Carinetta
Созвездие Сердец
Pride
Господин отлучился на минутку в старый забытый год. На узенькой улочке под дверьми обувной мастерской Господин споткнулся о Сапожника. Сапожник в розовой мантии сидел на низеньком деревянном табурете и бил позолоченным молотом по набойкам.
– Твои ли башмаки – лучшие во всём городе?
– Честнейшие, герр!
– И не шибко-то ты богат!
– А ты желаешь это исправить? – Сапожник дерзко улыбнулся. – У вас очень худые и тонкие ступни, мсье. Я точно вижу, какой каблук вам подойдёт!
– Сердцем ты исполняешь свой труд, старик. Кровью питаешь всякий башмак. Конкурент твой тратит едва ли каплю пустого пота, а просит за халтуру едва ли не больше твоего!
– Обленившийся болван этот старый пёс! Болван он, не я! И башмаки его – дрянь! – Сапожник выпрямил спину, и за ним струями потянулись блестящие складки мантии. – Имя моё имя помнит каждый, кто хочет порхать, а не ползти! А болван тот соскребает денег да и покупает себе имя у рекламодателей. Вот и пусть его помнят те, что шагают по земле глазами, а не ногами! Сапожником назвался за деньги! Но сапоги-то не делает – мусор это, а не сапоги! Творит дерьмо, и имя – пыль. А я с таким пустым, но тяжёлым грузом жить не смогу, сэр.
Господин всем своим умом преклонил голову Сапожнику, скользнул по улочке и свернул на ближайшем повороте в Мюсити сегодняшний…
«Целый замок! – думал Господин, взвиваясь по серой лестнице. – Кабинет мне будет впору!» – Господин приблизился к табличке, Лакей распахнул перед ним дверь…
Толстяк сидел за столом в мохнатом фиолетовом сюртуке с зелёными ромбами, в лимонном галстуке и причитал:
– Вот так клоуны! Клоуны, чьи кошельки я кормлю!
Толстяк заметил гостей.
– Мой наряд! Он с первых взоров должен вам в сердца вонзиться и сломить колени! Я отдал за него половину своей чести! А значит, честь терять и отдавать должны мне все, кто на него глядит! Он стоит столько, что платить мне должен унижением других!
Господин молчал. Он предпочитал слушать.
– Судя по вашему виду, вы, верно, из самой Преисподней! – продолжал Толстяк. – А там уж всякий чертёнок с моих рук до отвала сыт! Ежели у вас заказ, знайте, что я не имею дел с купчишками!
– Мон Шер, не извольте кипятиться. Мы прибыли безо всяких последствий, – перебил его Господин, – беседовать.
Толстяк умолк, но заметно старался подобрать речь.
– О, Мон Шер, это всё равно что езда на велосипеде! Разучиться слушать невозможно!
– Вы в своём уме?!
– Позвольте-с! Позвольте… Наш диалог не отнимет лишних ударов вашего сердца! Вас он увлечёт. Итак, Мон Шер, начнём. Для начала одна тонкая истина: товар ваш отвратителен.
– Да что ты себе позволяешь, плебей?! – Толстяк вскочил с места.
– Ну, признайте, Мон Шер! – Господин обошёл стол и ласково обхватил острыми пальцами пухлые кулачки, сжатые у груди Толстяка. Господин неторопливо дотянулся острым кончиком своего носа до мясистого шнобеля. – Присядь, Мон Шер. – Глаза Господина налились кровью, а дыхание стянулось в ледяной пар.
Толстяк послушно сел обратно в плюшевое оранжевое кресло.
– Я попросту берегу сырьё! Треть – тесто, треть – опилки, треть – тесто из опилок!
– Мон Шер! Ваши ватрушки с перепелиным яйцом отвратительны. – Господин, подхватив из собственного рукава огрызок булки, сжал его в кулаке и швырнул в угол. На него с визгом напала стая крыс.
Толстяк бросил взгляд на крыс. Спустя мгновенье шайка уничтожила хлебную корку и исчезла, оставив кровавую лужу. Толстяк вернул растерянные вспотевшие глаза на Господина.
– Да кто же тот дурак, что не наживётся на моём месте?
– Вот дураки! Нескромные позорные затраты на искусность! Что это за убыточное желание – быть лучшим? Удовлетвори моё любопытство, гадёныш! Недавно я познакомился с вашей национальной мудростью… Как же… Мой Патриам, повторите, как вы сказали? – Господин поднял палец в знак Лакею.
– Понт-с дороже денег!
– Да-да, точно! Так, извольте, в чём же тот самый понт-с? – Господин щёлкнул пальцем. Лакей подхватил:
– Делать говно-с!
– Да! В чём понт-с делать говно-с, Мон Шер?
Толстяк от неожиданности замер на минуту и вдруг выпятил пузо.
– Какое моё дело, чем крыс потчевать?! Когда б они деньжата заплатили за объедки? Раз они сами любят это самое… Как вы?
– Говно-с!
– Да! Говно! С… Так вот, поделом им, кретинам без образования и вкуса! Раз не умеют отличить зёрна от плевел, пускай подавятся! Авось помрут и свет от глупых туш своих избавят! А я умный! Я жутко умный! – Толстяк выкатил глаза и раздулся до такой степени, что сам стал похож на здоровенный кусок теста с двумя перепелиными яйцами на месте глаз.
– Ну-с, мой Патриам, с Творцом Говна у нас, пожалуй, всё. С вашего позволения, мы удалимся!
– Дорога фиолетовой скатертью, судари! Что за чудной народ!
В дверях Господин вынул часы и, не оборачиваясь на Толстяка, шепнул Лакею:
– Злорадствует?
– Да, Господин!
– Боится? Почуял пузырьки страха в своих кишках?
– Да, Господин!
Господин дёрнул за еле заметную цепь и раскрутил стрелки с невероятной скоростью.
Толстяк кашлянул. Схватился за горло. Стал кряхтеть.
Цепь размоталась и испарилась. Стрелки встали. Толстяк упал фиолетовым трупом.
Цех
Посреди кабинета в алом замшевом кресле восседал Господин. Изумрудный свет лампы обливал тёмный пурпурный ковёр странным бежевым пятном, чёрные громоздкие шкафы были битком забиты редкими книгами. Здесь было уютно в одиночестве. Позади кресла на глянцевом чёрном столе мерцала и переливалась куча сувениров из разных эпох: затёртый жемчуг на тонкой, сложенной кольцами цепи; светящиеся кристаллы, древние каштановые идолы, фарфоровые клоуны; перья из белого золота и серебряные чернильницы, полные голубых кровей умерших королей и графов. Все сувениры были выложены змейкой: всякое украшение подавало руку следующему за ним. Завершающими новый ряд чудного змея, вероятно, будут часы…
Господин сжал ногтями большого и безымянного пальцев лист бумаги.
– Листы слишком толстые. Чёрт возьми, просто жирные! Так. Постройтесь-ка все в ряд и слушайтесь!
Господин распорядился собрать всю рать подчинённых у себя в кабинете.
– Вот вам указание. Распилите каждый лист пополам. Я хочу, чтоб вот из этого полена вы сделали мне две тонюсенькие паутинки!
– Господин! А, Господин! Я старший советник и настоятельно рекомендую просто купить тонкую бумагу! Соберём в охапку наших курьеров – скупят и обдерут хоть со всего королевства! Я старший советник и считаю…
– Цыц, советник! Рассоветовался! Это за что же я тогда буду платить всем вам денежки? Платить? Денежки? Разгоню всех к чёртовой матери – оставлю одних курьеров! И все ваши премии раздам бумажным заводам?
– Нет-нет, Господин!
– Кто будет работать, не жалея пота и крови, я, что ли, всё это придумал? А ну марш трудиться, бездельники! А не знаете как – сыщите инженеров! А не найдёте инженеров – возведите академии и выучите их с десяток! Сотню! Сейчас же брысь отсюда!
Спустя 40 дней Господин по-прежнему был неподвижно скрючен в своём кресле. Взгляд вот уже который день был парализован; робкий свет лампы не касался его худого костяного лица, отчего казалось, будто окаменевшие белёсые глаза светятся в темноте. Худые длинные ноги, сложенные одна на другую, длинные руки, застывшие полусогнутыми, – всё онемело… Он был похож на трёхметровую, изящную, аккуратно сложенную по изгибам суставов ящерицу.
Его новый завод по расслоению бумаги работал как часы: сотни учёных инженеров самыми мудрёными способами пилили бумажные листы. Они защищали диссертации и преподавали своё ремесло будущим инженерам в звонких амфитеатрах аудиторий. Весть о чудесных разрубленных листах вместе с ними разлетелась с конвейера по всему королевству: от алчущих купцов отбивались сапогами у врат. А почти все обычные бумажные заводы разорились: дешёвое изготовление готовой бумаги любой толщины было раздавлено. Затравлено новизной мельчайших пил и сенсацией прогресса Дьявольского Завода Господина. Толпы лилипутов с крошечными пилами трудились за деньги королевства, чьи жители за каких-то две пары недель разучились представлять мир без распилки толстых, жирных бумажных лент…
Господин уже сорок один день молча сидел в глухом кабинете, запертый от фейерверка его деяний. Всё работало. Работало как часы. А Господин всё реже давал указания через наглухо закрытую дверь: он боялся, что кто-нибудь услышит, как громко тишину пропитывает тоска…
Глава о Зрячих
Нет хуже зла, чем ложное добро…
Из-за ограды виднелось стадо. Благородное. Чёрное. Словно колонны чёрных сосен – все как один стройные, в чёрных плащах и с чёрными рваными флагами – вдоль домов маршировала интеллигентная молодёжь. Свободные мысли вылетали из их сальных голов и вились шлейфами над толпой. Непокорный царям конвой шагал ненавидеть… С выколотыми глазами и сожжёнными деревянными крестами над головами, сосны шли разорять церковь Святого Себастьяна. Густая кровь застыла на разодранных веках чернильными слезами. Железными прутьями зашитые рты с хрипом и пузырями пели гимны.
Выпотрошены глазницы,
Прутом зашитые губы —
С гноем чрез дыры сочится:
«Господа – раздобудем!
Господа – силой забудем!
Зрячи мы! Дурят нас!
Но мы горды! Мы мудры!
Господа нет – за это
Его ненавидим мы!
Зрячи мы! Мы горды!»
В бокале текучая ненависть,
На блюдах – окорок презрения.
Его только утром зарезали —
Вкусите в угоду Хозяину!
Вы – зрячи! На что вам глаза?
Мы их раздадим непрозревшим!
Смелей! Потрошите храмы!
Бог прячется там и дрожит!..
Беспробудный пьяница, лежавший под вратами церкви, приподнял опухшую голову и кинул в проходящий конвой:
– Лица перемерьте, лицемеры! Он бог! И не обязан вам быть!
«Крест прожигает кожу —
Впивается в кость.
Я уж крадусь к тебе, Боже!
Хромой, опираясь на трость…»
Вот так путаются под боком
Горбатые злые уроды!
Слепые и скрюченные,
Точно скотина навьюченная!
Какие глупцы ваши боги?
Что водят и водят по храмам
Твои безобразные ноги?
И подстрекают просить
Нечищенным ртом у дороги?
Бог возмещает народу
Процент за трудящийся дух;
К оглохшему нищеброду
Бог так же нем, беден и глух!
Мой бог швырнул меня на ноги!
Подпилил мою трость – заставил трудиться встать!
Без крыльев, нимбов и радуги
Мой бог – моё искусство стоять.
Однажды…
…Джунг догнал Господина.
– Постой, Дьявол! Покупай моё сердце!
– Что просишь ты за него?
– Кусок Луны… Хочу сидеть на Луне, прижав колени к лицу.
– Уверен ли ты, что без сердца полюбишь сидеть на Луне, прижав колени к лицу?
– Хочу и сердце, и Луну! Но за раз многовато, не правда ли? Жить на Земле с моим сердцем невыносимо более! Пускай же буду бессердечен на Луне…
– Какого только желания я не исполнял в обмен на человеческое сердце! Алчная дама за своё сердчишко выцыганила у меня бронзовые волосы и глаза цвета утренних гор своей долины.
– Что ж за трухлявая мышца её сердце, что не дороже пенни?
– Эх, мой бедный Джунг! Тот, кто выторговал у меня половину звёзд на Млечном Пути за сердце своей дочери, сочтёт твоё пустой скорлупкой!
– Покупай моё сердце! Не нужно оно мне боле…
У Господина тысячи сердец усыпали ангар.
– В моей казне дюжины дюжин погнанных и выкинутых сердец! Толку от них никакого! Бьются попусту – только землю сотрясают. Если ты сам не ценишь свою душу, на кой чёрт ты пристраиваешь её ко мне?
Спустя девять дней Джунг сам бросил своё сердце на Луну. Бережно завернул в шерстяной плед, поцеловал и с самой высокой горы забросил в лунный кратер. Только оно всё ещё иногда бьётся о лунную почву. И скучает по Джунгу.
Пред бесом все равны
У вагона стояла лавка с отбросами. Желанными, манящими и сладостными. Отбросами – причинами дуэлей и турниров.
В вагон вошла Торговка с набитым отбросами мешком. Целого мешка мусора ей было мало, чтобы нащупать под рёбрами Свою Значимость. Поэтому она была вынуждена развалиться на двух сиденьях сразу и сложить локти на ничтожных соседей.
В вагон вплыла Интеллигенчиха с сумкой из кожи гусеницы, забитой отбросами высшего сорта. Интеллигенчиха славилась старательным странствованием в поисках Своей Значимости: она обошла дюжины лавок, убила сотни гусениц – может быть, именно из этой она наконец глотнёт недостающую Чаше Значимости каплю! Но все трофеи безуспешных поисков она тащила на себе, чтобы блистать ими в вонючих вагонах: всяк увидевший роскошное отребье узнает странника и почувствует к нему уважение.
Шёлковые локоны и клейстер в ресницах Интеллигенчихи претендовали на сиденье, в котором воцарился локоть Торговки. Небрежно отодвинув лжегосударя, Интеллигенчиха уселась поудобнее.
Торговка предупредительно разинула рот. Ведь именно изо рта людям виднее всего Значимость и Глубокий Внутренний Мир. Она решила выплюнуть свой Глубокий Мир всем на обозрение:
– Кудах! Кудах-тах!!
С Интеллигенчихи от негодования стёк клейстер. Шёлковые локоны вылезли – и остались торчать короткие редкие патлы. Интеллигенчихе было чем крыть:
– Ме-е-е!! МЕ-Е-Е-Е-Е-Е-Е!
Торговка развязала пакет и принялась вываливать объедки на Интеллигенчиху.
Интеллигенчиха вытрясла из облезлой сумки все свои доводы на Торговку.
Вагон подъезжал к храму Святого Себастьяна. Интеллигенчиха и Торговка с переполненными Светом и Миром глазами синхронно поклонились. Трижды.
Бессилие
Был потный, затхлый час пик. Я, Джунг с манией величия червя, плыл в плотском болоте – в длинном, как кишка, коридоре. Царства подземных поездов.
Нет, не люди это! То подёргивающиеся спагетти фарша, медленно ползущие из мясорубки. Ленты и конфетти хлопушек, вяло расползающиеся со ступеней в залы. Я червь, ползущий в мясной реке и готовый нагло бросить вызов божеству, вершащему сей праздник плоти и гирлянд!
Во мне стучала сила… Нет же – во мне барахталось, таранило грудь громадное силище! Рвало жилы – выбивало по одному рёбра! Смерчем бегали мысли – кружились и никак не упирались в череп. Никак не мог я нащупать, ухватить эти смерчи за хвосты! Я вытянул слепленные вместе ладони и рассекал мясной поток…
Мои руки… Ведь я могу буровить ими скалы! Я могу за глотки хватать эти проклятые смерчи! За гривы таскать водопады! Но вместо этого – червём ползу в потном дерьме…
В груди моей чахнет и стареет седая грифоница – я гублю её, я душу её кровожадно… Не могу взять полные лёгкие вдоха, чтоб напоить её! Не могу я выдохнуть с той силой, чтобы жар её извергся и озарил лик мой пред миром! И мир – передо мной…
Я скуден духом так, что вижу вместо лиц котлеты. Я дурен духом так, что лишь уродства различаю. Если бы погас свет в этом конвейере смерти, и я – клянусь – и я бы выдрал своё сердце! И осветил тоннель – если бы только мог, если бы только знал, что стало сердце моё нужно людям! Но более всего страшусь я, что нет во мне того сердца, что спасло бы человека! Я червь, грызущий великие мечты…
Я злюсь и страдаю в один миг. Мой зверь лежит на боку и плюётся кровью, неуслышанный! Моя грудная клетка стала темницей моему духу. Моя грудная клетка станет склепом моей птице…
Я – я Арлекин в ручье под дождём! Это я лежал ниц в грязи!
Я лежал лицом вниз. Слёзы впадали в ливень, струились на сырой асфальт. Сгусток злости и боли распирал череп и был так горек, что будто не слёзы, а горячий сок жадно давили из лимона!
Мне презрен тот склеп, что смотрит на меня из зеркала ручья! Но вдруг, вдруг нечего хоронить во мне самом? Вдруг пустой я склеп? Коробчонка без перстня, чем наградил я мир, – пустое тельце без души? Я одарил собою мир, преподнеся шкатулку плоти, и обманул, выходит, обдурил?! Невыносимо и помыслить!.. Я жалок. Самовлюблён, смешон и жалок…
Мудрец
Мудрец сидел на камне, окружённый шутами.
И все бубенцами побрякивали, мурчали и ластились к костлявым ногам его: спорили, кто лучше понял учение, кто прилежнее сплёл цепь судьбы своей из звеньев наставлений мудреца, кто, хватаясь за цепь, выше ступил по лестнице в?..
Господин подошёл к Мудрецу и ткнул в него пальцем. Приближенный шут тут же одёрнул Господина, и вся стая скоморохов оскалилась и зашипела на Господина. Змейка шёпота нарастала издали, пока не дошла до Господина осудительным шиканьем: «Мудрец болен! Как можно тронуть Мудреца – того в учении нет! Не знаем мы и не придумаем, хорошо то или дурно – того ведь нет в учении! Как смел ты тронуть Мудреца? Мудрец наш болен!..»
– Мудрец – и болен? – усмехнулся Господин. – Уж не софисты ли вы, что вздумали меня загадкой испытать?
Мудрец, ошалевший, поднял глаза на Господина.
– Я слишком хитёр для собственной мудрости. Я создал прекрасное ученье. Я вырастил мудрость в уме своём – я испытал её в делах своих. Гласит она: «Пусть семя Каркаса вырастит прекрасным Каркасом, и будет здраво в жизни, и уйдёт в самый счастливый день своего существования. О, пусть Граб вырастет в прекрасный Граб, и не будет Граб расти по-каркасски и страдать, что он дрянной Каркас!» Но я сделался слишком умён для собственной мудрости – тайком от себя я нашёл лазейку в ней. Я сплёл себе такую тугую цепь – толще всякой в свете! Вон, погляди: она растёт из меня и врастает в гигантский камень, на котором я сижу. Я приковал себя к судьбе – быть окружённым шутовством! Как обошёл я свой закон – своей же хитростью, – не знаю! Но болен Граб! Хоть вырос Грабом. На это мудрости мне нет…
Господин присел на колено.
– Желал быть радостным – построил чудесный замок в сто окон!
Сто спален в золото одеты – зачем одну ты тайно сжёг —
По образу былой лачуги? Из коей ты бежал стремглав!
Зачем империю возвёл вокруг несчастнейшей землянки?
Всего одну из сотни спален, но уберёг ты для печали!
Всего одно окно, но в нём ты прозябаешь день за днём!..
Мудрец поранился о стрелу Господина – приподнял подбородок, опустил веки, нагнав презрение на взгляд. Бубенцы жестоко заулюлюкали:
– Не наш ты! Ты не похож на Мудреца! То ли дело мы! Погляди на нас, Мудрец! Похвали нас, котят слепых, Мудрец! Мы как один – довольны каждого клевать, кто за тобой не уследил! Нам в том услада – мнить себя невесть за что краше бог знает кого…
Господин опрокинул на колени первого попавшегося под руку шута, встал на него и начал речь:
– Ты говоришь – вы анархисты! И нет средь вас авторитетов!
Ты говоришь, чтоб каждый дуб стал дубом всем своим нутром!
Взгляни в себя: ты весь в шутах – они в твоём авторитете!
Все Грабы! Кто-то даже сносный! И ни один – из дуба – дуб!
Бубенцы притихли.
– Они ведь не понимают, на каком языке мы с тобой говорим, Мудрец.
– Они не понимают даже моего языка, Господин.
Господин наклонился к самому дерзостному шутишке.
– Да ты и не шут вовсе, самозванец! У тебя ромб отклеился! С учением твоего Мудреца – о сострадании. Сострадании к Господину, которого Мудрец выставил под битьё бубенцами!
Шут опешил, выкатив глаза и потеряв челюсть.
И так ли счастлив тот урод,
Что лижет ногу мудреца?
И ромбы красные расшил
Обрывками его учений?
И сладко, с облегчением
Рычит на всякого не в масть
В надежде избранными быть
Глупцами мудреца!
Четвёртый куб
Одарённые гения семенем,
Не вырастив в нём и стручка,
Рядят свой зародыш в отребье!
Кому ваш неспелый талант,
Как вишни зелёная ягода,
Сгодится? Растить, право, долго!
Чуть плод испустил аромат —
Сопрано звенящая нота
Иль строчка пера-хулигана —
Слетелась мошка без сознания!
Они уже здесь – и не внемлют зачем!
Учуяли запах младенца таланта —
И точат носы на свежатину!
И хвалят, срывая бутоны
Незрелые граблями славы!
Рядите в кожурки костяшку зерна!
Ваш гений – скрюченная игла,
Схороненная во стогу…
Швыряете сено на ветер!
Тешьте дурные пристрастья!
Поите тощие вкусы!
Захлёбывающихся визгом,
По задам шлёпайте свиней!
Натешатся, рылами стог разорив,
И бросятся в пляс над трупом
Засохшей зелёной ягоды…
Лучистые, светлые взоры,
Бликами озаряющие,
Даже затёртые иглы —
Вас будут глядеть издалёка,
Но вряд ли к толпе подберутся…
Гений в дурном сыщет прелесть —
Глупец и шедевр бранит
За мнимую дурь! Иль хвалит в нём
Убогую чушь, что видит лишь сам!
Не то ль благородство, чтоб в плевелах зерно
Узреть и им насладиться?
Дурно ли стог полюбить
Всего за единую иглу?..
Без меры – я внял – были зрячи
Мои обожатели! Гении…
Что разглядели в трухлявых стогах
Мои очернённые иглы…
Ведь жил я в двух измерениях!
Плоских – и третье не видел!
И души моих обожателей
Лишь плоско во мне отражались…
Они углядели ростки во мне,
Проросшие в их измерение!
В своей же плоской Земле
Не ведал я сторону третью!
В коей хранились сокровища душ их…
Без меры был скуден я,
Раз счёл их пустыми амбарами!
Не стоящих беглого взгляда —
В их страстно ждущие врата!
Но гордость взяла через край —
Хлынула, не уместившись
В чаше из двух жалких мер!
В тех дверей объятья я пал,
Зажмурившись, алча рассудка лишиться…
Но тысячи видел – клянусь —
Елей с алмазными иглами!
И третьи узрел измерения,
До коих, лишившись гордыни,
Я вытянулся в тот же час…
Джунг, признаваясь, не ведал
Постылость и пошлость признаний
Тому Господину, что знал
Всех граней чреду наперёд…
