Август Шеноа
Крестьянское восстание
28
У окна замка Мокрицы сидит София Хенинг. Она очень осунулась. Под бледной кожей ее нежного лица синеют жилки. Волосы в беспорядке падают на плечи, мутный взгляд устремлен в пол, и только изредка поднимает она глаза, окидывает на миг дивный вид, расстилающийся перед ней, и смотрит на восток. Своей маленькой ручкой она хватается за сердце, на длинных ресницах трепещет слеза, и она крепче сжимает бледные губы. Госпожа Уршула привезла сюда Софию для того, чтобы она поправилась, так как весть об ужасной смерти Милича была для девушки страшным ударом. Но вслед за матерью и сестрой приехала и госпожа Коньская, чтобы довести до конца свою хитрую затею. Целыми днями София сидит молча, уставившись в одну точку, а долгими ночами смачивает свою подушку горячими слезами. Только изредка спускается она с сестрой Мартой в парк, чтоб утишить свою боль нежным благоуханием цветущих деревьев.
В комнате сидят Уршула и госпожа Анка.
– Дорогая моя дочка, – сказала госпожа Уршула, погладив лоб своей грустной дочери, – выслушай меня. Мне надо поговорить с тобой, и поговорить очень серьезно. Ты добра и послушна и, я надеюсь, покоришься материнской воле.
– Говорите, мама, – ответила тихо девушка, разглаживая складки своего платья.
Мать продолжала:
– Пока была хоть капля надежды, что твой несуженый жених может вернуться, я ждала спокойно, не желая прикасаться к твоему сердцу, хотя я уже давно потеряла всякую надежду. Я как-то начала тебе говорить, что надо было бы подумать о другом замужестве, но ты рассердилась, и я замолчала. Теперь дело иное, теперь мы знаем, что несчастный молодой человек лежит в земле, а мертвые из могил не встают…
Госпожа Уршула на минуту умолкла. София стала дышать быстрее и разразилась рыданиями. Подождав, Уршула продолжала:
– Довольно уж невеста наплакалась о покойном возлюбленном.
– О вечном возлюбленном, – София продолжала рыдать.
– Хорошо, скажем – о вечном! Ты знаешь, как он был хорош и добр, и я уверена, что ты никого в жизни больше не полюбишь…
– Никогда! – простонала девушка.
– Но если б твой милый, который смотрит на нас с небес, мог бы говорить, он сказал бы тебе: «Слушайся своей матери!»
– Что ты от меня хочешь? – И девушка широко открыла глаза.
– Чтобы ты принесла свою вечную любовь в жертву на алтарь возвышенный и благословенный, – проговорила госпожа Коньская, молча стоявшая за стулом Софии.
– Не понимаю.
– Ты должна выйти замуж, – сказала Анка кротким голосом.
– За кого? – спросила быстро девушка.
– За Гавро Тахи, – спокойно ответила Уршула.
– За Га… за сына кровопийцы и злодея? – Смертельно побледнев, София вскочила. – Да вы сошли с ума!
– Да, за сына Тахи, – решительно сказала Анка.
– Стать рабыней незнакомого, нелюбимого человека, чей отец – кровный враг моей семьи?
– Да, – сказала Анка.
– Никогда! Никогда! – И София замахала руками.
– А знаешь ли ты, сестра, – спросила Анка, – сколько бессонных ночей твоя мать проплакала из-за насилий Тахи?
– Знаю.
– А разве ты не хочешь, чтоб твоя мать снова весело смеялась и спокойно жила в своем имении и в своих владениях?
– Хочу, от всей души хочу!
– Хочешь ли ты, чтоб проклятое ярмо кровопийцы было сброшено с измученного народа, чтоб твои слезы высохли и чтобы тысячи матерей, жен, детей и стариков благословляли тебя? Хочешь ли, София?
– Хочу, – ответила удивленно девушка, – но как…
– Если ты выйдешь за Гавро Тахи, то старый кровопийца покинет эти края, вернет имение твоей матери и ты будешь жить у нее со своим мужем. От твоей жертвы зависит наше спасение.
С поникшей головой, тяжело дыша, не говоря ни слова, София стояла посреди комнаты.
– Ты колеблешься? Ты не веришь? – спросила Анка. – Хорошо… Сейчас увидишь.
Госпожа Коньская быстро отворила дверь в соседнюю комнату.
– Войдите, господа! – позвала она.
В комнату вошли Степко Грегорианец и Гашо Алапич.
– Кто вас посылает, благородный господин? – спросила Анка.
– Фране Тахи, – ответил горбун.
– Но какому делу?
– Объявить госпоже Уршуле, что Тахи вернет ей все имение за вознаграждение и покинет эти края, если София Хенинг выйдет замуж за молодого Гавро Тахи.
– Слышишь, сестра, – сказала Анка, – ты еще колеблешься?
– София, соглашайся! Ради матери! – прибавил Степко.
– София! Дочь моя! – воскликнула Уршула, взяв девушку за руку. – Неужели ты не любишь свою мать?
Девушка схватилась за сердце. Потупя взор, она закачала головой и, всплеснув руками, разразилась громким отчаянным плачем.
– Да, да, да! Вы мне ранили сердце, нате, вот оно, растопчите его! Я пойду за сына кровопийцы, я принесу себя в жертву ради несчастного народа! Берите меня! Убейте меня! Я пойду… но теперь отпустите меня! – И девушка в отчаянии бросилась к дверям.
Тут она столкнулась с входившей Мартой.
– Марта! Сестра! Родная! Уведи меня с собой, на воздух, уведи, ради бога… иначе я с ума сойду!
Сестры спустились в парк. Сквозь слезы, вздохи и причитания девушка все рассказала сестре, и Марта заплакала вместе с ней. Они дошли до того места, перед беседкой, где София в первый раз подала руку Миличу, где на ее губах впервые расцвела улыбка любви. Глубоко вздохнув, девушка положила голову на грудь Марты и сказала:
– Тогда день клонился к вечеру, и сейчас тоже уже начинает темнеть. Я стояла вот тут, а он там. Цвели цветы, пели птицы, нам улыбалось голубое небо. Он говорил, и каждое слово его падало мне в душу, как капля росы на алую розу. И он сжал мою руку. Ох, тогда словно небо раскрылось передо мной. А теперь? Теперь небо меркнет и цветы вянут; я стою на том же месте, но сердце мое сосет змея; меня продали, принесли в жертву. А… он? Ох, сестра, – зарыдала София, бросаясь на грудь Марте, – я его никогда больше не увижу… никогда.
Марта взяла руками голову сестры, поцеловала ее, и крупные слезы, как роса, закапали на золотые локоны Софии.
– Оправься, – вдруг шепнула Марта, – слышишь конский топот?
София оглянулась.
– Пойдем в замок, – сказала она.
– Посмотри, – проговорила Марта, – трое всадников слезают с коней. Как будто военные, приближаются сюда. Уйдем.
Сестры быстрыми шагами вернулись в замок, в комнату Уршулы, где господин Алания, старая Хенинг, Анка и Степко обсуждали брачный договор.
– Степко, – сказала Марта, входя, – какие-то воины идут сюда.
– Какие воины? – спросил Степко.
Но едва он успел проговорить эти слова, как в дверях показались три бородатых вооруженных человека, из которых один был одет, как ускок.
Все встали и с удивлением смотрели на них.
– Слава Исусу! – дрожащим голосом проговорил первый из вошедших – бледный, красивый мужчина.
София вздрогнула. Как громом пораженная, она шагнула вперед. Широко открыла глаза, кровь бросилась ей в лицо, она закачалась и задрожала мелкой дрожью.
– Кто вы? – строго спросил Степко.
– Томо Милич, – ответил незнакомец.
Все остолбенели.
– Милич! Ты… ты, – воскликнула София, вся преображаясь, – да, да, ты… ты! Ох, родной мой, ох, радость моя!
И девушка, подбежав к Томо, обвила его шею руками и положила голову на грудь героя, а он обнял ее правой рукой, поцеловал в лоб и сказал торжественно:
– Госпожа Уршула! Томо Милич привел Джюро Могаича. Томо Милич исполнил ваш завет, София моя.
– Да, да, твоя, – воскликнула девушка, плача от радости и прижимаясь еще крепче к его груди, – нет той силы, которая отняла бы меня от тебя. Дай погляжу – ты ли это? – продолжала она, охватив его голову обеими руками. – Да, это ты, мой единственный, мой возлюбленный! – И, плача, она целовала его глаза.
– Здравствуйте, господин Милич, – приветствовала его Уршула холодно. – Вы сильно изменились, и я не сразу вас узнала. Да, согласно моей клятве, София ваша. Вы ее заслужили. Но ведь очевидцы сказали, что вы погибли в Баня-Луке, не так ли, Анка? – И Уршула обернулась строго к дочери. – А теперь я вижу, что эти очевидцы солгали, не так ли, Анка?
– Да, – едва слышно прошептала Анка, смертельно побледнев.
– Солгали, благородная госпожа, чтоб лишить меня сокровища, ради которого я пожертвовал жизнью, но милость божья и храбрость этого честного ускока нарушили все их темные замыслы. Когда вы послали меня за молодым Могаичем, я пошел по его следам с намерением его выкупить. Но подлый турок и меня сделал пленником. Я был рабом, я погибал… ох, долгое, долгое время; все, что человек может выстрадать на этом свете, все я испытал. Проходили дни, проходили годы, а нам ниоткуда не было спасения. Как-то раз один монах сказал, что обо мне справлялся человек из моего края, но что он сразу же исчез. У меня было такое чувство, что я заживо погребен и живым терплю адские муки. Однажды утром (это было месяц тому назад) передают мне записку; я прочел ее и удивился: в следующую ночь я и Могаич должны быть наготове, помощь близка. Стемнело. Я не находил себе места. Все заснули, только мы двое не спали. Вдруг около полуночи раздался крик: «Пожар! Помогите!», и вмиг запылало одно из строений нашего хозяина-бега. В это время раздался выстрел. Турки едва успели прийти в себя, как вдруг, словно из-под земли, как дьяволы, выскочили десять ускоков, которые стали резать турок и громко выкликать наши имена. Мы присоединились к ним и, пока турки тушили огонь, благополучно скрылись в лесу… и… да стоит ли все рассказывать… и добрались сюда. Вот он – тот храбрец, Марко Ножина, который вел отряд ускоков.
Наступило гробовое молчание, никто не мог проговорить ни слова.
– А где господин Амброз? – спросил Томо.
– Умер, – ответил, опуская голову, Степко.
– Умер! Еще и это! – И Милич застонал, схватившись за голову. – Как жестока судьба, что она в мою чашу радости подливает столько горечи. О отец, о мой благодетель! Почему мне не суждено обнять тебя?
– Вместо отца вас ждут сын и его жена, – сказала Марта сердечно, протягивая ему руку, – отдохните, господин Милич, будьте нашим гостем. И вы тоже, достойные люди, сколько душе вашей будет угодно.
– Спасибо, госпожа, – поклонился Могаич, – на эту ночь мы воспользуемся вашим гостеприимством, а завтра на заре двинемся в путь, потому что и нас ожидают любящие сердца.
Во дворе Алапич прощался с хозяином, госпожами Хенинг и Коньской.
– Мне от души жаль, – сказал он, – что затея бана не удалась и что я возвращаюсь с пустыми руками. Такова воля божья. Боюсь только, как бы от этого любовного пламени не вспыхнул страшный пожар! Избави бог!
– Ох, если б я могла это предвидеть, – вставила Анка, – но скажите мне, господин Гашпар, вы действительно не получили моего письма?
– Не получил, потому и запоздал.
– А где Дрмачич?
– Не знаю. Исчез. Злодей появится, как только голод даст себя знать. А теперь покойной ночи, благородные госпожи!
Топот коня Алапича уже утихал, а все трое продолжали еще стоять во дворе.
– Плохо наше дело, уважаемая теща, – сказал Степко, нахмурившись, – теперь ничего другого не остается, как только еще сильнее подстрекать крестьян.
– Это верно, – согласилась Уршула. – Я неохотно отдаю дочь за Милича, но принуждена это сделать. Относительно крестьян – вы сами этим займитесь. Анка, – сказала она, взяв дочь за руку, – ты обманула мать, ты солгала про смерть Милича. Бессовестная! Вот бог нас и покарал.
Горы и долы, кусты и деревья озарены лунным светом, который стелет свой волшебный покров по равнине и алмазами сверкает по изгибам Савы. Полная тишина, только в парке, в кустах, соловей поет свою любовную песню. Медленно, нежно начинает он ее, потом все быстрее и быстрее, громче и громче, так что немая ночь трепещет от умиления. Так, все быстрее и быстрее бьется молодое сердце, загоревшееся первой любовью. Снова у открытого окна сидит София. Серебряный блеск луны падает на оконные стекла, играет на ее волосах и на счастливом лице, отражается в ее прелестных глазах. И от радостного сияния этих глаз неизъяснимым блаженством загорается взгляд бледного молодого человека, сидящего у ее ног. Это Милич. София перебирает своими белыми пальцами его черные кудри, на которые изредка падает блестящая слеза.
– Сегодня утром, – сказала девушка, – я умирала от печали, а сейчас я умираю от блаженства. Мой Томо, сердце мое, жизнь моя! Ты ли это, ты ли это? Я держу в руках твою дорогую голову, да, да, твою голову, которую не променяла бы ни на какие блага мира. Ах, эти бессердечные, бездушные люди! Обманули меня, предали, хотели выдать за другого. Сказали, что ты умер. Дай-ка я закрою глаза, мне приснится, что я несчастна, что ты умер. – И девушка закрыла глаза, но быстро их открыла – Смотри! Я проснулась, ты жив, ты здесь, ты мой, навеки мой! Сестра! – И девушка обернулась к Марте, которая сидела поодаль и наблюдала за счастливыми влюбленными, – Сестра! Бог все-таки добрый-предобрый. Я ему от всего сердца благодарна за все мои страдания. Могла бы я сегодня переживать такое блаженство, если бы не претерпела столько мук?
– Да, бог добр, – ответила Марта, – и сегодня он своей чудотворной силой доказал черствым душам, что есть еще правда в небесах.
– Говори, рассказывай, – молвила девушка жениху, – о том, что ты вытерпел и выстрадал из-за меня и ради меня. Я буду плакать, плакать слезами радости, слезами благодарности.
– Лучше помолчим, – шепнул Милич, не отрывая глаз от молодой девушки, – дай мне без слов любоваться твоим дорогим лицом, чтоб наглядеться на него за все те годы, что я его не видел. Я оставил едва распустившийся цветок, а нашел розу в полном цвету. Я позабыл свои страдания, я все позабыл. Я только теперь начинаю жить, потому что смотрю на тебя, потому что ты моя. Если я тебя не буду видеть – я ослепну; если ты умрешь – я не переживу тебя, как близнецы не переживают друг друга.
– О! Ты будешь вечно видеть, вечно слышать, вечно жить! – воскликнула девушка. – Посмотри на Близнецов в небе – это мы, ото наша судьба.
И девушка нежно прильнула головкой к голове молодого человека. Волшебно шумела река, слаще заливался соловей в зеленых ветвях, ярче блестела луна на Саве. У Марты, сидевшей в темноте, показались слезы на глазах, и она тихо прошептала:
– Радуйся, отче Амброз, почивай спокойно. Твое желание исполнилось.
29
Люди, шедшие на заре следующего дня из Брдовца в Запретит, были немало удивлены, увидав двух всадников, скакавших по дороге на маленьких турецких конях. Один из них, судя по одежде, был ускок; другой, бледный, с бородой, был в турецкой одежде; только по меховой шапке и длинным волосам можно было догадаться, что это христианин. Они молча ехали рядом и уже почти достигли села, когда им на дороге попалась девочка лет двенадцати, несшая большой кувшин.
– Бог помощь, девочка, – крикнул ускок, придерживая коня, – не дашь ли напиться?
– На! – ответила девочка, взглянув на воина исподлобья, и протянула ему кувшин.
– Ты из Брдовца? – спросил Могаич, останавливая коня.
– Да.
– Не знаешь, дома ли слепой Юрко и его дочь Яна?
Девочка посмотрела на воина с некоторым удивлением и потом сказала:
– Но ведь они живут не в Брдовце, а уж давно у Матии Губца, в Стубице.
– В Стубице? – испуганно переспросил Могаич.
– Ну да, – подтвердила девочка.
– Марко, – сказал Могаич своему товарищу, – повернем коней, едем в Стубицу.
– Бог с тобой, – и ускок улыбнулся, – куда тебе спешить? Заедем в село к куму Грегоричу, а после полудня отправимся к Губцу.
– Не хочу, сейчас же едем к Губцу, – настаивал Могаич, поворачивая коня.
– Ну, пусть будет по-твоему! – И ускок пожал плечами.
– Прощай, девочка, спасибо тебе!
И товарищи сразу поскакали обратно на своих резвых конях, а девочка смотрела им вслед удивленными глазами.
В Верхней Стубице, когда Могаич и Ножина скакали через село, как раз звонили полдень. Ускок, не обращая ни на кого внимания, смотрел на гриву своего коня, тогда как Могаич вытянул шею и заглядывал в каждый уголок своего родного села, которое его глаза не видели столько лет. В его душе пробуждались далекие воспоминания, ему хотелось и плакать и смеяться. Наконец они достигли дома Губца.
– Слезай! – сказал Могаич, соскакивая с коня и привязывая его к столбу ограды. Ножина последовал его примеру.
Они вошли во двор. Царила мертвая тишина. Направились к дому мимо орехового дерева. Вздрогнув, Могаич остановился и указал на что-то пальцем. Перед домом, на большом камне, сидела молодая женщина. Обвив руками ноги и положив голову на колени, она неподвижно уставилась в одну точку. Вдоль бледного лба падали растрепанные волосы, поблекшее лицо было лишено всякого выражения, в потухших глазах не было видно мысли.
– Марко, – прошептал в ужасе Могаич, – ты видишь эту женщину?
– Вижу, слава богу!
– Знаешь ли ты Юркину Яну? – И он схватил товарища за руку.
– Только по имени, по твоим рассказам.
– Пойдем, ой, пойдем! – И парень, дрожа, потащил за собой ускока.
Они подошли к женщине.
– Яна! – вскрикнул он, схватившись за голову и смотря на нее испуганными глазами. – Яна! Боже мой, ты ли это?
Женщина пошевельнулась.
– Яна! – крикнул парень громче и положил руку на ее плечо. – Яна, это я… я, твой Джюро… я! Джюро Могаич!
От прикосновения женщина вздрогнула, оскалила зубы, вперила в парня неподвижный взгляд и разразилась хохотом:
– Ха! ха! ха! Старый господин, мы окапывали кукурузу, а колокола звонили! Дзинь! Дзинь! Слушай! Зачем вы пришли? – Глаза девушки засверкали диким блеском, и, вскочив, она крикнула: – Проклятый волк! Ты снова пришел есть мое сердце, пить мою кровь! – Она грубо схватила Джюро за грудь и заскрежетала зубами. – Хо! хо! хо! Слушайте, ко мне идут сваты, к Доре Арландовой! Глянь-ка, – зашептала Яна, показывая пальцем на деревья во дворе. – Видишь, сваты: один, два, три; видишь, вот это кум, а это шафер. Здравствуйте, господа! Тише, тише, сердце спит, пусть себе спит, не будите его!
Испуганный Джюро попятился и ухватился за Кожину, который, побледнев, наблюдал за девушкой.
– Марко, – шепнул взволнованно Джюро, – это Яна, это моя невеста.
– Несчастный! – воскликнул ускок. – Да ей не до жениха. Посмотри, как горят ее глаза. Она сошла с ума.
– Сошла с ума! – вскрикнул парень сквозь слезы, закрыв лицо руками. – Боже мой! Неужели ты избавил меня от страданий для того только, чтоб я увидел такой ужас? Чтоб я увидел, как моя возлюбленная превратилась в животное. Моя Яна! Что я тебе сделал!
И парень с криком бросился на траву и прижал лоб к сырой земле, а девушка подняла голову, подняла кверху палец и, широко раскрыв глаза, зашептала солдату:
– Слушай! Слушай! В горах завыл волк. Здравствуй, волк! Здравствуй! Я тебе дам его сердце, дам. Вот, на! Взял его, взял? Стисни зубы! Ешь, брат волк, ешь! Ох, он и меня укусил, вот тут, тут, больно укусил, – и приложив руку к сердцу, девушка принялась горько плакать, как плачут маленькие дети.
Марко стоял молча, голова его опустилась на грудь, загорелое лицо исказилось от неизмеримого страдания, а на глазах выступили слезы.
– Кого бог принес? – раздался голос с дороги.
Ускок обернулся, а Джюро вздрогнул, как от удара молнии.
– Дядя! Дядя! Это твой Джюро! Из огня да в полымя!
С распростертыми объятиями бросился парень к Губцу, который, быстро войдя во двор, остановился, посмотрел, вскрикнул от радости и горя, прижал его к груди железной рукой и, вздохнув, произнес:
– Ох, Дядаро, сын мой, дорогой мой сын! Откуда тебя бог принес?
Джюро поднял голову:
– Бога ради, не спрашивайте, скажите лучше – неужели это Яна, моя Яна?
– Да, – ответил грустно кмет.
– Но кто же ее сделал такою?
– Тахи, – ответил Губец.
– Тахи! – закричал парень так, что отдалось в горах, и сразу схватился за ружье.
– Постой, парень! – И кмет удержал его за руку. – Выслушай меня и ты, брат Марко. Ваши сердца готовы разорваться от неожиданного горя. Мое уже очерствело. Тахи силой осквернил твою невесту, и девушка сошла с ума. Вы пришли вовремя, вовремя вас бог освободил! Окинь взглядом эти долины, обними мысленно эти горы! Здесь каждое сердце болеет твоим страданием, но загляни подальше, где за горами голубеет небо, на запад – под Суседом и Ястребарским, на север – под Цесарградом и Крапиной: сердце всего народа бьется заодно с твоим! А брось взгляд и еще дальше, туда, где вдоль всей Савы в небо упираются краньские вершины, где под немецким кнутом стонет штирийский кмет; всюду, клянусь богом, из каждой избы смотрят безумные глаза Яны, глядят и пылают, и повсюду в сердцах кметов бурлит поток. Довольно нас распинали, довольно нас обманывали! Долой господ! Долой не только Тахи, он лишь один из камней этой кровавой башни. Разрушим ее всю! Когда бог придет судить, он получит меч от крестьян. Мы вырвем из дьявольских рук эти лживые весы, сожжем книги их ложных пророков и мечом напишем новый закон, чтоб каждый человек стал человеком перед богом и людьми. Яна! – позвал Губец, посмотрев в упор на девушку.
Безумная подняла голову, ее увядшие щеки слегка зарумянились, бессознательная улыбка заиграла на ее бесчувственном лице. И, скрестив руки на груди, опустив голову, она покорно подошла к Губцу.
– Что, Гавриил, ангел мой, – сказала она, целуя руку кмету, – ты так прекрасно поешь, о продолжай петь! Это приятно, очень приятно. Мне тогда кажется, что у меня снова есть сердце. Я его потеряла. Была в горах, видишь, там, высоко, там, где бог, и искала повсюду свое сердце. Не нашла. Спросила у звезд, они сказали: ищи и найдешь его. И нашла я тебя, ангел Гавриил! Ты хранишь мое сердце. О, отдай мне его, умоляю, отдай! Чтобы снова оно билось, как в то далекое, далекое время, когда я не была еще Дорой Арландовой.
Губец, положив руку на голову несчастной, сказал парню:
– Видишь, безумие твоей бедной невесты подняло нас, крестьян, на честное дело. Мы поклялись, что не успокоимся, пока не отомстим за тебя; и даю тебе честное слово перед богом, что Матия Губец не примирится, пока не сдержит данного слова. Наши братья готовы, села ждут; пройдет еще, может быть, несколько месяцев, и свершится суд. А пока смирись, потому что ты не имеешь нрава своей преждевременной местью помешать мести всего народа. Я поведу народ, а у меня и так нет никого, кроме тебя. Моя мать умерла, да и Юрко, отца Яны, я схоронил.
– Хорошо, – сказал убитый горем Джюро, – я послушаюсь вас, дядя. Я выну саблю только бок о бок с вами и рядом с вами, бог даст, и погибну. Мне уж нечего ожидать на этом свете, так хоть другим помогу.
И парень подошел к Яне, поцеловал ее в лоб и прошептал сквозь слезы:
– Тебя и никого больше! Ты погибла, так пусть погибну и я!
Девушка посмотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Братья, – сказал Ножина, – если вы не против, и я пойду с вами, пойду со своими бедняками, которые умирают с голоду в ожидании расплаты.
– Мы принимаем тебя, честный человек, – приветствовал его Губец. – Зайдем-ка в дом, переговорим, послушаем о твоих невзгодах и обсудим положение. Оставь девушку одну, Джюро. Она так будет спокойнее.
Крестьяне вошли в дом, а Яна, напевая, направилась к лесу в поисках своего сердца.