Carinetta
Созвездие Сердец
Возвращение
– Эдгар?
– Граппа скончалась.
– Невозможно!
– Съела что-то. И на тот свет!
– Её отравили! Кто был в доме?!
Голос Маноду, поворачивавший из-за угла:
– Исключено, граф. Мы нашли её в вашей спальне, вещи всюду были растерзаны и расцарапаны. Она что-то искала, а потом перевернула ваш сундучок и кое-чего для себя нашла. Это самоубийство старой кошки.
– Она никогда, ни разу, будучи ещё котёнком, не шалила и не резвилась. Она всегда была холодна, кротка и верна. Моя неизменная супруга.
– Да, и месье Ревиаль покинул Лашвилль.
Родофиала окоченел. Уехал Домиан.
Вечером граф похоронил свою Граппу.
Торжество
Готье зазвонила своими острыми коготками в бокал. В зале воцарилась тишина. Все развернулись к искушённой даме.
– Я бы хотела выпить за неожиданных гениев, украсивших наш драгоценный Лашвилль! Более того, я намерена хвалить их скромность! Ах, если бы не доблестные хлопоты консьержки мадам Базен, Лашвилль, боюсь, мог бы не узнать, что в одной из его тесных каморок была посвящена самая настоящая поэма нашему святейшему графу Родофиале!
– Не посмеете… – продрожал голос Розали.
– Мадам Кавелье! – Графиня протянула ей конверт. – Будьте столь великодушны, прочтите нам!
– Не смей, старуха… – шептала Роз.
– В таком случае я сама осчастливлю наших господ сим шедевром! Я ценю вашу скромность, Кавелье! Вы только не попадайте со смеху, любезные мои, – у Кавелье, право, дар на комедии!
Вы окунали в краски пальцы и играли
На струнах рёбер моей обнажённой арфы —
Отец, и сын, и дух таящий дьявол,
Тузы припрятавший в плаще повеса.
Вы ловко вытащили между рёбер сердце
Избитыми о триплет, флеш и стрит перстами…
– Довольно! – прогремел бас Родофиалы.
Чёрные туфли резвыми ударами мечей рассекали тишину.
– А вы, графиня? Вы бы стали читать Гюго, если бы он не был всеми намертво и безвозвратно признан? Да если бы на обложке «Тирана Падуанского» пестрило моё паршивое имя, вы бы после первой же строчки бросили книгу в камин на съедение насмешкам! Слёзы вымоют ваш взгляд! Но вы-то плакать не умеете! Потому и видите вокруг себя одно лишь дерьмо, застарелое и годами застывшее дерьмо!
Граф подхватил дрожащую и плачущую Розали.
– Пойдём, мой зверь.
Тёмный дом Родофиалы
– Почему ты сбежала от мужа?
– Почему я удрала от моего возлюбленного – от двадцать первого века?
– Роз. – Граф отвернулся и уткнулся лбом в запястье, упавшее на полку камина.
– Заткнись, Крис! Ты, блистающий своим честным бесстыдством, как ты можешь так лицемерить? Посмотри на наш Лашвилль! Город сбежавших крыс! Посмотри на мои пальцы! Глянь на мои пальцы, Крис, в рубиновых перстнях! Разве это кисти аристократки?!
– У тебя красивейшие добрые руки.
– Сюда стекла обнищавшая знать в поисках своего прошлого, утёкшего сквозь тонкие пальцы! Правнуки перерезанных и ограбленных герцогов нынче без гроша в кармане – и до сих пор без идеи на выживание – бежали сюда корпеть за медяки. Добрая половина наших служанок – правнучки наших бывших хозяев, все наши торжественные торты испечены на поте и голубой крови! Взгляни на наших изысканных и искушённых господ, Крис! Это грубые, еле образованные плебеи, разжиревшие на чужом горе! Их жадность после завоевания банковских счетов осталась голодна – они изголодались по почестям! Их кровь не помнит сладости подчинения – она сыта лишь повиновением! Они все хотят иметь тонкие пальцы! И мстят за их отсутствие… Именно из толстой кожи рвутся вон в поганый Лашвилль. Это город отчаявшейся Кларк. Город ищущих красоты в помойной яме. Город трусов, не вынесших испытания времени… Город разочарованных! Их смешные имена! Сплошь редкие и вымершие животные и цветы! Мы их сначала убили, а теперь ограбили и на имя! Мы удрали в прошлое, как в утробу матери. Но до сих пор не вышли из пещер!
Граф покрылся росой пота.
– Наша мадам Готье. Вот уж кто ревностно бережёт свою кровь! Как же она презирает всех этих безродных свиней и терпит, еле терпит их за жирный кусок из их свиных карманов! Мне видится, она нарочно загнала их всех в стойло, чтобы однажды зарезать и отомстить!
Графа трясло.
– Я… Уже пять лет не высовывал нос за пределы Лашвилля. Все отлучаются – наладить дела, навестить внуков. Мой путь до пещеры был куплен мною. Я заказал строго оградить его девятнадцатым столетием…
Роз повернулась к графу.
– Мой лайнер в субботу. До Чикаго.
– Снова удираешь, дружочек!
– Чёрт, как же тошно бесконечно ненавидеть тебя, граф Родофиала! – Роз с яростью ринулась к выходу.
Граф оторвал лоб от камина.
– Я видел, как эти люди мокнут под дождём.
– Что?
– Я видел, как эти люди мокнут под дождём!
Они живут одни. Каждый вечер возвращаются в гробовой холод своих квартир. Воют и кричат в гробовой тишине!
Они умирают тихо в своих квартирах. Я видел этих алкоголиков среди прочих бродяг! Они никогда не сливаются со стаей бомжей! Они никогда не бывают одними из них. Их выдаёт взгляд, залитый такой густой тоской и страданием, что становится невыносимо смотреть им в глаза. Как бы они ни напивались в болотах своей боли, они не звереют. Не наглеют. Ни за что не теряют лица и своего страдания. Даже вусмерть пьяные, они по-прежнему скромно стесняются людей.
Я знал всего одного такого. Я помню, как он приехал в город. Как его прогнала сестра, и дверь захлопнулась. Просто стал прохожим свидетелем. И не смог забыть.
С тех пор я видел его на улицах и всегда узнавал. Он подрабатывал, сдавал бутылки, никогда не побирался. Шрамы алкоголизма на его лице с каждой нашей встречей были всё глубже и тяжелее. И этот взгляд, проклятый взгляд, неподъёмный от боли. Отчаяния, какого не спрятать. Взгляд…
Взгляд был добрый. Я не понимаю, как можно его не превозносить! А я, чёрт возьми, ценю доброту глаз. Среди стильно одетых, обладавших исключительным чувством юмора комедиантов я почти не встречаю такого взгляда. Они не сопьются! Их не вышвырнут на улицу! Их не стыдятся, да и они не умеют стыдиться.
При мне он терял жизнь, а я проходил мимо…
Тщеславная помощь людей! Ему торжественно кидали гроши! Как же тошно быть великодушным на глазах восхищённых свидетелей! Но в тихой жажде разделить, отнять боль другого человека нет ничего сладкого и торжественного. Горько это.
Пять лет назад я зашёл на ланч в один приемлемо паршивый ресторанчик. Я отобедал своё и вдруг увидел.
Он робко стоял у входа, не решаясь войти. Боялся! Будто бы замарать собой общество обычных людей. Но так хотел просто посмотреть, как они живут, едят, смеются, разговаривают – притронуться к миру, которого он был недостоин. Как слепой щенок с обрубленным носом, не решался прижаться к миру. Спустя минуту он осторожно сел за крайний столик, робел и опасался, что его вдруг прогонят. Но сильнее – что помешает собой кому-то. Неутраченная интеллигентность.
Я просто купил ему поесть. Я старался подойти незаметно, дабы не смущать его на глазах у всех – не делать унизительной подачки. Я вручил ему пирог со стаканом чая, уронив лишь «Держите», – и вышел. Ты бы видела, Роз, тот взгляд, что он на меня поднял! Слепящей надежды и благодарности! И это его дрожащее и сотрясающее мир вокруг «Спасибо…». Я такого больше не слышал, Роз, никогда! Это самое дорогое «Спасибо…» в моей жизни.
Почему они испытывают такую боль, какую большинство не смогут и вообразить? Я, чёрт возьми, не знаю, Роз! Наверное, у них слишком нежные лёгкие, которых ранит этот воздух, что мы выдыхаем с нашими ядами. Наверное, потому что они сильнее нас умеют любить!
Я шёл по улице и не мог забыться, как ни пытался! Мне, против моей воли, до потери ума хотелось, чтоб от моей ничтожной помощи ему стало легче! Я никогда ничего так страстно не желал, как в тот миг хоть немного утолить его боль! Я сам сходил с ума от боли. И от собственной ничтожности помочь ему! Ему – и тысячам таких же растоптанных душ!
Мне скажут, что я спятил. Влюбился в бомжа! А я отвечу, что это засохшее дерьмо в ваших веках не даёт вам увидеть алмаз в помойке мира! С большим сердцем тяжело жить, его тяжело носить. Его все задевают – столь оно велико.
Он просто умрёт однажды. В одиночестве. Его порежут в один вечер – и никто не вспомнит!
Тщеславная помощь людей!
Да, я выбежал из дверей, потому что не хотел унизить его своей подачкой! Я видел, как они мокнут под дождём. Они не становятся великими! Они не умеют писать, считать или петь. Они просто видят и чувствуют глубже, чем я, Роз. И за это лишь платятся. Они страдают по миру тоньше и острее! И за это не имеют моих богатств. Они тихо умирают одни в своих квартирах – и никто никогда не узнает. А я трус. Я их бросил, испугавшись таракана – испугавшись общества.
Мне снятся кошмары. Внутри меня маленькая девочка. Такая же кудрявая, как ты. Она видит, как ночью его зарезали хулиганы. Его жизнь багровым окрашивает землю, а меня страшит не его смерть! А то, что он умирает, а ночь вокруг холодна, тиха и непоколебима! Будто в этот момент мир не изменился! И я маленькими ладошками бью по воздуху, пытаясь встряхнуть его в ярости! Но стекло воздуха оказывается слишком толстым. Этот огромный стеклянный купол, которым я накрыл Лашвилль. Вокруг него гуляют молнии – и совсем не замечают меня! Потом я понимаю, что этот город и этот купол – на дне моего бессознательного, в глубине моих кишок. Откуда мне не достучаться даже до собственного черепа…
Я их всех похоронил там заживо.
Роз на грохочущих крыльях вылетела из залы. Её щёки беззвучно заструились.
Сердечный приступ Готье
Графиня пила кофе с сигаретой в своей спальне – нечёсаная и в мужской рубашке.
Розали очень тронул удар, хвативший железную дьяволицу. Она приехала попрощаться.
– Вам, насколько я соображаю, курить не полагается.
– Жить, как я, не полагается! Сядь, милочка. Вот и меня смерть бьёт клюкой по печёнкам. Ты когда-нибудь видела, как дерутся две старухи? Ха. Когда-то и я писала. Только не стихи, а диссертацию. И письма любимому. Ну и любуйся, в кого я превратилась! Насмерть раненая тигрица. Смешная и уже не кусается. Добей меня смело! Из всей кучи наставлений я желаю тебе лишь никогда не сожалеть о своей жизни. Я могу гордиться тем, как я умею ненавидеть. Ненавидеть. Этот засушенный сморщенный огурец в банке – тот, что перерезал стадо ланей и выгнал на волю коров. Тот, что красную породу изрубил в щепки. Саранча, сожравшая гены. Самые клыкастые и когтистые сорняки засушили этого вождя. И повесили как чучело! Нетраханные старухи целуют его гроб. А меня преследует рвота от навязчивого видения, как они дрочат свои варварские слабоумные вагины на его сморщенный перец! Знаешь. Не у всякого хватает духу всем сердцем ненавидеть. Мелочная ненависть моих подруг достойна лишь презрения. Если человек не может ненавидеть, значит, он не может любить. Любить свою диссертацию. Любить своего убитого мужа.
Розали направилась к выходу, остановившись в дверях.
– А ты не такая уж дрянь, Агат.
Готье ухмыльнулась.
Не Чикаго
В аэропорту Роз наспех поменяла билеты.
Я найду того бродягу! В городке Криса не так много бродяг и преступности. Я разыщу его! Я узнаю его по взгляду – как его описывал ты, моя любовь. Быть может, он ещё жив – и вместе мы подарим ему тёплые и светлые последние годы его жизни. Я разыщу Домиана – и мы вместе вытащим тебя, Крис! Подожди пару дней, любимый.
Публичный дом
Запертая изнутри комнатушка, снятая на ночь. В полном одиночестве.
Чёрные туфли графа проскрипели к журнальному столику. Яд в него не полез. К яду он не притронулся. По кроваво-бордовой комнате разбросаны лохмотья растерзанного чёрного плаща Родофиалы. Из изрезанных верёвок граф сплёл себе петлю и повесил над чёрным столиком.
Он стоял на полу и держал руками свой изрезанный Плащ. Своего последнего Друга. Пора, давно пора признать… Что он – один из тех, кто мокнет под дождём.
И как ему ненавистен собственный образ слабоумного предателя! И как ему жаль всех, кому он сделал больно. Как он глубоко внутри, на дне своих кишок, любит их, сострадает им, кричит их имена! Он отдал бы сейчас всё, чтобы они его услышали…
Пора делать шаг.
Он стоит на чёрном столике. Крепко держит своего растерзанного Друга.
Взгляд помутнел от наплыва слёз.
Нос забился.
Пора ступать на ощупь.
Как щенок с обрубленным носом.
P.S.
Сюжет из душераздирающего сна.
Рисунок авторский.
Государство Склеп
О писательстве: раз шагнув, не смей остановиться.
Старуха
На сальном кухонном столе дотлевали жирные ошмётки семейного праздника. Этот пир напоминал скорее общественный туалет: тётушку, дядюшку, их двух дочерей, дальнеродственного брата и меня связывало только грязное помещение, которое мы заняли одновременно по року судьбы – и исключительно ради гнусных дел. Скончалась наша прабабка, которую мы знать не знали, да и видели пару раз на мыльных свадьбах. Старуха та, насколько я запомнил, всегда была чрезмерно худа, молчалива и имела вид единственного здравомыслящего живого человека на кладбище пляшущих покойников. Никому до неё не было дела. Жила одна – скончалась одна. Причина – старость, а я говорю – тоска. Трупный яд её одолел.
И вот мы, шесть внезапных наследничков, сбежались, как гиены на падаль. Я, признаюсь, прибыл категорически отказаться от куска чёрствого пирога и глупой суеты над ним: хотел великодушно сбросить свою долю дорогим кузинам. Но вот тупица тётушка мне не поверила. Заподозрила гадость – и я уж и сам позабыл, как втянулся в любезный родственный чай за братскую любовь и поиски нотариуса. И рой мух праздновал, кружа над гнилым пирогом…
…Поле после сражения, а не стол. Чудом возникший дорогой голубой сервиз, грязные бокалы от шампанского. На столе стоял торт, и в его середину зачем-то была воткнута шпилька для волос.
Все вместе жили мы в этой просторной светлой квартире с гигантским балконом и водопадами из живой изгороди. Всё-таки старуха была ясного ума, и всё здесь дышало её свободным порхающим старческим духом. И мне тоже хотелось дышать здесь полной грудью – вместе с крыльями синих занавесок, беспрестанно машущими от сквозного ветра. Славная бабка. Я стал жалеть, что не заговаривал с ней ни разу.
Будучи без трёх минут бакалавром, я подрабатывал всякой бумажной работёнкой. Благо я взял её с собой и в филиале здешнего городка заодно приютился курьером.
Дел хватало, сестриц я почти не видывал. Вечерами работал дома за круглым бабкиным столом в дышащей полной грудью гостиной. Широкими пастями дышали её балконы, чёрными живыми глазами глядели книжные полки. В этом поганом родственном клубке Старуха стала мне единственным другом.
Дальнего братца, такого же неотёсанного студента, я уже пару дней не видал. А ведь он был ничего. И тоже, как и я, приехал, дабы скинуть с себя оковы выпавшего счастья. Тюфяк – он ещё и подарки всем притащил! С ним бы я спелся с радостью. Да вот только уже пару дней его не видал. Братец, кажется, финансист. В его щедрость тётушка поверила охотнее. И повесила на его худую шею бремя всё посчитать – сама не знала что, мол, ему виднее.
Тёплым вечером я расправил крылья своей толстенной папке бумаг. Я подписывал и переписывал, заполнял и шелестел за чёрным лакированным столом, размахивая пером почти театрально. Вынужденный гротеск скучной бесполезной работы. Я паясничал в сладком одиночестве, наедине с эхом и ветром. Как вдруг на кухне послышались голоса дорогих и любимых.
Тётушка и дядюшка бранились:
– Я тебе говорила – он тебя предаст! Пр-р-р-реда-а-аст!! – завопила тётка визгливым и резким голосом какаду.
Вязким полушёпотом они измазали тишину и громко перекатывали грузный мешок. Потом мешок с недовольством и пренебрежением полетел на диван моей гостиной. Я обернулся. Этот мешок был мой на днях исчезнувший брат. Мёртвый брат.
Да, зовут меня Троттер. Я Трот.
Третий день
Третий день он жил в квартире с трупом. Трупом юноши, которого родственнички кокнули ради неуверенной унции золота. И с которым Троту предполагалось ранее заниматься невнятными семейными расчётами.
Тётушка и дядюшка куда охотнее прихлопнули бы меня – тёпленького претендента на гнилые хоромы, а на бедолаге они лишь сорвали гнев. Нашли, к кому наспех приклеить своё липкое желаньице.
Сам не понимаю, зачем приехал сюда? В эту затхлую деревню со всюду облупившейся краской, чтобы делить картонку из-под прогорклого торта, стоящую сущие гроши? С людьми, от которых меня тошнит…
Третий вечер я возвращался в квартиру к своему домашнему трупу на софе. Сестричек и их сородичей я уже второй вечер не наблюдал. Мне было даже лень бояться их. Лишь по-прежнему остро меня бесили их тупость, мелочность и нечистоплотность: как можно лаять, ползая? Из-за грёбаного сарая? И бросить труп, как куриные кости, на пол?!
Троттер старался чаще разъезжать по городку, выполняя нехитрые задания, а букеты бланков заполнял прямо в скверах на скамьях. К Троттеру пару раз захаживали в гости свежие знакомые ребята, и он даже забывал на время об ужасном трупе. Они шутили и пили чай на кухне, а на труп за стенкой вежливо не обращали внимания. Но стоило Троту войти впервые за день в гостиную…
Друзья ушли, двери захлопнулись. Как назло, стоял мёртвый штиль, и шторы казались каменными.
Троттер сделал два острых шага в гробовой тишине.
А потом не выдержал собственной трусости и подошёл к софе с лежащим на ней трупом.
Труп неподвижно лежал на софе. За всё время он не издал ни единого запаха, а значит, можно было закрыть глаза и думать, что его нет…
Не было никогда
Трот проснулся и понял, что совершенно один посреди серого утра в своей глухой квартире.
Никаких сраных родственников у него никогда не было.
Голова Трота кружилась. В сыром воздухе зловеще скользило приведение кошмара. И комната всё ещё не казалась настоящей и знакомой. Трот поспешил встать в ещё кружащуюся спальню, дабы скорее умыться ледяной водой и чего-нибудь выпить. Он знал, что точно стоит, он уже не спал, но комната по-прежнему плыла. Трот ещё не решил, что ужаснее: уже свыкнуться жить с трупом или понять, что его нигде нет. И не было.
Трот, шатаясь, приблизился к стенам – потрогал их, желая убедиться в яви. Его штормило, и это было опасно – так боялся он полусна и неясности сознания, пока его ещё преследовал кошмар. Ведь Трот, к несчастью, уже знает, что точно бодрствует в своей настоящей квартире. Но в полусне есть шанс услышать остаточные галлюцинации. Это слишком опасно. Слышать посткошмар. Точно зная, что не спишь.
Тротти наспех облился ледяной водой. Зашёл на всё ещё чужую кухню и плеснул из чужого кувшина в чужой стакан. Ну же, чувства, просыпайтесь – вы дома! Нужно успокоиться и всем сердцем признать родную квартиру. Нельзя снова заснуть в ужасе, иначе плесень кошмара приютится на тёпленьком знакомом месте.
Трот скорее рухнул в постель и вместе с одеялом набросил на себя сон.
Будем людьми
Проснулся он часа через полтора, свежий и бодрый, в своей наконец-то родной и знакомой квартирке. Труп всё ещё лежал на софе.
В дверь постучали и вошли сами. В комнату к Троту ворвался старый друг и, слегка ошалев, поинтересовался, что это за новое увлечение у него на диване.
Трот, как прорвавшаяся плотина, захлёбываясь и чуть не плача, стал изливать другу всю историю этой чёртовой квартиры с самого начала…
– Давай-ка глотнём чаю. – Дружище плеснул в голубые чашки. Прихлёбывая, он подошёл к трупу и еле-еле коснулся брюками его свисавшей руки. Труп, будто получивший доброго пинка, вылетел с ложа. Зацепившись рыхлыми ногами за перила барной стойки, труп шлёпнулся спиной в стену и медленно сполз, оставшись сидячим на полу.
– Чёрт, я его еле задел!
Друзья ринулись к стене, но застыли в трёх метрах от трупа. Труп стало потихоньку трясти. Он завибрировал, как струна, перекатывая тряску по очереди в разные конечности.
– Остаточные рефлексы, Трот!
У него остались рефлексы для дёрганого танца. Труп смотрел им прямо в глаза, подёргивая плечами, точно икая. Затем тряска передалась в челюсть, и труп стал резко отворачивать голову в сторону, но при этом продолжая смотреть Троту в глаза, и неодобрительно цокал.
– У него остался рефлекс на поучения и скептицизм, – ответил я.
Тряска перебросилась на колени, и труп, как кузнечик, стал подпрыгивать в нашу сторону.
– Однако жутковато. Давай-ка посадим его с нами за стол и усмирим, Трот?
Так мы и сделали. Труп трясся, сидя с нами за круглым столом, и периодически бил ладонью по столешнице. Друг мой плеснул и ему чаю. Труп не переставал смотреть мне в глаза.
– Что будем с ним делать?
– Похоронить его нужно. Родным наконец сообщить. Устроить вечеринку в баре. Хотя… Они все наверняка давно уже знают – сплетни расторопнее телеграмм. И наверняка, стоя на табуретках, вовсю рядят паб «Грими» в гирлянды.
– Может, сводим его выпить напоследок? Ему неплохо будет развеяться.
– Нет, будем людьми. О нём ещё спляшут на крышке гроба его родные и близкие. Даже не пришедшие за ним. Пусть отдохнёт у нас. Завтра ему всю ночь развлекать публику…
Друг вышел в коридор – прикрыть внезапно отворившуюся скрипучую дверь. Но не вернулся.
Трот прилёг поспать. Труп сидел за столом, успокоившись наконец и окаменев.
