Carinetta
Созвездие Сердец
Просохни, старый Бриль! Торчишь, как козье вымя!
Просохни, ржавый Бриль!
Твой род бесследно вымер!
Отпугивая пыль,
Торчишь, как пражский вимперг!
Поёшь про вязкий плен
В тумане над заводом.
Просохни, ржавый хрен!
Твой род бесследно вымер!
А ты, отстав от рода,
Торчишь, как козье вымя…
Сердце в бокал с шампанским
Ах, скрипичный оркестр!
Точно осиный рой. Осиного роя вой! Шёлковыми смычками режет масляную плоть.
А вы любите смотреть, как сгорает свеча?
Как испускает дух, отпуская шёлковый шарфик дыма?
Жанна сидела напротив Люсьена за столиком в буфете оперетты. Безупречно счастливая после представления.
– Посмотри, какая у тебя тонкая кожа! Какие фрески из вен! Но разве можно вот это продать? Если бы было возможно истончить кожу, обнажив рисунок вен, за деньги, ты была бы эталоном! Но нет! За деньги можно кожу лишь раскрасить и разве что вышлифовать. Лишь потому эталон – не ты.
Жанна окунула смеющийся взгляд в своё шампанское.
– Кажется, я женюсь… Нет, со всей уверенностью.
Жанна подняла чёрные глаза обратно.
– Я женюсь на Бэллочке.
Жанна, опустив презренно веки и поджав губы, содрала с груди своё сердце и бросила в бокал с шампанским.
– На том, похоже, наша дружба оборвётся.
* * *
Торчит, как фонарь, над Заливом
Лось с нахальным отливом
И кудри свесил с обрыва.
Лося с нахальным отливом
Ветер хватает за гриву
И палантином сопливым
Люсьена бьёт по рогам.
* * *
Бэллочка в ныне рабочей белоснежной ночнушке открыла свою собственную умывальню на Грязной улице.
– Она умывает лица огнём!
– Огонь – это же водопад, падающий вверх!
Он смоет поганые мысли. Обожжёт глаза, влепив добрую пощёчину по окаменевшей роже.
Как же я в этом исподнем явлюсь в Преисподнюю?
Это не жизнь…
Я запиваю слюной
Бутерброд нищеброда.
Мёд. И его шерстяной
Оползень катится вниз
По пищеводу.
Под дверью всмятку ключи,
И громко разбита лучина.
Соседям – кричи – не кричи,
Что я без пяти – мертвечина!
За ворот фальшивого бренда
Заброшу паршивого бренди…
Что ЖЕ ЖИЗНЬ ЗА ЗАПАДНЯ?
Без денег и сдохнуть нельзя!
Ведь как же я в этом поганом исподнем
Явлюсь в Преисподнюю?
Сюрсон
Жанна цокала по пустым залам Академии, лишённым душ. Протиснулась в дверь кафедры драматургии, где горел слабый свет. Восковая фигура Жана Павловича застыла в скрюченной позе с жуткой гримасой. Жанна обошла её кругом, касаясь пальцами стола и вещей, и смирилась: пора уносить ноги.
Этот мир быстро разъедает время. И даже восковые статуи скоро исчезнут. Не будет ни Бэллочки, ни графа Котлетова, ни Люсьена. Мир скоро испарится. Пора домой.
Жанна обернулась – взглянуть напоследок. Жан Палыч исчез.
Бжа, онемев всем телом, брела по пустым летним улицам. Она плыла в холодном зное. Но неизбежно попала в свою нору. Она долго стояла у круглого дверного проёма, решаясь войти в свою комнату. Там кое-кто был.
В углу сидел тощий пожилой мужчина с редкими сальными патлами. Он был одет в пыльную кожаную куртку и пыльные кожаные штаны. Он с отвращением смотрел в стену своими прозрачными мокрыми глазами.
Бжа набралась воздуха и храбрости подойти к нему. Трясясь от страха, она стала трясти и его за плечи.
– Доволен?! Отец! Такими ты видишь Мир мой и Суть мою? Диктаторами?! Пустошью?!
Патлатый мужчина медленно вонзил в неё глаза, источающие презрение и яд.
– Не я. Писатель. Ты!
P.S.
Спасибо моему дорогому Ване за тёплое сердце этой повести…
Спасибо моей Аде за потрясную идею, выбившую почву из-под ног.
Спасибо Анжеле за имя Жанна, вернее, за всё, что в нём теперь таится для нас.
После «Родофиалы» я зареклась продолжать самоистязания писательством.
Но инквизиторы не бывают бывшими.
Ваша, Ваша, ВАША К…
P.P.S.
Иллюстрация авторская.
Rhodophiala
Граф Родофиала
Я уйду, Домиан. Заберу с собой свои мыслишки – и уйду.
Вонзить нож в сердце? Это слишком избито романтиками! Никогда я их не читал и не собираюсь, пусть я и сам такой же дикарь! Их дикость слишком скована навязчивым желанием одичать! Бунтарство должно рвать цепи, а не совать мне под нос надкусанные шёлковые платки!
Яд – другое дело, Дом. Нет, ты послушай, Дом! Это всё опять проделки корчащихся романтиков – что выпить яду представляется уделом отвергнутой комедиантки! Яд даже звучит как мёд. Знойный, вяжущий! С кислинкой вишнёвого джема. Я выпью яду, Домиани Ревиаль! Решительно этот город ложится могильной плитой на мой треснувший череп, и он уже раздавил моё сердце…
– И чего же ты тянешь, как молокосос за сосцы?
– Я хочу ещё изучить пьезокристаллы. И сделать несколько опытов в моей лаборатории.
Что может быть самое ценное у человека? Знания! Пиршества опостылевают, от вина и ласки рано или поздно начинает тошнить. Что человек жадно глотает, не зная усталости и утоления? Знания.
Допустим, ты, Домиан Ревиаль, принадлежишь к ста умнейшим людям земного шара! В таком случае ты окружён миллионом кретинов! Чем умнее ты сам, тем больше глупцов в мире! Чем богаче серой субстанцией твой костный ларец, тем сильнее сползает она на твои глаза, и оттого даже мир вокруг кажется всё более серым. Умные люди не могут быть счастливыми, Дом.
Но взгляни на всех этих глупцов, Дом! Многим им не хватает мозгов, чтобы осознать свою глупость! И это страшнее всего. Раз они не видят собственной глупости, они замечают в себе лишь исключительный ум. Их мир лёгок и прост! Как и их пустые черепушки! Но отдал бы я свои серые тяжёлые оковы внутри черепа, режущие глаза и клонящие голову, за их примитивное счастье?
Никогда, Дом. Я часто признавался себе, что ни за какие богатства и красоты не отдал бы я свою способность эти красоты разглядеть и это богатство оценить.
– Ха! Говорит богач и красавец! Пойдём-ка выпьем по яду, Крис, и ты угомонишься на сегодня!
– Стой!
Граф резко остановился. Взял за полу свой чёрный плащ и поднял её на вытянутой руке, вонзившись костяшкой пальца в плечо Домиана.
– Вот здесь я тебя и держу. На расстоянии вытянутого плаща.
– Ты в нём родился, чёрт!
– В нём же и сдохну, как подстреленная дикая псина, Дом! – заорал Родофиала, разбежавшись и запрыгнув на проезжавший мимо экипаж.
В чёрной карете возвращались в свои владения графиня Готье с племянницей.
– Что это, Элизе? Никак грабители, да в своём ли они уме?! Как ума хватило вам напасть на графиню, болваны?! – ничуть не церемонясь, возмутилась старуха.
Племянница заглянула в узкую щель штор и радостно воскликнула:
– Это Родофиала! Мадам, это граф Родофиала!
– Ах вы чёрт, Родофиала!
Граф с большой отдачей спрыгнул с экипажа и побрёл к неодобрительно хохочущему другу.
– Какое счастье, что я богат! Какое везение, ибо все эти власть имущие старухи могут лишь костями трясти мне вслед! Деньги меня балуют, Дом!
Бал
Граф заметил высокую статную женщину, стоявшую с бокалом в руке над чёрным роялем. В тёмно-синем бархатном платье она стеснительно возвышалась над плясками карликов плечистой статуей с пышным уютным бюстом. Граф облюбовал медные кудрявые волосы, алые губы и большие жёлтые глаза – простые живые янтарные глаза.
Розали Кавелье, как и многие, прибыла в Лашвилль по вынужденным обстоятельствам. Собеседованию с графиней лично она не подверглась, потому что за неё похлопотали приближённые к изысканной даме. Слухи о Кавелье сыпались как бусы с треснувшей нити. Всё чаще говорили, что бедняжка Розали сбежала от деспота мужа. Как раз по этому поводу хихикали мельтешившие поодаль от графа особы:
– Вы слышали, эта Кавелье скрывается здесь!
– С её-то ростом! Будто бы её не видно прямиком из Парижа!
– Она столь крупна, думаете, её возможно обидеть?
– Я убеждена, что изящные и хрупкие души не могут храниться в столь громоздких сосудах…
– Дамы! – Граф обошёл взвизгнувшую от испуга шайку.
Графиня Готье и её пожилые спутницы в чёрном кружеве развернулись над празднеством устрашающим веером роял флеш.
– Эта Кларк, уверяю вас, распугает мне всех военных. Эдмунд, принесите вина!
Миссис Кларк, переехавшая в Лашвилль после кончины своего мужа, была крайне нелюдима. Она не пропускала ни единого выхода в свет, но в лучах этого света походила на грузную тучу: тёмные висячие платья на костлявой и неотёсанной фигуре, норовящей сбить вазу или уж на крайний случай прислугу. Сквозь невзрачные скучные очки Кларк бросала на всех нелепый чёрный взгляд. В беседе она была столь же неуклюжа – спотыкалась языком на всяком слове.
– Так вот, голубушки, я намерена брать с неё процент за всякое посещение карнавала в наряде тучи! – Здесь графиня повысила ледяной тон так, что бедная Кларк вздрогнула и выбежала из залы, как испуганная кошка.
– Ах, господи… Какое горе. – Графиня повернула острый подбородок к роялю. – Мадам Кавелье, вы не находите?
Упираясь локтями в крышку, Розали поняла, что её застали не в самой изящной позе, и поспешно выпрямиться будет ещё нелепей. Решив не менять своего амплуа:
– Я нахожу, что вы – старые разношенные галоши с громко скрипящими ханжескими задами… – буркнула себе в декольте Розали, вскинула бокал и вылила его залпом в алую кайму своих предательски правдивых губ.
Не желая остаться свидетельницей извержения, Кавелье повернулась в сторону выхода к ещё тёплому следу Кларк.
Бросив бокал на рояле с отвращением и без всякой надежды, Кавелье метнулась было прочь, да тут же врезалась прямо в накрахмаленный воротник графа Родофиалы.
– Я пришёл тебя забрать, мой ласковый зверь, – прошептал до безумия нежный голос.
Холостяцкий дворец Родофиалы
Едва Розали и Крис ворвались в дом из дождливого Лашвилля, их встретил пледами дворецкий Эдгар.
– Ты сегодня рановато, Крис!
– Ах, господи, мой граф! Ужин, чёрт возьми, не готов! – донёсся голос кухарки.
– Не страшно, мадам Маноду! Ребята! Рассыпьте нам в гостиной спелые гранаты и пролейте крепкого чаю!
Розали всю ночь лежала на диване в окружении ягод граната и сотен страниц дневника графа.
Кристиан к ней не притронулся. Он укрыл её своим чёрным плащом и не уставал подливать ей чай в бокал для вина. Его неприкосновенный чёрный плащ…
«Ласковый, чуткий мой дружочек», – осторожно, еле слышно думал граф.
Дворец Родофиалы
Неделю спустя в этой же гостиной граф и Кавелье дурачились голые в перепачканных масляными красками мантиях из шёлковых простынь. Изрисованные тела догоняли друг друга с полными капающими кистями, лавируя между невозмутимых шагов Эдгара, ловко и вовремя подносящего подносы с чаем.
Поскользнувшись и вдоволь высмеяв своё падение, граф прилёг поудобнее, после чего начал:
– Твоя спина – как целый холст, Роз. Полжизни от кисти удирать будешь!
Роз отодвинула горячий поднос, рухнув рядом.
– Предпочитаешь скрипку моей ребристой арфе?
– Терпеть не могу груши, Роз! Вялые плечики, полные румяные бёдра. Мягкая, рыхлая сладость, водянистая нежность. Терпеть не могу груши… Ты, Роз, не груша. Ты – гранат! Знойный, вяжущий. С кислинкой вишнёвого джема. Гранёный рубиновый гранат. На первый взгляд холодный и каменный. И таящий осколки послевкусия тому, кто осмелиться вонзить в него зуб.
Вечер в доме Родофиалы
Покер за столом Родофиалы. Граф в чёрном плаще. Домиан – в цилиндре. Эдгар затягивается сигарой. Маноду затягивается сигарой. Кучер Бенар угрюмо затягивается сигарой.
– Готье пригласила оперу. Ты на этот раз явишься с Роз?
– Повышаю. И нет.
– Да-да, пойди дурить кого другого! И подавись, повышаю!
– Бенар, вы сегодня мрачнее тучи и молчите с особым старанием!
Маноду уронила пепел в декольте, заглядевшись на свой карточный веер.
– Пас.
– Пас.
– Пас.
– Через неделю мы с тобой едем в экспедицию в пещеру – добыть кварц для моей лаборатории!
– Не могу поверить, что ты решился высунуть нос из Лашвилля.
– Путь будет ограждён. Я всё устроил. Ты ведь знаешь, Родофиала никогда не пасует! Повышаю, чёрт возьми!
Взгляд Домиана застыл на Родофиале.
– Пас.
– Ах вы дьяволы, так вы меня никогда не разорите! Не стать мне вашим лакеем, плуты!
Граф довольно тащил к себе выигрыш из брелоков, чайных ложечек, пустых флакончиков от духов и горстей монпансье.
– Я пойду в оперу один. Вот тут я пас, Дом.
Пустой дом
Розали приехала в дом Родофиалы в вечер премьеры оперы. Нарядный граф второпях встретил её. Поцеловал её вспыхнувшую грудь, взял двумя пальцами её пальчики и возразил её янтарным глазам:
– Прости меня, мой ласковый друг, я испаряюсь! – и двумя пальчиками усадил Розали за свой круглый, избитый картами стол, устланный теперь опавшими страницами дневников.
– Ты доверяешь меня своим сырым от пота рукописям? Снова ты даришь меня своим дневникам!
Розали рассаживалась удобнее на стуле, тоже заваленном листами. Каблучки медленно, один за другим вонзились и в листы на полу. Роз взяла в руки пепельницу, точно рюмку.
– Я не собираюсь их читать. – В глазах зазвенел влажный блеск презрения. – Презираю их, слышишь?!
Розали видела в окне, как её граф садился в карету, неся на руках свою новую спутницу. Граф отправился в оперу со своей сиамской кошкой Граппой.
Над Лашвиллем прогремел гром. Не громче звона смахиваемых со стола бокалов. За ставнями застучали капли, точно просыпавшийся жемчуг. На исписанные листы посыпался солёный жемчуг Розали…
Премьера
– О, мой любезный! Родофиала! Вы изумительны! – не скрывая восторга, рукоплескала Готье. – Как себя чувствует ваша верная супруга Граппа? – Графиня приглаживала кошку в руках графа.
– Моя кошка с удовольствием отпляшет на ваших похоронах.
Графиня положила перчатку на плечо Родофиалы.
– Я в вас не сомневалась, мой любимый подлец! – и точно запорхала в зал вслед за своим довольным носиком.
Пущенная стрела графа завяла на лету и рассыпалась. Это он почувствовал себя ручной собачонкой.
Ступая в зал целую вечность, туфли графа гулко стучали у него в голове.
Родофиала шёл, облитый похотливыми и злорадными взглядами. Лишь на этот раз ему не льстило, чертовски не льстило это пламя обожания.
В зале стало темно. Шум неминуемо стихал, но Родофиале казалось, что это его стенающие мысли пронзительным визгом заглушают толпу. Он обнял крепче свою мурлычущую старушку. Как же он мог так подставить Розали…
Пустой тёмный дом
В неосвещённой, объятой грозой комнате Розали вытерла со щёк остатки надежды, собрала в кучку гордость и поспешила удрать с этого холодного стола.
– Мадам, вы не первая, над кем граф шутит подобным образом. – Поймал Розали Эдгар, капая в чашку чая из пузырька с настойкой. – Сядь.
Роз прилипла губами к чашке, позволив набросить на себя плед и поддержку.
– Вопреки липким гроздьям слухов, увесивших чёрный плащ Родофиалы, у графа было не так много женщин. Ты его вторая фаворитка за пять лет в этом помойном ведре под названием Лашвилль… Это было два года назад. В принесённой ветром колоде беженцев затесалась пиковая дама по имени Лилит. Худосочная, мрачная. Смольные волосы, чёрные тряпки. Она чем-то напоминает эту беднягу Кларк. Только та была с искрой. И дерзновения в ней было поболее – как у тебя, Роз. И Готье её так же терпеть не могла – за слишком острый язычок для её графского разваливающегося зада, как ты там ляпнула? Дурацкие слухи! А ведь никто в этом городе даже не знает, что прислуга зовёт Криса по имени! Даже Готье не догадывается, как думаешь, почему? Вот ты бы хоть кому-нибудь рассказала об этом? Зачем? Что в этом занимательного для такой, как ты? Ты и бокал не оставишь рядом с теми, кто на эту новость набросится! И Домиану незачем трепаться о чепухе. Вот и прислугу себе Крис выбирает так же ревностно, как и друзей, перед которыми он может бегать голым, обнажив под плащом свою душу. Мы не треплемся с соседскими поварами! Мы все вместе играем с графом в покер! Ничто не уходит дальше этого дома, Роз. И в этом доме могла появиться только такая, как ты. За пять лет. Ты, Домиан и Лилит. Он любил её, как и тебя. А потом уехал на бал с Граппой…
– А что же с Лилит? Где она сейчас?
– И она любила графа, как и ты! Весь светский скот аплодировал негодяю Родофиале, променявшему фаворитку на кошку! Думаешь, Лилит здесь обожали? Ха! Какая же свинья почтит вольную лань? У графа здесь нет друзей, но он очень влиятелен в этом городе, а образ ветреного сукина сына делает его отрешённость вполне себе обаятельной. Готье решила, что Лилит осталась без поддержки, и буквально сгноила её на одном из приёмов, как Кларк. Граф не успел застать этого и заступиться. И не успел сказать Лилит, как сильно любит её. Она уехала, не простившись, мы даже не знаем, в котором часу которого дня. Мы ведь не треплемся с соседскими гувернантками. Я не знаю, что он, гад, вытворяет, и как сильно любит тебя, и забыл ли Лилит, раз повторяет свой поднадоевший всем трюк. Крис – очень мудрёный тип. Полистай его дневники. Может, он неслучайно швыряет их нам под ноги.
Розали молча собрала в охапку листы на полу. Завернула в плащ, прижала их к груди и так и дошла с ними до своей квартиры…
– Я люблю тебя, мой граф… – пела Роз, лёжа рядом с закатившимся бокалом в своей крохотной спальне, укрытая кипой листов. – Люблю тебя, Кристиан, мой друг, мой таящий душу дьявол…
Скамья под фонарём
– Опера – дрянь, Дом. Ты ничего не потерял.
– Потому что о судьбах влюблённеньких?
– Именно! Думаешь, я чёрствый сварливый гад? В четверг мне попался в руки доклад молодого австрийского профессора об электромагнетизме при различных температурах. Я плакал, Дом! Нет, я рыдал! Ты мне не веришь? Ты смеёшься, чёрт тебя дери! Именно так и было. Терпеть не могу романистов, поэтов всяких! Ох, вся эта грандиозная трагедия! В ней на несколько глав вперёд воняет той развязкой, где писака захочет заставить меня рыдать! Там все лучшие погибают. Там все любимые расстаются. Там казнят невинных. И эта грусть слишком груба, очевидна и навязана! Как можно бревном пронзить сердце? А тот венский умник, судя по его статье, скромный малый. Он писал об экспериментах с ударами и нагревом постоянных магнитов, после чего последние утрачивали свои свойства, а далее высказывал весьма глубокие предположения. Нет, я не над бедненькими магнитами сжалился! Не о них я рыдал… Знаешь, в его языке… было еле уловимое содрогание. Был столь скромный трепет, что этот трепет стеснялся сам себя. Такое бывает, когда человек всем своим сердцем увлечён своим знанием. Когда поверхность моря покорна штилю, а на дне восторг открытия сдвигает плиты. Когда в огромном пустом выбеленном зале, исписанном чёрными угольными формулами, блуждает тихий запах страсти исследователя по его науке. Когда сам язык его трясётся, и пальцы крошат уголь от того, как предан он своим идеям, своим желаниям посмотреть в глаза природе и заглянуть миру в душу! Когда сквозь плотину строгого научного стиля сочится кровь. Я не мог не плакать. Этот человек погибнет тихо, спасая свои открытия, – без пышных проклятий и ударов ножа в свою грудь. Ранимая взволнованная душа не мечет брёвна в сердца. Поэтому надутые романтики, покрывшие сердца толстой мантией жира, ни за что не почувствуют острые удары этой шёлковой нити. Ненавижу неотёсанную назойливую художественную тоску…
– Скажи-ка мне, друг мой. Раз ты так остро чуешь тонкие нити пера, какого дьявола ты вчера вытворял на премьере?
– Жаль, тебя не было. Хоть ты бы мне врезал как следует…
Домиан молчал, терзая Родофиалу.
– Всё готово к экспедиции за кварцем.
– Эдгарчик всё-таки накрахмалил и надушил твои приборы? Не верится, Крис, что мы всерьёз будем жить неделю в пещере!
– Завтра на заре, как лондонский бирскин, будешь торчать у моего дормеза!
С пылью приземлившийся ландо
Домиан выхватил из экипажа свой набитый саквояж и на крыльях полетел к дормезу Родофиалы. Граф был чернее тучи и чувствовал себя чернильницей, переполненной сомнениями.
«Проигрывать – так всё…» – подумал он.
Домиан подоспел с улыбкой. Такой искренней и чистой, что графу стало невыносимо.
«Прощай же меня, я не смогу…» – гремели мысли в голове графа. Как же Дом их не слышит, кретин!
– Погоди, – буркнул он Домиану, норовившему запрыгнуть в повозку Родофиалы.
Граф запрыгнул на своё место и с тех пор не смотрел в глаза Дома. Граф поспешно и нарочно уронил руку на сиденье Домиана, не оставляя последнему места. Дом замер с окоченевшей улыбкой, постепенно принимавшей оттенок ожидания, топящего надежду.
Родофиала стянул с себя свой чёрный плащ и накинул на сиденье Домиана.
– Я поеду с ним.
Дормез двинулся.
– Ты смеёшься надо мной! Кристиан, ты смеёшься надо мной! Вернись, дьявол!! Это уже чересчур, ты лихо льёшь через край, Крис!
Домиан с глазами, полными влажного пламени ярости, застыл в пыли уезжавшей повозки.
– Твою мать, Крис!
