Август Шеноа
Крестьянское восстание
25
Дул сильный южный ветер, стаями гоняя по небу свинцовые тучи. Было мрачно, как в могиле, и стояла невыносимая духота. Тучи громоздились одна на другую, пока все небо не покрылось темной завесой, так что на нем не было видно ни малейшего голубого клочка. Потом начали падать крупные капли дождя, все чаще и чаще, и наконец сплошной стеной полил ливень. Листья задрожали, деревья стали расправлять свои ветви, в руслах ручьев забила белая пена, гуси выбежали из дворов, весело подняв головы и широко расправив крылья, а бедовая детвора подставляла свои светлые головки под дождевые струи. Целых два часа дождь лил как из ведра, потом показались солнечные лучи и озолотили края серых туч; золотыми зернами падали дождевые капли – все реже и реже. На порог Юркиной избы вышла Яна и, держась за притолоку, стала смотреть на небо. Она была так же свежа, как раньше, только вместо резвого и беспечного огня первой молодости на лице ее теперь отражалась какая-то тайная грусть, а уголки ее сочных губ иногда вздрагивали от горькой усмешки, изобличавшей тайное, неискоренимое страдание и глубокую скорбь.
Перед избой появился верхом приказчик из Суседа и сказал:
– Яна, хозяин приказал всем девушкам из Брдовца прийти завтра окапывать кукурузу у Крапины.
– Девушкам? – спросила с удивлением Яна.
– Да, потому что мужчины ленятся; да твоя изба и так не могла бы послать мужчину.
– И я должна идти и оставить слепого отца?
– Да, и ты, таков приказ.
– Ладно, ладно, кум, приду. Прощайте!
Приказчик уехал, а девушка вошла в избу и сказала старику.
– Отец! Вам придется завтра пойти в гости к Илии. Я должна идти на работу, и вы не можете оставаться целый день один.
– Почему ты должна идти? Что это значит? – спросил старик, подняв голову и широко раскрыв угасшие глаза.
– Таков приказ. Ну ничего! Завтра пойду окапывать кукурузу, а послезавтра переселимся к Матии.
Старик опустил голову, обдумывая что-то.
– Яна, Ножина еще не вернулся?
– Не знаю, отец; я уже три раза справлялась у Илии, говорят, еще не вернулся из Жумберака. Не хочу и думать об этом, – продолжала девушка, утирая слезу. – Ах, отец, я надеюсь, я жду год за годом, а его все нет. Такова уж моя доля… но лучше молчать, – вздохнула Яна, прижимая руку к сердцу. – Джюро мой, Джюро мой! Видишь ли ты это солнце, на которое я гляжу? Теперь я все напряла, теперь все готово, а моя свадебная рубашка желтеет в ларе.
– Ну, а если Джюро не вернется? – спросил старик. – Ты бы не…
– Пошла за другого? – подхватила быстро Яна. – За Петара, что ли? Не говорите этого, отец! Одному дала слово и буду его или ничьей. Даже приди все ангелы небесные, и те не смогли бы меня подкупить. Я своего сердца не продаю.
– Ну, ладно, ладно, – старик закивал головой, – пусть будет по-твоему.
Стояло прекрасное, ясное утро. Освежившаяся листва дрожала под дождевыми каплями, птицы резво носились в воздухе, человек дышал полной грудью, как бы стараясь вдохнуть побольше жизни. На поле у Крапины крестьянские девушки окапывали мотыгами низкую зеленую кукурузу. Белеют рубахи, краснеют пояса; от мерного движения, которым они, то нагибаясь, то выпрямляясь, вонзают блестящую мотыгу в черную землю, их косы также равномерно ударяют им по спине. И Яна с ними, во она румянее и крепче других. Ее голые полные руки легко и ловко опускают мотыгу; девическая грудь вздрагивает. Девушки поют, и песня медленно стелется по раввине и теряется в горах; но Яна молчит, Яна смотрит в землю, словно онемела. Близится полдень. Из Суседа прискакали двое верховых. Девушки подняли головы.
– Хозяин едет, – пронесся по рядам шепот.
И правда, это был Тахи, а с ним слуга Петар Бошняк. Лицо старика побледнело и распухло и было все покрыто морщинами, глаза, с темными мешками, горели, губы кривились как от боли. Яна подняла голову. Заметила Петара. Покраснела, словно кто-то ей всадил раскаленный нож в сердце. И снова принялась за работу. Господин Тахи проезжал на коне по рядам работниц и доехал до Яны. Петар прищурил один глаз и показал на нее пальцем. Тахи сдвинул брови, глаза у него загорелись, и он кивнул.
– Слушайте, – сказал Тахи, – сегодня можете обедать в Суседе; знаю, что дома у вас нет хлеба. Да вы и заслужили.
В это время в Брдовце пробило двенадцать. Девушки, побросав мотыги, перекрестились.
– Ну, теперь идите в Сусед, – продолжал Тахи, – вы хорошо поработали. Но чтобы все шли, я так хочу.
У Яны сильнее забилось сердце, но она положила мотыгу на плечо и, опустив голову, пошла вслед за остальными.
После обеда стали возвращаться на работу. Медленно выходила толпа крестьянок из ворот замка. Яна тоже готовилась выйти. Но в эту минуту перед ней вырос высокий слуга и сказал:
– Девушка, погоди-ка маленько!
– Уйди с дороги, – ответила Яна, – я не люблю шуток: я спешу на работу.
– Остановись, говорят тебе! – повторил слуга и потянулся к ней, но девушка, покраснев, отскочила и, замахнувшись мотыгой, гневно крикнула:
– Прочь с дороги, не то я тебя мотыгой!
Но в ту же минуту другой слуга вырвал у нее из рук мотыгу, а Петар Бошняк, ухмыляясь, закрыл ворота замка.
– Пустите меня, злодеи! – закричала девушка, дрожа от страха.
– Не бойся меня, голубушка, – усмехнулся Петар, – тебя зовет уважаемый хозяин.
– Хозяин? Лжешь! Что ему от меня надо?
– Да у него с тобой какие-то счеты, – сказал Петар, ухмыляясь, и мигнул слугам.
В одну секунду один из них накинул на голову Яне мешок, подхватил и понес ее в замок, в покои господина Тахи. Заложив руки за спину, хозяин поджидал их в первой комнате. Глаза его горели, губы дрожали. Девушка стонала и сопротивлялась. Тахи мигнул. Грубыми руками Петар содрал с нее одежды, оставив только тонкую рубашку. Тахи сделал знак рукой. Слуги вышли. Девушка сорвала с головы мешок. Горячий румянец стыда разлился по ее лицу. Ресницы дрожали, глаза гневно сверкали, рот был открыт. Как молния, она бросилась в угол и сдвинула плечи, прикрывая руками оголенную грудь. Тяжело дыша, неподвижным взглядом смотрела она исподлобья на Тахи. А он? Он стоял не говоря ни слова, как окаменелый. Брови его ходили ходуном, ноздри раздувались, глаза горели, а на лбу билась жила. Расставив ноги, руки заложил за спину. В комнате тихо, не слышно ничего, кроме дыхания. Вдруг изверг рванулся, как рысь, и, с пылающими глазами, бросился на девушку. Яна задрожала, взвизгнула и, подняв руки, ударила безумца кулаком по лицу. А он руками сжал ноги девушки, как железными клещами, и поднял ее над головой.
– На помощь! – вопила несчастная и, запустив пальцы в его волосы, стала их рвать, скрежеща зубами и извиваясь, но он еще крепче сжимал ее ноги.
– Хо-хо! – расхохотался Тахи. – Напрасно, голубушка! – Он понес девушку в смежную комнату и затворил дверь.
Замок огласился душераздирающим криком… Услыхав его во дворе, Петар Бошняк сказал своему приятелю:
– Дрмачич все-таки умница; эта идея родилась в его башке. Теперь она, наверно, станет податливее.
Илия, вернувшись с дороги, сидит за столом. В угол забился Юрко. Опустив голову, озабоченный, он ждет Яну; в дверях стоит Ката, всматриваясь в даль: не идет ли девушка. Ночь, луна. Южный ветер гонит по небу светлые облака и со свистом сгибает ветви деревьев. «Ха! ха! ха!» – доносится сквозь завывание ветра страшный смех. За изгородью вприпрыжку бежит женщина. Босая, полунагая. Черные волосы и белая рубашка развеваются по ветру. Поднимает руки и хохочет: «Ха! ха! ха!» И бежит прямо к дому Илии.
– Господи боже мой! – вскрикнула Ката и, перекрестившись, вбежала в комнату.
– Что такое? – Илия вскочил, а Юрко поднял голову.
На крыльце послышались шаги, и в комнату вбежала полуголая и растрепанная, бледная и осунувшаяся Яна! Остановилась посреди комнаты. Тело ее вздрагивало, глаза блестели, и она ими ворочала, словно одержимая. Опустила голову, захлопала в ладоши и разразилась смехом:
– Ха, ха, ха! Я Дора Арландова. Дора! Дора! Ха! ха! ха!
И закружилась на одной ноге, и кружилась так, хлопая в ладоши, пока не грохнулась, как мертвая, на пол.
Ката вскрикнула, Илия бросился к девушке, а Юрко встал, широко открыл невидящие глаза и застонал:
– Яна! Моя Яна! Где ты?
26
В комнату госпожи Уршулы вбежала Анка Коньская. Она была необычно возбуждена.
– Мама, – сказала она поспешно, – сию минуту прибыл в Загреб служащий из Брезовицы.
– Что случилось? – спросила Уршула взволнованно, побледнев.
– Господин Амброз скончался, – ответила Анка.
– Умер! – прошептала Уршула и склонила голову на грудь.
– То, чего мы боялись уже с месяц, – свершилось; горячка его убила.
– Анка, – сказала Уршула, поднимая голову, – сошла в могилу моя самая сильная опора.
– Да, – согласилась госпожа Коньская. – Мама! Плохо вам будет, если вы не воспользуетесь этим случаем. Тахи немного смягчился, Амброз умер, возьмитесь скорее за дело в закончите его разом.
– А моя клятва? – сказала мать, вздрогнув.
– Она вас больше не связывает! И так уже через несколько месяцев минет три года, да, кроме того, даю вам честное слово: Милича нет в живых.
– Погиб? Неужели? Кто тебе сказал?
– Доверенный Аланича – Дрмачич. Обеспокоенная будущим моей сестры, я его вторично отправила в Турцию. Он побывал в Баня-Луке. Дрмачич узнал от очевидцев, что во время бунта были убиты все пленники-христиане, в том числе Милич и Могаич. Дрмачич был и на могиле Милича. Таким образом, у тебя руки развязаны.
– Где ж этот человек, где? – спросила взволнованно Уршула.
– Привести его?
– Приведи!
Коньская вышла и вскоре привела за руку Софию, а следом за ними вошел Дрмачич и остановился у двери, поглядывая исподтишка то на Уршулу, то на Софию, которая села подле матери и с беспокойством смотрела на оборванца.
– Ваша милость, – и ходатай поклонился, – соблаговолили призвать меня, недостойного грешника.
– Да, – сказала Уршула, – и ты знаешь почему?
– Знаю, – ответил Шиме, изобразив на своем лице печаль, – по поводу господина Милича.
– Милича? – воскликнула София, покраснев, и вскочила на ноги, но мать схватила ее за руку и силой посадила на стул.
– Что ты знаешь? – спросила Уршула.
– Эх, знаю-то я все, да лучше б ничего не знать, – и Дрмачич опустил голову. – Хоть я и пропащая душа, но и во мне бьется христианское сердце. Милич был в плену в Баня-Луке.
– Жив? – радостно встрепенулась София.
– Нечестивые турки, – продолжал Шиме, – так угнетают бедных христиан, что сердце кровью обливается. Милич, эта благородная душа, все это видел своими главами. И по его совету христиане сговорились, что Милич станет во главе их и что однажды ночью они нападут на злодеев. Будь проклят изменник! – И ходатай ударил ногой о пол, в то время как София, не спуская с него глаз, дрожала мелкой дрожью.
– Да, – продолжал Шиме слезливым голосом, – выдал их один товарищ, христиане попали в рабство, а Миличу…
– Что с ним? – вскочила София, протянув обе руки к Шиме.
– Отрубили голову! – ответил тот, спокойно посмотрев на девушку.
– Ой! – отчаянно вскрикнула София и без чувств Упала на руки сестры.
– Кто это тебе сказал? – строго спросила Уршула.
– Бедный монах, который похоронил останки достойного героя.
– Это правда?
– Клянусь моим спасеньем! – И ходатай поднял кверху три пальца.
– Ступай! – Уршула махнула рукой и подошла к Софии, которую Анка уложила на кровать.
– Пока хватит, мама, – шепнула Анка, – побудьте с ней, обморок пройдет. – Потом, повернувшись к ходатаю, сказала: – Пойдем со мной, я тебе дам письмо, которое ты отнесешь господину Алапичу в Буковину.
Маленький Шиме Дрмачич сидит на ивовом пне на берегу Савы и по пути в Буковину подкрепляется. Он медленно вытаскивает из кармана фляжку ракии и прикладывается два, три раза. Но из кармана вместе с фляжкой тянется также письмо и падает на землю.
– Ого! Чуть было не потерял, – пробормотал ходатай. – На, сиди тут! – И он положил письмо на шляпу, лежавшую рядом с ним на траве.
На этот раз Дрмачича мучила такая жажда, что он осушил всю фляжку и, по своему обыкновению, начал философствовать. Теперь предметом его размышлений было: почему София вскрикнула при известии о смерти Милича? Взгляд его случайно упал на письмо. Вот откуда можно было бы все узнать. Он протянул руку, но быстро ее отдернул. Задумался. Эх! Была – не была – была, – гадал он по пуговицам; потом быстро распечатал письмо и прочел следующее:
«Egregie domine!
Вы, конечно, знаете, что Амброз умер; теперь легче устроить свадьбу Гавро Тахи с моей сестрой, которая через Дрмачича уже знает о смерти Милича. Действуйте вы с вашей стороны, а Степко со своей. Тахи все еще медлит. Спешу вам сообщить, что кметы вокруг Суседа очень волнуются. Это мне передал на днях Степко. Не слишком об этом беспокойтесь, эта беда скоро минет; мы легко подавим восстание, но нам оно будет на руку, потому что старый волк смягчится. Поэтому делайте, как считаете лучше. После похорон Амброза моя мать поедет в Мокрицы к Степко, чтобы оттуда вести подкоп против Суседа. Это к сведению, вместе с приветом и поклоном.
Готовая к услугам
Анна Коньская.из Конщины».
– Ого! – воскликнул Дрмачич, вскакивая на ноги, – Тахи и Уршула заключают мир за моей спиной, и Тахи будет продолжать сидеть в Суседе? Хорошо, что я это узнал. Надо будет позолотить свою третью пуговицу. Ха! Ха ха, – засмеялся он, – и господа, значит, умеют обманывать? Bene! Теперь надлежит переменить курс.
Ходатай засунул письмо за пазуху, переехал на другой берег Савы, но в Буковину не пошел.
27
В духов день 1572 года тихая ночь спустилась на край; слышится только плеск Савы, на которой дрожит бледный свет луны. У самой воды, немного дальше Запрешича, скрытая густыми высокими вербами, стоит старая, запущенная мельница. Много лет назад беглые солдаты убили тут мельника. С тех пор мельница пустует, и народ обходит ее далеко кругом. Зияют открытые окна, а вода громко плещется около деревянных развалин. В окна мельницы, сквозь кусты и ветви, пробиваются слабые лучи луны. Внутри двигаются какие-то призраки, слышится шепот, – можно подумать, что там сборище ночных духов! На расстоянии выстрела от мельницы, под кустом, виднеется что-то похожее на бревно, но оно по временам шевелится, и тогда можно различить лежащего на земле человека, который изредка приподымается, чтобы прислушаться. А на мельнице шепчутся не духи, а живые люди. Посередине, на жернове, сидит Матия Губец. Он осунулся, лицо его посерело, но спокойно; глаза горят странным блеском. Около него, на полу, подперев лицо коленями, сидит на корточках Илия Грегорич. Он молча глядит перед собой. Перед Губцем лежит на животе Гушетич и злорадно усмехается.
На опрокинутой бочке примостился детина с короткими волосами – Иван Сврач из Пущи, рядом с ним стоит сухой, маленький рыжий человек с острым носом: Матия Бистрич из Трстеника на Сутле. В углу к стене прислонился худой, высокий человек в куньей шапке – Иван Туркович из Запрешича, а позади Губца выпятил грудь плечистый черномазый парень с суровым лицом и живыми глазами – кмет Пасанац из Стубицы.
– Братья, – спокойно начал Матия Губец, – в эту тихую ночь собрались мы, чтобы по-братски, по-человечески договориться. Вы все знаете, что мучает и тревожит нас, кметов, в суседских и стубицких владениях. Пошел уже восьмой год, как господин Тахи насилием и обманом прогнал старых господ, восьмой кровавый год мы, как распятые мученики, живем на этой жестокой, неприютной земле. Мы мучились, а Тахи использовал наши страдания, мы работали в поте лица – и все это только на пользу Тахи. Он ел наш хлеб и наш скот, ковал нам цепи, наносил нам кровавые раны, рубил нам головы, жег наши дома и пускал наших вдов по миру. Когда настал голодный год, мы должны были кормить его собак. Подавали мы в суд, но для крестьян суда нет; обращались к бану, но он не сдержал своего обещания; дважды ходили мы к самому королю, открыли ему наше израненное, истекающее кровью сердце и сказали, что предпочитаем лучше служить дьяволу, чем Тахи. Король послал комиссара, мадьярского епископа; месяц тому назад он нас допрашивал, и мы опять выложили ему все наши горести и невзгоды. Что же сделал епископ? Передал нашу жалобу местным дворянам, среди которых Тахи верховодит. Господин епископ послал ягненка на исповедь к волку! На своем саборе в Загребе господа решили, что суд должен нас гнать и вешать, как разбойников, и изгнать нас из общества христиан. Кроме того, господа постановили, чтоб мы, крестьяне из Суседа и Стубицы, шли строить крепость Иванич, чтоб мы оставили плуг, жен и детей. И это теперь, после того как в течение нескольких лет нас разорял град, мороз, наводнение и холод, теперь, когда земля, наконец, после долгого перерыва ждет, чтоб иаши мозолистые руки собрали ниспосланные нам богом дары. Но это еще не все! Мы давали кровопийце забирать наш хлеб, вино, скотину, дома, даже наши головы, но не можем терпеть, чтоб этот зверь насиловал наших жен и дочерей. Этого мы ему никогда не простим!
Губец вскочил, лицо его пылало, а глаза горели священным огнем.
– Никогда! – заволновались крестьяне.
– Походите по селам, – продолжал Губец, – и послушайте плач обесчещенных девушек. Мы говорили об этом комиссарам, а они хоть бы что. Посмотрите на Яну, единственную опору слепого Юрко; она сошла с ума. Нет, мы не хотим быть скотиной, не хотим, чтобы с нашей крестьянской кровью смешивалась проклятая кровь Тахи. Земля стала нам чужой, небо померкло, правда нас покинула! Так поднимемся же, братья, все как один – единым духом, единым сердцем, единой волей.
– Подымайся! – загремели крестьяне.
– Поклянитесь разбить оковы кровопийцы.
– Клянемся!
– Поклянитесь кровью Исуса Христа стоять друг за друга, как брат за брата, в счастье и в несчастье.
– Клянемся!
– Поклянитесь мстить только виновнику, уважать чужое добро, убивать только в бою и успокоиться, когда мы прогоним Тахи!
– Клянемся! – единодушно воскликнули крестьяне, подняв руки.
В это мгновение послышался продолжительный свист. Все вскочили. К берегу пристала большая лодка, из которой вышли мужчина и женщина. Оба были закутаны в длинные плащи. Они вошли на мельницу. Сверкнувший в окно месяц осветил стоявших в кругу крестьян Степко Грегорианца и Уршулу Хенинг.
– Здравствуйте, – сказал Степко, – я пришел с госпожой Уршулой, как было условлено. Согласны ли вы подняться на Тахи?
– Согласны, – ответил Губец.
– Выгнать его и водворить старых господ?
– Да. Так решил весь край от Стубицы до Самобора, от Стеневца до Сутлы.
– Крепко лп ваше слово?
– Крепко, клянусь богом, – сказал Губец, кладя руку на сердце.
– Покуда вы с нами, и мы будем с вами! Покуда вы будете с нами по-честному, и мы будем честны с вами.
– А когда вы думаете подняться? – спросила Уршула.
– Это трудно сказать, – ответил Губец, – надо все подготовить как следует, чтобы выступить всем сразу.
– А где вы думаете начать? – спросил Степко.
– Не спрашивайте, господин, – ответил Илия, – это уже наше дело и наш уговор. Для вас ведь главное, чтоб все было сделано.
– Есть ли у вас оружие? – спросил Степко.
– Есть немного, – ответил Губец.
– Я вам пришлю, – сказала Уршула, – а свинец и порох?
– Мало.
– Вот вам сто серебряных скудо, купите, – поспешно сказала Хенинг, передавая Илии кошелек. – Ну, а если обманете и не подниметесь?
– Не бойтесь, – усмехнулся Губец, – нам уже стыдно, что мы не сделали этого раньше, а если и теперь не поднимемся, то нас и за людей не стоит считать.
– Это верно, – сказала Уршула, – итак, не сдавайтесь, не уклоняйтесь. Грабьте, разрушайте. Тахи не должен быть вашим хозяином. Надейтесь на нас, мы вам желаем добра и всячески вам поможем. Даю честное слово! Мы и приехали сюда, чтобы заверить вас в этом!
– Но держите язык за зубами, – продолжал Степко, – не упоминайте наших имен.
– Только если нам вырвут сердце, то смогут найти в нем ваши имена, – сказал Губец.
– Долой Тахи! – И Уршула протянула руку Губцу.
– Долой! – И кмет пожал руку дворянки.
– Да будет так! Бог нам судья! – добавил Илия Грегорич.
Тихо крадучись меж кустов, приезжие спустились к берегу, и лодка перевезла их на другую сторону.
– Братья, – сказал Губец, – каждый из вас знает свое место. Я знаю, что весь народ наготове, как заряженное ружье, но все же еще потребуются убеждения и уговоры. Обойдите каждое село, действуйте, но так, чтобы ничего не было заметно. Пусть каждый будет – как могила. Избегайте слабых или недостойных, чтоб они нас не выдали.
– Губец, – сказал, поднимаясь, Пасанац, – ты умнее нас всех, ты человек справедливый, грамотный. Каждый носит в своем сердце твое имя. Мы поднимаем войско, но разве может оно быть без головы. Братья! Пусть нас ведет Матия Губец, пусть он будет нашим вождем! Хотите ли его?
– Хотим! Да здравствует наш вождь Губец! – крикнули все в один голос.
– Хорошо! Я поведу вас, – проговорил торжественно Губец, подняв руку, – я поведу вас в бой за старую народную правду и не покину вас до последнего издыхания. Клянусь богом!
– Ха! ха! ха! – раздался издевательский хохот, и в дверях появилось сухое лицо Дрмачича, освещенное луной.
– Измена! Дрмачич! – Крестьяне вскочили, и вмиг засверкал десяток острых ножей.
– Вот так храбрецы! Ну, убивайте меня, – и ходатай рассмеялся, – я ведь один. Пронюхал про ваше собрание и пошел по вашим следам. Мог вас выдать. Вас бы повесили. Но я этого не сделал. Хочу быть с вами, чтоб отомстить старому кровопийце за тяжелые раны и побои. Пусть за каждую рану получит во сто крат. Клянусь богом, я ваш! Но что вы затеяли? Хотите вернуться к старым господам? Bene! Променять лошадь на осла? Покуда существует господская порода, до тех пор будет литься крестьянская кровь и крестьянские слезы. Долой господ! Всех передушить!
– Молчи, – сказал Губец, – мы не разбойники.
– Ой, ой, крестьянский мудрец, – усмехнулся Дрмачич, – а знаешь ли ты, что Уршула и Тахи заключили мир за вашей спиной, что София выходит за Гавро и что Тахи и Уршула останутся в Суседе?
– Лжешь! – крикнул Губец, побледнев, а крестьяне бросились на Дрмачича.
– Прочитай, Губец! Ты ведь грамотный, – спокойно сказал ходатай и протянул ему письмо Анки.
Крестьяне зажгли лучину. Губец стал читать и побледнел. С горящими гневными глазами он крикнул:
– Да, Дрмачич, ты наш! Все правда, братья! Старые господа сговариваются с кровопийцей против нас. О, черное коварство господ! Наше восстание должно было открыть дорогу такому союзу. Проклятие изменникам, которые только что дали нам честное слово, в то время как в сердце у них была змея. Вставайте! Долой господ! Пусть живет одна только правда! Наша свобода!
– Наша свобода! Будем жить для нее и умрем за нее! – с подъемом воскликнули крестьяне, и, под таинственный шум мельницы, в серебряных лучах луны, эти угнетенные борцы за божью правду и за человеческое достоинство подали друг другу руки.