Август Шеноа
Крестьянское восстание
9
В Мокрицах сегодня большое веселье. Господин подбан празднует день своего рождения в кругу родных и друзей, хорватских вельмож и дворян. Тут и его неистовый сын Степко со своей женой – нежной черноглазой Мартой, и второй сын Бальтазар, хилый и вялый, и вторая жена подбана, Дора Мрнявич. Приехала и госпожа Хенинг из Суседа, где она проживала одна, в то время как ее незамужние дочери, красивая София и две девочки – Анастазия и Ката – ради большей безопасности в это неспокойное время жили у господина Степко Грегорианца в Мокрицах. Но есть и гости издалека: так, из Загорья приехали к празднику сестры Марты – кичливая и черствая Анка со своим мужем Михаилом Коньским из Конщины, богатая Кунигунда с мужем Мато Кереченом из Турништа. Есть и чужие: братья Михайло и Лука Секели из Ормуджа, Гашо Друшкович и Фране Вурнович – доджупаны славной загребской жупании, Мийо Вурнович – серьезный турополец, храбрый дворянин Томо Милич, Михайло – священник церкви св. Недели, отец Дидак – гвардиан самоборского монастыря, и много светских и духовных лиц. Но, как ни странно, одни хорваты. Отец Дидак, сидевший за обедом рядом с господином Коньским, немало этому дивился.
– Как это так, egregie domine, – спросил гвардиан у своего соседа, – что господа из Краньской нам сегодня изменили? Мокрицы стоят на краньской земле, и господа из Костаневицы, Турнограда и Кршко тут, под боком. Однако я не вижу здесь ни Йошко, ни Вука Турна, ни Валвазора, ни Ауэршперга, ни Ламберга. Обычно эти господа охотно сюда приезжают, в особенности капитан ускоков Йошко Турн, который чрезвычайно ценит наливку господина Амброза. В чем дело?
– А мы их не приглашали, – ответил господин Коньский, – речь идет о наших домашних, хорватских делах, и краньских соседей это не касается. Да кроме того, отец честной, все они немцы.
Гвардиан кивнул головой и, не посмев больше расспрашивать об этих туманных делах, взялся за ножку жирной индейки.
Обильное пиршество подошло к концу. Под громкие крики «Vivat[30] dominus Ambrosius!» еще раз зазвенели полные чаши, общество встало, гвардиан прочел молитву, и гости с веселыми шутками и смехом разошлись по длинным коридорам, просторному двору и тенистым садам мокрицкого замка. Господину Амброзу тоже захотелось подышать свежим воздухом, и он сошел по широкой каменной лестнице во двор, где оживленно щебетало целое сборище благородных дам. Среди них была и Марта Грегорианец.
– Уважаемая сноха, – крикнул подбан, увидев Марту, – как хорошо, что я на тебя наткнулся. Брось женские разговоры, пойдем, мне надо с тобой поговорить серьезно. Сюда, на мое любимое место в тени.
– Повинуюсь, уважаемый свекор, – сказала Марта почтительно и пошла за Амброзом.
По одной из стен замка, до самого второго этажа, разросся огромный плющ, темные листья которого оплетала также и колонны сводчатых портиков. Под сенью плюща стоял стол и три каменных сиденья. Здесь в знойные дни любил отдыхать подбан; сюда сел он и сейчас, а подле него госпожа Марта. Он облокотился о стол, положил ногу на ногу, провел рукой по седой бороде и обратился к Марте:
– Видишь ли ты, дорогая сноха, этого бледного черноглазого молодого человека, который молча стоит среди дворян, прислонившись к столбу, и мало обращает внимания на шутки подвыпившего честного отца гвардиана, а все глядит, как во дворе резвятся девушки?
– Вы говорите о Томо Миличе, уважаемый свекор?
– Да, моя милая сноха! Как он тебе правится? Хорош ли молодец?
– Да, – ответила Марта.
– И достойный.
– Его хвалят, уважаемый свекор; я по крайней мере не слыхала о нем худого слова.
– И он заслуживает похвалы. Ты, я вижу, смотришь на меня с удивлением, что я тебя расспрашиваю о красивом молодом человеке; ты думаешь: мне-то какое дело до Милича? Ведь я уж пристроена. Но я тебя спрашиваю, потому что ты умна, и хотя у тебя женский ум, с тобой легче говорить, чем с твоим мужем, моим Степко, который всегда – как заряженное ружье. Ты должна мне помочь.
– Приказывайте, господин свекор и отец, – сказала Марта с улыбкой.
– Ладно. Томо – сын моего покойного друга Ивана; Миличи – хороший род, старая хорватская семья и честные люди. Правда, они не вельможи, а только сливари, но хорошие хозяева, храбрые, верующие люди, ни в чем их не упрекнешь. К тому же Зринские их большие друзья и защитники. Я и отец Томо побратались смолоду. Когда я женился на своей первой жене, Веронике Стубич (упокой, господи, ее душу!), Иван был старшим шафером у меня на свадьбе; оба мы служили господам Зринским, оба были скромными дворянами. Когда я был кастеляном Зринского в Лукавце, я попал в тяжелое положение: случилось несчастье, я растратил деньги. Откуда их взять? Открылся я названому брату. И подумай, что он сделал? Заложил одно из своих имений, принес мне два мешка желтых цехинов и дал их без поручительства, без процентов, на одном доверии. Спас меня! Ну разве это не благородный человек? Бог мне помог. Я разбогател, стал вельможей, возвратил цехины, но остался его должником, так как, сама понимаешь, такое душевное благородство не оплачивается золотом. Не было случая ему отплатить. Иван умер и назначил меня опекуном своего единственного сына. Это священная, в высшей степени священная обязанность. Я не мог бы спокойно сойти в могилу, не расплатившись с долгом, не осчастливив моего опекаемого. Томо пошел в отца. Честный, прямой, он заслуживает быть счастливым. Но скажи мне, где зреет счастье? Не в наших же собраниях и судах, где господа грызутся, словно собаки из-за кости? Но в кровавых же набегах, где рискуешь головой? Там цветет слава, но слава – не есть счастье. Единственное место, где расцветает счастье, – это, дорогая сноха, кров, под которым тебя ждет верная жена; твой дом подобен божьему храму, а жена – его ангел-хранитель, если только, nota bene,[31] она не черт и если у нее хорошие побуждения. На груди у жены человек забывает все заботы и огорчения; да, даже и в слезах жены он видит рай. Потому я и гоню молодых людей под ваше нежное иго, едва у них пробьются усы, чтоб они не жили, как бродячие цыгане. Так было и со Степко. Ты знаешь его необузданный нрав, и ему время от времени неплохо почувствовать крепкую женскую руку. Мне, слава богу, повезло, потому что вы, Хенинги, славные девушки. Ну вот я и кончил. Что ж, догадываешься, сноха?
– Не совсем, дорогой отец.
– Но кое о чем догадаться можно, не так ли? Погоди, я тебе разъясню. Хотела бы ты, чтоб Томо стал тебе свояком?
– Неужто он и Софика? – спросила удивленно Марта.
– А чему ты удивляешься? Вы, взрослые, уже повышли замуж, а Стазика и Катица едва выскочили из колыбели.
– Но как вы остановились на Софике?
– Так же, как Софика на Томо.
– Я вас не понимаю, уважаемый свекор.
– О мудрая Марта! Где же твой ум, где твои глаза? Да, конечно! Ты замужем, ты мать, и зрение твое притупилось. Томо не побоится убить турецкого султана, но женской юбки он боится, как мышь кошки. Если у него что-нибудь на уме, он скорее откусит себе язык, чем выговорит. Только мне он говорит все, как и попу на исповеди. Он мне все и высказал… Ой! Ой! Послушала бы ты этот панегирик! На него словно горячка напала, и я искренне посмеялся над его молодостью. Томо часто сюда наезжает, Софика тоже тут, а ты знаешь, что случается, когда мужчина и женщина встречаются на жизненном пути и когда оба молоды и глупы. Кремень и огниво, милая моя сноха! Как же не быть искре? Он, понятно, ни звука, и она также; но Томо мне признался, что она как-то странно на него смотрела, быстро отворачивалась, молчала, краснела и что-то смущенно бормотала. Если так, Томо, сказал я ему, то дело плохо, потому что вы оба обезумели, и только поп может вас излечить. Стал и я потихоньку наблюдать за Софикой. Поверь мне, сноха, сестра твоя как рыбка на удочке пляшет и радуется, что ее поймал рыбак. Так вот, дорогая Марта, когда я открыл тайну этих двух молодых людей, у меня сердце возрадовалось, и я сказал сам себе: если бог даст, будет тут работа для попа, и я не успокоюсь, пока не устрою их под одним кровом. Ну так как, Марта, нравится тебе Милич, хотела бы ты иметь его свояком?
– Что касается меня, – ответила Марта, – то я, уважаемый свекор, рада от всего сердца, потому что тот, за кого вы поручаетесь, должен действительно быть золотым человеком. И уж тем более, если Софика согласна. Но я сердита на негодницу: всегда мне поверяет каждую мелочь, а тут ни словом не обмолвилась; наоборот, вспоминаю, что она два или три раза даже высмеивала Милича.
– Вот тебе на! – сказал Амброз и засмеялся от всего сердца. – Вот это настоящая женская политика, ведь недаром же Ева в раю приняла от дьявола яблоко! Все вы таковы.
Марта, слегка покраснев, продолжала:
– Но тут есть одно затруднение.
– Какое, бога ради?
– Не знаю, что на это скажет мать. Да вы ее прекрасно знаете, уважаемый свекор. Она большая барыня. Не жестока, но в высшей степени горда и зятем хочет иметь только сына вельможи или богача. Это я сто раз от нее слышала. А воля у нее непоколебима, не уступит, даже если гора на нее обрушится. К тому же ее подбивает моя сестра Анна, которая, выйдя за Коньского, стала важной дамой. Вот чего я боюсь.
– Не бойся, дочь моя, – успокоил Амброз сноху, – этих двух женщин я беру на себя. Я на своем веку и не с такими делами справлялся; видит бог, сумею и их привести в христианскую веру. Вельможа! Подумаешь! Глупости какие! А кто были Хенинги или Грегорианцы? Сливари, сноха, мелкопоместные дворяне, а с божьей помощью стали магнатами. Того же сможет добиться и Томо. Тот аристократ – в ком больше сердца и благородства; тот настоящий вельможа – кто сам сумел им стать, а не тот, кто свое барство всосал с молоком матери. Ты, сноха, прежде всего позови Софику да загляни ей по-хорошему в сердце. Не ходи вокруг да около, а сразу поговори по душам. Если она действительно зажглась, ты об этом намекни издалека матери. Ты это сумеешь сделать и легче убедишь госпожу Уршулу своей мудростью, чем Анка своей кичливостью. Я знаю, она тебе больше верит. Сделай так, я этого хочу; и бог свидетель, что я желаю твоей сестре добра. Сделаешь, Марта? – спросил Амброз и, поднимаясь, погладил сноху по щеке.
– Сделаю, уважаемый свекор, ваше желание для меня закон. Знаю, что подлинное счастье можно строить только на любви и что любовь от бога. Я сделаю все, что в моих силах, чтоб вышло по-вашему.
– Спасибо тебе, добрая душа, – сказал старик, целуя сноху в лоб, – бог благословит тебя и твое потомство. А теперь я пойду к мужчинам, у нас еще предстоят важные переговоры, а ты делай как знаешь.
Подбан направился к кружку мужчин, которые оживленно разговаривали посреди двора.
– Господа и братья, – обратился он к ним, – нам надо переговорить до ужина. Потому прошу со мной в верхние покои замка, а вы, молодые люди, можете повеселиться с дамами. Придет время, когда забота о государстве ляжет и на ваши плечи.
Старшие и их сыновья последовали по лестнице за подбаном, молодежь разбежалась по саду. Марта осмотрелась – ни Милича, ни девушек во дворе уже не было. Молодая женщина вышла за стены замка поискать младшую сестру в большом парке. Искала ее повсюду: под огромными деревьями, в тени высоких елей и лиственниц, в цветущем кустарнике, но Софики и след простыл. Иногда ее останавливали дамы, которые гуляли по парку, щебетали и смеялись веселым шуткам отца Дидака. Наконец (это было уже под вечер), она дошла до конца парка, где он спускается к дороге. Услыхав издалека громкий разговор и узнав голос Софики, Марта спряталась за беседку из граба, откуда, не будучи замеченной, могла за всем наблюдать. Перед беседкой стояла, скрестив руки и опустив голову, Софика, нежная полнолицая девушка с золотистыми волосами, которые спадали по ее плечам на светло-голубой наряд. В ее черных глазах дрожали слезы, а на алых губках играла сладостно-горькая улыбка. Рядом с ней Марта увидела молодого Милича, почтительно с ней разговаривавшего, а перед ними молча, в слезах, стояла Яна, дочь слепого Юрко из Брдовца.
Милич говорил:
– Простите, что я вас остановил. Когда старшие собрались вести серьезный разговор, я спустился из замка на дорогу. Там я встретил эту плачущую девушку, которая ходила перед замком, бросая на него беспокойные взгляды. По одежде я узнал в ней хорватку и спросил, что ей надо. Она ответила, что ищет вас, но боится войти в замок, где сегодня столько господ. Я предложил провести ее к вам, и вот она!
– Спасибо вам за доброе дело, молодой господин, – проговорила сквозь слезы Яна, – теперь я уж больше не боюсь, теперь я у своей сестры, у барышни Софики.
– Да, дорогая Яна, ты у своей сестрицы, – сказала барышня нежным голосом, протягивая руку крестьянке. – Рада, что ты пришла. Давно мы не видались, моя дорогая. Видишь ли, злые люди не позволяют мне жить спокойно с матерью в Суседе, и я принуждена быть здесь, у своей сестры Марты. Скажи, Яна, зачем ты меня искала, какая радость тебя сюда привела?
– Увы, не радость, – крестьянка покачала головой, – а большое, большое горе.
– Горе? Боже мой! Какое же горе, бедняжка? – живо спросила София, подходя к Яне и кладя ей руку на плечо.
– Значит, вы так-таки ничего не слыхали? – И крестьянка быстро вскинула на нее глаза.
– Ничего, родная, рассказывай!
Яна потупила взор и не отвечала. Она покраснела, крупные слезы навернулись на глаза, и, теребя дрожащей рукой передник, бросила взгляд на Милича.
– Говори, – повторила София, – не бойся, это добрый человек.
Яна подняла глаза и посмотрела на Софию так грустно, как будто у нее сердце разрывалось.
– Я вам скажу, барышня, – проговорила она сквозь слезы, – должна сказать, ведь затем и пришла. Я собиралась выйти замуж…
– Замуж? За кого?
– За Джюро Могаича, свободного крестьянина из Стубицы.
– Ну?
– Ну… и… ох… все пропало! Господин Тахи забрал его ночью в солдаты. Нет его, нет от него вестей. Может быть, он ранен, а может быть – боже мой! – убит, убит… – И девушка, закрыв лицо руками, громко заплакала.
– А тебе этот парень дорог?
– Дорог ли? Ох! После бога – самый дорогой на свете! Вам этого не понять, ваше сердце еще не нашло своего избранника.
София слегка вздрогнула и покраснела.
– У кого сердце не затронуто, тому этого не понять. И я не понимала; думала, люди женятся по привычке. Но стоило мне его потерять, как я поняла, сколь глубоко он жил в моем сердце; ешь, пьешь, работаешь, спишь, молишься, а думаешь все о нем. Боже, боже! За какие грехи на меня, бедную, свалилось такое горе, и как раз накануне столь огромного счастья! Ох, сестрица, – зарыдала Яна, совсем забывшись и обеими руками схватив руку Софии, – помоги, бога ради! Ты мне молочная сестра, господская дочка. Я тебя искала в Суседе, но вас, благородная барышня, там не было. К вашей матери я не смела пойти, потому что она строгая, а я бедная. У меня никого нет близких из господ, кроме вас. Вот я и пришла сюда. Заклинаю тебя, освободи его! Сделай это во имя той, что выкормила тебя своим молоком. Помоги, иначе горе меня изведет. Когда-нибудь и твое сердце узнает любовь, и ты поймешь, как болит и страдает у меня душа.
Яна, плача, опустила голову на грудь Софии, и та привлекла ее к себе. Слезы блеснули на глазах молодой дворянки, и, гладя Яну по голове, она принялась ее утешать:
– Не плачь, сестрица, успокойся! Понимаю, как глубоко ранено твое сердце, как болит твоя душа. Тяжело потерять любимого. Но я сделаю все, что смогу. Пойдем в замок. Я поговорю с господином подбаном, он поможет скорее всех. Не правда ли, он может помочь, господин Милич? – обернулась она к молодому человеку, который, глубоко тронутый, наблюдал за этой сценой.
– Может, – ответил Милич, – и должен. С женихом Яны поступили несправедливо. И даю вам слово, что я позабочусь об этом бедняке.
– Спасибо вам, господин Милич, – сказала девушка, и в глазах ее, полных слез, отразилась все прелесть ее девичьей души.
– Я еще не заслужил вашей благодарности, – ответил быстро молодой человек, – к несчастью, в мире рождаются такие уроды, как Тахи, уроды, для которых чужое горе – высшее наслаждение. Но, к счастью, есть и честные люди, которые считают своим долгом облегчать чужое горе, следуя закону бога, заколу любви. Будьте здоровы!
– Вы не пойдете с нами в замок? – спросила робко София.
– Не могу, – ответил Милич, – внизу, на селе, меня ждет слуга с конем. Завтра чуть свет мне надо быть в Загребе, а я должен еще кое-что уладить у себя в имении.
– Тогда прощайте, господин Томо, – сказала девушка приглушенным голосом и нерешительно протянула молодому человеку руку. Томо ее взял первый раз в жизни. Вздрогнул, словно от удара молнии. Сильно закипела его кровь, мурашки побежали по телу. Он стоял неподвижно, точно ноги его вросли в землю, глядел в глаза девушки и сжимал маленькую мягкую ручку, как будто держал талисман своего счастья.
Ручка дрожала, дрожала и София, отвернув склоненную голову. В глазах ее сиял какой-то необычайный, загадочный блеск, точно звезда Венера пробилась сквозь густой туман, лицо ее покрылось румянцем, подобным весенней розе, а губы двигались, словно творили молитву господню.
– Прощайте! – шепнула девушка и не уходила.
– Прощайте! – сказал молодой человек, продолжая сжимать ее руку.
Девушка медленно подняла глаза, они странно блестели, на лице отразились в одно и то же время и радость и печаль; едва слышно она проговорила:
– Прощайте! Приезжайте скорей. Приезжайте… завтра! – Она вырвала руку, подхватила Яну и быстро пошла к замку. Все кружилось у нее перед глазами; казалось, небо сошлось с землей, и сквозь слезы она пролепетала Яне: – Сестрица, я чувствую, чувствую, как ты несчастна!
Только что она собиралась свернуть в аллею, как внезапно перед ней появилась Марта. Девушка вздрогнула и опустила глаза.
– Откуда ты, сестра? – спросила Марта. – Я уже давно ищу тебя по всему парку.
– Я… – смущенно ответила София, – вот, привела бедную Яну.
– Яна, – сказала Марта, – ты иди к замку, а мы сейчас придем.
Когда крестьянка отошла немного, Марта спросила серьезным голосом:
– София! Что с тобой?
– Ни… ни… чего, – пролепетала София.
Но Марта продолжала строго и кратко:
– Ты любишь молодого Милича, не так ли?
София ничего не ответила: она протянула руки, – бросилась сестре на грудь и сквозь громкий плач простонала:
– Сестра, дорогая сестра моя!
Марта взяла под руку очарованную девушку и молча повела ее в замок.
Было уже под вечер. Дневной свет слабо проникал в большой зал мокрицкого замка, где за длинным столом заседало собрание хорватских дворян, стариков и мужчин зрелого возраста. Пылкие, горячие люди, испытанные храбрецы, подчас и грубоватые, но с добрым сердцем. Во главе стола, на высоком стуле, сидел Амброз – спокойный, внимательный. Его белая борода словно выточена из камня; руки лежат на столе. Позади него стоял Степко – неистовый, дерзкий. Глаза его беспокойно бегали по залу. Он – как заряженное ружье, готовое каждую минуту выпалить. Немного дальше, с опущенной головой, стоял второй сын Амброза – Бальтазар, недоразвитый, бледный, сонный; он мало думал и ничего не говорил. Турополец господин Вурнович спокойно глядел перед собой, покручивая ус. Когда кто-нибудь высказывался, он только обдавал говорящего взглядом своих, как у крота, маленьких, колючих глаз; когда же он сам говорил, то резал своим острым словом, точно дамасской саблей. Священник церкви св. Недели, брюнет с крупным красным лицом, спорил в углу, оглядывая всех рысьими глазами. Коньский, вытянувшись на стуле, говорил холодно и размеренно, сопровождая свои рассуждения движениями указательного пальца, тогда как его свояк, господин Керечен, с четырехугольной загорской головой и узким лицом, сверкал кошачьими глазами и больше стучал по столу кулаком, чем рассуждал. Лысый старик Фран Мрнявчич, с короткими усами и длинным носом, соглашался или оспаривал чужие мысли только утвердительным или отрицательным кивком головы, в то время как его статный бородатый приятель Дружкович одним духом выпаливал десяток постановлений саборов. Самыми яростными были крапинские братья Секели; оба смуглые, оба злые, как рысь, говоря, они рассекали воздух руками. Позади этих людей сбились кучкой мелкопоместные дворяне, кто стоя, кто сидя, то горячась, то спокойно рассуждая, то крича, то умолкая.
Наконец Амброз прервал ожесточенные прения и звонким, спокойным голосом сказал:
– Да, благородные братья и господа! Сердце обливается кровью, когда бросаешь взгляд на остатки наших печальных королевств. Все на них ополчилось. Кусок за куском отрывают от живого тела. Чем мы были раньше и чем стали теперь? Ведь и славному герою князю Николе Зринскому стало невмоготу, ведь и он уже несколько раз отказывался от почестей! А теперь нам снова грозит беда. Турок зашевелился, нарушает мир. Проклятые запойяйские раны еще не залечены. А мы грыземся между собой, как волки. И почему? Из пустого себялюбия. Ох отчизна, до чего ты дожила! Петар Эрдеди храбрый человек, но какой же это бан? Правду не творят саблей. Втерся к нам и господин Тахи. Перечислять ли вам его злодейства?
– Знаем, знаем! – отозвались голоса.
Подбан продолжал:
– С помощью бана Тахи хочет стать владыкой в нашем королевстве, подговаривает приятелей, подкупает слабых. Приди к власти Тахи и его партия – конец закону, конец правосудию, конец честности. Разве он уже не нарушил закона? Крестьяне наши гибнут, впадают в отчаяние. Говорите, что хотите, но ведь и крестьянин несет в себе образ божий, и у него есть душа и сердце. Ему угрожает турецкая сабля, его бьет господский кнут, его убивает голод. Если он воспротивится, то откуда мы возьмем солдат, хлеб, деньги и что будет с нашей славной отчизной? Что нас ожидает? Турецкое рабство. Тахи бы с этим примирился, стал бы бегом, как босняки, но неужели мы изменим родине ради своей выгоды?
– Никогда! – загремели гости, а Фран Мрнявчич закачал головой.
– Хорошо! Так давайте действовать. Обратимся к наивысшему судилищу – к сабору. Поезжайте каждый в свой край, разъясните все людям, скажите, что Зринские и Франкопаны с нами; когда же мы получим приглашение от бана, отправимся все вместе в Загреб на сабор, чтоб свалить Тахи, и пусть он переселяется в свою шомочскую степь. Согласны ли вы с тем, что я сказал?
– Согласны! Vivat dominus Ambrosius! – кричали дворяне.
– Хорошо, – сказал Амброз, – я…
В эту минуту двери широко распахнулись, и в зал стремительно вошел нотный, пыльный, запыхавшийся дворянин Иван Гушич. Все вскочили.
– Слушайте, господа, – сказал вошедший, тяжело дыша. – Сегодня утром поехал я из Суседа в Загреб. У меня были дела в суде. Окончив их, зашел в корчму. Она, к моему удивлению, была полна вооруженных людей, почти сплошь пьяных. Они не знали, кто я, не знали, конечно, что я на стороне госпожи Хенинг. Я забрался в угол. Слышу – клянутся, грозятся. Я чокнулся с пьяным соседом, спросил, в чем дело. А он мне: «Эх, брат, мы бандериальцы. Через два дня бан нас поведет против этой старой бестии, что в Суседе. Заберем с собой и фальконеты». Я выбрался, вскочил на коня и спешу сообщить это вам, чтобы вы могли вовремя приготовиться.
– Ага! Измена! – заволновались дворяне.
В зале поднялась буря.
– Господа, – закричал взволнованно Амброз, – несколько дней тому назад бан мне сказал, что не тронет старую Хенинг, – пусть, мол, тяжба идет своим путем. Он нарушил слово. Двинемся, чтоб приветствовать бана на полдороге.
– Вставайте! – кричали дворяне, расходясь из зала.
– Степко, – сказал Амброз, – передай теще, что мы поедем с ней в Сусед, пусть готовится; а ты собери здешних парней; другие поедут со мной. Передай Миличу, чтоб он пришел…
Зал был почти пуст. Стремительно вбежала Марта, бледная как мел.
– Боже мой, что такое? – спросила она.
– Война, сноха! – ответил подбан. – Кстати, говорила ли ты с матерью о Миличе?
– Да.
– Что ж она?
– Она ответила: «Чтоб я отдала свою дочь за плебея? Никогда!»
Амброз вздрогнул.
– Увидим! – сказал он, целуя сноху в лоб. – Прощай, дочка! Теперь надо приниматься за дело.