клетку. Часовщик и сам недурно походил на антикварную безделицу!
– Бесполезные пигалицы!
– Отчего же?
– Ну и на что сгодятся эти статуэтки?! Их миниатюрные пальчики так и лезут в голову с фантазиями о том, как бедняга скульптор в поту выглаживал каждый суставчик. Побрякушки! Какова ценность их, не считая фантазий о неприспособленном таланте их творца? Дружище!
В каждом слове Гостя отзвякивала холодная железная уверенность, позволяющая любой околесице выдавать себя за правду. Неуверенная в себе правда вмиг превращается в оправдание! Хозяин лавки знал это. Знал, что беспощадная критика того, на что он положил жизнь, может заставить его самого начать оправдываться за свой никчёмный выбор.
– Мне нужны часы. Редкие. Почти несуществующие! Мёртвые как умельцы, но хранимые как безделица.
Хозяину лавки льстило внимание Господина. Такой бесполезный, но на редкость ценный товар мог жить только в его деревянном царстве!
Не снимая с лица растерянную, чуть задиристую улыбку, Часовщик достал коробчонку из дальней тумбы. Господин понравился старику. Ютилось в его беспощадности что-то честное.
– То, что нужно, дружище! Ну-с, благодарю тебя и покидаю! А вот и гонорар!
Господин оставил на буром прилавке свёрток из старой тряпки – в свёртке что-то было.
– Не беспокойся, я тебя не обидел! – Развернулся на прощание Господин. Дьявольски худой, страшно вытянутый. Тонкий длинный нос, согнутый клюкой над острым подбородком, уравновешивала седая коса с замшевым бантом. Серая кожа, натянутая на скулы, почти не имеющие зрачков глаза в тон – Господин слегка притворил тяжёлую входную дверь и гибким палантином скользнул сквозь узкий проём. И исчез.
Хозяин лавки остался погружённым в молчание. Подумал о том лишь, как же аристократы элегантны в своей бесцеремонности! Добряк смял свёрток в кулаке.
Глава 2. Столица Мюсити
Мюсити. Сегодня. Господин обрёл здесь самое безжалостно слепящее Солнце. Жёлтым маслом оно стекало с листвы. Гранёный воздух переливался, как жемчужная ракушка, вскрытая на рассвете. Роскошь! Ярче Солнца он не встречал нигде… Оно не светило – оглушительно гремело всем своим светом. Но почему-то это Солнце не досветило бы до его души, как показалось Господину (у Господина её попросту не было). Оно не было ни горячим, ни страстным, ни пышущим тайным желанием. Солнце незамысловато сверкало в этот день. Как стекляшка.
В медленном получасовом реверансе Господин присаживался на скамью. Мимо роем пролетали люди, струями сочилась жизнь. Так в один присест небо окрасилось в малиновый.
– Чудный сплав!.. Что же это за ангельская пыльца? Ох! Эти колёсики и шестерёнки разбили не один век на тысячи тиков…
Господин замер в ожидании тьмы. Струнами затянулся свет следами в прошлое утекавшего Сейчас.
Дождливый, огнистый столичный вечер. Дождь стрелами, огни лентами. Господин только что посетил лавку с побрякушками и стоял на крыльце у выхода. В удовольствие себе он прикупил ситцевого Арлекина.
Господин вертел тряпичного Арлекинчика своими длинными гибкими пальцами. Лихорадочно бегали пальцы-пауки, чей хозяин точно окоченел с замороженным взглядом на крыльце. Нити дождя, как из вышивальной машинки, застучали по городскому полотну, вышивая узоры из луж, ручьёв и суматохи. Господин же, как ящерица, замер в оцепенении, опёршись на стройную трость. Мир вокруг него бежал и сменялся, гонимый временем, – точно песок, подхваченный ветром. И только Господин в самом сердце его застыл как мертвец. Только жалостливое перекатывание маленького тряпичного тельца между фалангами долгих пальцев выдавало в Господине жизнь. Господин думал, что все эти люди бегут на смерть, спешат в её объятия. Жизнь отчего-то имеет привычку откладываться. Как будто смерть не терпит опоздавших! Смазливая девица семенит в таверну на той стороне улицы. Так спешит – разбивает туфельками зеркальца луж, бросается в горячее течение ревущих машин, не оборачиваясь на кровавый свет светофора. Господин остановил пальцы – и тряпичная кукла замерла. Девица рассекла железный поток, точно перерезав смертоносную ленту его змеиного тела. Будто кровью хлынуло гневное гудение, по инерции догонявшее убегающий железный обрубок. Девица запрыгнула на крыльцо таверны – Господин вновь заиграл пальцами – и поток машин влился в течение, заживив своё разорванное тело. Девица боялась простыть. Господин осмотрелся. Чёрт побери, да как будто они все боятся опоздать умереть! Не размораживая взгляда, он медленно опёрся на трость и спустился на текучий зеркальный тротуар. Фигурка Арлекина пока не успела ему наскучить, но он швырнул её под полупустую урну у трамвайной остановки: несчастная фигурка шлёпнулась, потревожив грязное зеркало, и остановилась лицом вниз, искривляя бег ручья. Господин не успел отвернуться, как к обмякшей фигурке наклонилась тёмная и высокая: фигура вдруг почудилась долговязой и благородной. Господин обернулся и увидел юношу с короткими тёмными кудрями и длинной шей, тянущейся из тёмно-зелёного дождевика. Парень подобрал игрушку, вытянулся в полный рост и засмотрелся в глаза Господину, держа Арлекина твёрдой доброй ладонью. Юноша был невероятно рослым и вытянутым, но всё равно еле дотягивался макушкой до броши на груди Господина. Однако чудо ли: оба стояли, выпрямившись ровно, как сосны, и смотрели друг другу в глаза на равных, как если бы только глаза их парили на одной высоте…
– Господин!
– Здравствуй, Господин! Я же совсем юн, чтоб быть Господином…
– Стало быть, Джунг!
Часики
Они шагали до самого рассвета, обойдя все набережные, какие сыскали.
– Так чему вы научите людей?
– Я развлекаюсь! Здесь развлечений не перечесть, и я заведу себе парочку – никто и не заметит!
– Ваши часики…
– Часы эти работают на человеческих сердцах, дружочек. Один стук – один тик. Сердце бьётся чаще – вот и время бежит быстрее. Часы остановятся – встанет и сердце…
– Чьему же сердцу они вторят, если ваше не встрепенулось ни разу за эту ночь?
– Хм… – Господин ухмыльнулся. – Так, значит… Учуял зловонную пустоту в моей груди? Всякому сердцу предписано строгое число ударов. И не вправе их сократить даже я. Но, поработив чьё-то сердце, я обретаю власть над его бегом! Тебе жутко, горько и страшно – твоё сердце забьётся чаще, и время потечёт быстрее вместе с напуганной кровью! Каждый удар – каждый тик. Все твои удары – как на цепочке из бьющихся звеньев – накручены на стрелки. С каждым ударом звено вдруг разбивается, сгорает и исчезает! А за чертой жизни его ждёт глотка могилы… Каждый кусочек оторванной жизни жадно глотают гниющие языки смерти! Я завожу часики – и сердце теперь работает на них, качает своё время! Я, чёрт возьми, не властен над куцей любовью, всякой тенью сострадания или каким пошленьким счастьем. Хорошо бы перво-наперво именно за них наказывать малодушных! Но я вмиг завладеваю сердцем – лишь человека заденет страх… Не отважный и преодолимый – гнусный, мерзкий страх! Гнев, разочарование, ядовитая боль! Как только стрелочка дёрнется чуть резче – от укола поганого чувства, – я уже могу ухватиться за краешек ниточки! Считай, что я сминаю беззащитное сердце в кулаке, я впиваюсь в него когтями! Я сжимаю его всё крепче – и из него сочится кровь. Как попугайчик в клетке, оно пытается выбиться – бьёт по ладони всё чаще и жалостливее… А я кручу стрелки всё быстрее и быстрее! И вот уже почти бездыханное сердце еле поспевает за тиками – оно захлёбывается, хрипит в кипящей крови и рвётся на кусочки! Я упоён этим моментом грандиозного гниения! Я всё быстрее разматываю цепочку, загоняя её концы в могилу! Я терзаю и крошу когтями каждое её звеньице! А потом резко дёргаю за конец и заставляю сердце в один миг избить все свои оставшиеся удары… Цепочка отрывается и тонет в зловонной пасти смерти. Часы встают. Тело падает навсегда.
Патриам
Крыса перебирала лапками молниеносно. Бежала вдоль бордюра и опрометчиво коснулась хвостом тонкого велюра чёрных туфель…
Двухметровые руки Господина позволяли ему не бежать за зверем, напросившимся к знакомству. Господин изогнулся, вытянул вдогонку грызуну точно пластилиновую, и без того длиннющую руку и двумя ногтями зацепил за хвост сбегавшего беднягу. Замерев с барахтающейся крысой, Господин плавно втянул запястье до прежних размеров, согнул локоть и поднёс к своим губам глазастого зверька.
– А вот вы мне сослужите славную службу, мой Патриам! Сначала – туловище, разум – после!
Вдоль бордюра брели двое: стройный Господин в чёрном глянцевом смокинге и миниатюрный Лакей – в сером фраке, сером цилиндре, с густо залитыми кроваво-красным цветом глазами.
Глава, сбивающая счёт. Труд и трудности труда
– Славный экипаж. – Мимо оторопевших на тротуаре Господина и его Патриама просвистел роскошный автомобиль, запустив грязную волну из лужицы под бордюром.
Брызги услужливо обогнули Господина и Лакея.
– Ах, мой Патриам, совсем скоро вы заговорите! – Господин протянул Лакею шёлковый платок. – Трудитесь! И следите за собой. У вас забиты ноздри. Позаботьтесь о своей чистоте прежде. Трудитесь – благая речь не потечёт из грязного устья! Экипаж славный! Повернём-ка его назад, мой Патриам?
Лакей вытянул из-под фалды хвост, замахнулся – и заарканил авто. Строптивый зверь, будто пойманный бык, нехотя, но безнадёжно покатился назад.
Господин приподнял кверху острый палец и согнул вниз. Вторя его движению, послушно опустилось чёрное стекло.
– Вы запамятовали, сударь!
Недоумевающий всадник не находил, что произнести. Он не находил даже, что услышать. С косыми глазами он был невероятно похож на здорово откормленного хамелеона. Сейчас он не мог решить, какой цвет ему примерить.
– Труп!
– Какого дьявола?!
– Вы труп, сударь! Но прежде вы запамятовали! Потянуть за поводья. Брызги, к вашему сведению, чуть было не оросили меня и моего любезного Патриама!
Лицо всадника смекнуло налиться красным. Он было разжал губы в гневе…
– Цыц! Вам, сударь, говорить пока рано. Конь ваш столь искусный и грациозный! А всадник, – Господин нагнулся к чёрному стеклу, – дешёвенький камушек в неподобающе дорогой оправе!
Хамелеон выкатил до мяса свои глаза и вдруг поспешил усыхать. Он худел, тощал, коллапсировал под своей тяжестью. Его кожаный наряд стройнел вместе с ним, постепенно сморщился до атласного плаща и тут же, точно плесенью, оброс белоснежными воротниками и манжетами. Неизменно большими остались только косые глаза. Хамелеон посинел.
– В карету прыжком, мой Патриам!
Ужас
Холод крадётся… С улицы ли?
Стою пред тобой не дыша.
Больно расстёгивать пуговицы,
Потому что там сразу – душа…
Из-под выбеленного накрахмаленного воротника выступали синие гнилые жилы на шее мертвеца. Кожа с его пальцев слезла и кусками прилипала к блестящему кожаному рулю.
На Бульваре Жёлтой Прессы ожидали Дамы. Карета с визгом затормозила.
Дамы в белых блузах, грязно-серых юбках, с красными лаковыми перстами и алыми, как свёкла, устами развалились на сиденье справа от Лакея. На взволнованных от надежд личиках сверкали приторможенные улыбки и блестели пушистенькие глазки.
Труп водителя не зажёг ни ужаса, ни гнева в глазёнках пигалиц. Улыбки их не разморозились даже сейчас – только глазёнки вдруг забегали в поисках спасительной шутки.
– Э-эй! Бросьте нас на Площади Латентных Путан!
На переднем пассажирском кресле медленно развернулся длинный серебристый нос, за ним выглянула глянцевая скула; следом за носом медленно повернулся серый глаз без зрачка, пока не упёрся в острый угол века. Господин сидел к ним спиной и наблюдал за всем до упора вывернутым назад глазом.
Дамы изрядно растерялись.
– Кто это вон там, спереди? – Дамы понадеялись на разумение Лакея, обратившись к крысе в сером фраке.
– Господин Филистер – сегодня и исключительно для вас! – ответил Господин.
Дамы изрядно ошалели.
Господин, вмиг обросший бабочкой и бордовым велюром, обхватил руками железный микрофон, упавший откуда-то сверху.
– Специально для изрядных Дам на заднем ряду! Ваши наряды из ряда вон выходящие – разрядить!
Чавканье и писк раздирали гробовую тишину. Когда дамы опомнились, Лакей уже дожёвывал огрызки лохмотьев с их тел. Лакей оставил нетронутыми только капюшоны, сапожки, капроновые колготы, перчатки, броский макияж, воротники и ожерелья, манжеты, ремни и лишь подолы юбок. Словом, он выгрыз из нарядов голые купальники, обнажив исключительно перси и чресла.
Господин, крутя, как трость, за стойку серебристый микрофон, не шевеля губами, молвил:
– Ваши нагие груди и лона, да будет вам известно, ничуть не смутили нашего извозчика! Более того, он их видел ещё не Бульваре! Нет-нет, не удивляйтесь! Одежонка была ещё на вас! Вы свою наготу носите всюду – на собственном лбу!
Дама посмышлёнее и поотважнее тут же схватилась за сердце. Задыхаясь, она бегала глазами в поисках воздуха, царапала обшивку кареты, пока не стёрла ногти в кровь. Взяла себя за горло, судорожно сжимая и разжимая трахею, пытаясь заставить лёгкие дышать, но, увы, проткнула кожу пальцами и с ужасом вынула из собственной шеи обмотанные пульсирующими венами руки. Сердце заколотило так, что оно таранило грудь, – Дама пыталась заглушить, задавить бешеное сердце руками! Но сердце билось всё чаще и яростнее, пока бедняжка пальцами не разодрала себе рёбра и не задушила собственное сердце в утробе своей…
Оставшаяся Дама так и не соскребла со стенок черепа столько ума, чтобы узреть рассмотренный спектакль.
– О, вот вы-то мне и сгодитесь для работёнки! – Господин безразлично вышвырнул микрофон в окно, по-прежнему не оборачиваясь. – Ни капли ужаса – лишь чувств подозрения, что что-то здесь не так. Что что-то здесь до тошноты, должно быть, гадко! Зато острая чуйка на зрелище – алкание им тешиться, не вдумываясь в суть его! Ведь иначе – это с ума сводящее зрелище!
