Артур Батразович Таболов
Кэш
Панкратов знал о том, как работает милиция. И хотя ему никогда не приходилось разыскивать без вести пропавших, он не видел причин, почему нужно отступать от сложившейся практики. По правилам сейчас ему следовало бы встретиться с вдовой Гольцова, но он решил погодить. Если допустить, что Гольцов не погиб и она об этом знает, вряд ли она что-нибудь скажет, а у Панкратова не было никаких средств, чтобы побудить ее к откровенности. Поэтому он решил начать раньше – с ваганьковского камнереза Фрола. Но сначала нужно было взглянуть на надгробие, чтобы не оказаться в неловком положении, если этот Фрол спросит, видел ли он его. А он обязательно спросит, творческие люди очень ревниво относятся к своим творениям.
Контора Ваганьковского кладбища приятно удивила Панкратова своим видом. Не было сваленных в углу заступов в глине, за столом не забивали козла свободные от работы могильщики, небритые, в замызганных робах и кирзачах, благоухающие перегаром. Такую картину Панкратов наблюдал лет десять назад на Люберецком кладбище, когда помогал вдове организовывать похороны знакомого. Приемная была похожа на обычный офис, могильщиков вообще не было, а в окошке с надписью «Справки» за компьютером сидел приличный молодой человек в приличном костюме с галстуком, типичный банковский клерк.
– Я хотел бы узнать, где похоронен один мой знакомый, – обратился к нему Панкратов.
– Нет проблем. Справка сто восемьдесят рублей. Фамилия?
– Гольцов Георгий Андреевич.
– Свидетельство о смерти есть?
– Нет.
– Когда похоронили?
– Точно не знаю. Вскоре после 14 сентября 2008 года.
– Справка триста двадцать рублей. За сложность поиска. Согласны?
– Ищите.
Клерк пощелкал клавиатурой.
– Нашел. Я могу назвать вам сектор и номер участка, но сами вы не найдете. Дать сопровождающего?
– Дайте.
– Плюс пятьсот. Итого восемьсот двадцать. Это в кассу. И сотни три дадите ему. Не обездолит?
– Выдержу.
– Минутку!.. – Клерк ушел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с худосочным юношей в темном одеянии, напоминающем монашеское, с жидкой бороденкой и с черными волосами до плеч. – Иероним. Это его так зовут. Он здесь всё знает
Клерк получил деньги, дал Иерониму листок с номером участка и занялся другим посетителем.
– Усопший был вашим близким? – спросил Иероним.
– Я бы этого не сказал.
– Навестить могилу любого человека – богоугодное дело. Пойдемте…
Клерк не преувеличил, Иероним прекрасно знал кладбище. Минут через двадцать, покружив между могильными оградами, они оказались на месте.
– Вот. Раб Божий Георгий. Мир праху его. Назад дорогу найдете?
– Подождите меня, я недолго, у меня к вам еще одно небольшое дело, – сказал Панкратов и дал ему пятьсот рублей.
– Благодарствую, – с поклоном сказал Иероним и немного отступил назад, чтобы не мешать человеку в богоугодном деле.
Если бы Панкратов ничего не знал о Гольцове, то и тогда надгробие произвело бы него впечатление. Но он уже кое-что знал, и в образе молодого человека, вырывающего из глыбы белоснежного мрамора, угадывал то, что так и осталось в камне. Воображение дорисовывало дерзкий веселый взгляд, живость некрасивого, но поразительно обаятельного лица, неукротимую волю в крутых скулах и твердом подбородке. «Не хотел бы я иметь этого человека своим врагом», – почему-то подумал Панкратов.
– Нравится? – спросил Иероним.
– Да.
– Его рукой водил сам Господь Бог, истинно говорю вам.
– Чьей рукой? – не понял Панкратов.
– Рукой Фрола. Господь его посещает. Но редко. Чаще им владеют бесы. Мы все молимся за него.
– Помогает?
– Не очень. Не доходят наши молитвы. Наверное, нет в них настоящей веры.
– Где мне найти Фрола? – спросил Панкратов.
– Вам зачем?
– Хочу выразить ему свое восхищение.
– Ему будет приятно услышать доброе слово. У него мастерская под Ваганьковским путепроводом. Это недалеко. Спросите, его там все знают. Раньше там были гаражи, а сейчас обитают разные божьи люди.
– Бомжи?
– Каждый человек – раб Божий. Какая кому доля выпала, ту он и несет.
Панкратов достал тысячерублевую купюру и протянул Иерониму. Тот отрицательно покачал головой:
– Вы мне уже заплатили.
– Это не вам. Я не догадался принести цветов на могилу. Сделайте это за меня.
Уже отойдя от могилы, Панкратов оглянулся. В дымке хмурого зимнего дня белоснежное надгробие на черном гранитном постаменте словно бы светилось изнутри неземным, божественным светом.
VI
Путепровод Панкратов нашел без труда, припарковал машину в начале Беговой улицы, вошел под мост и тут сразу же потерялся. Горы мусора, огромные железные ворота, ведущие неизвестно куда, никого вокруг. Потянул на себя ржавую створку бокса, из которого доносились неясные звуки, и сразу же отшатнулся. В нос шибануло помойкой, внутри шевелились какие-то люди, мало похожие на людей, – в отрепьях, с тупыми бессмысленными лицами, с больными глазами. Спрашивать их о чем-то было бесполезно, они изъяснялись уже не на человеческом языке, а на каком-то другом, предчеловеческом. Остальные ворота были заперты, а в тех боксах, где ощущалась какая-то жизнь, на стук не отвечали, даже притихали, замирали, пережидая непрошенное вмешательство.
Панкратов прошел из конца в конец под мостом и хотел уж было уйти, но тут со стороны Беговой бодро вкатились два бомжа с тяжелыми рюкзаками и установились на Панкратова, как на приведение. По-видимому, обычный человек в обычной одежде был здесь большой редкостью.
– Мужики, не подскажете, где мне найти Фрола? Фрол, камнерез с Ваганьковского, – пояснил Панкратов.
– Он нам рассказывает, кто такой Фрол, – хмыкнул один из них. – На хера тебе Фрол?
– Есть к нему небольшое дело.
– Он не при делах, бухает. Попробуй. Крайний бокс с той стороны, видишь? Только стучи сильней. Он, когда бухает, никому не открывает. Когда работает – тоже. Но ты стучи.
– Пошли, люди ждут! – нетерпеливо вмешался второй.
Возле одного из боксов они сбросили рюкзаки, в них звякнули бутылки, явно не пустые, постучали в железную дверь условным шпионским стуком. Дверь распахнулась, вырвался торжествующий вопль десяток глоток, дверь закрылась и снова всё стихло. Жизнь продолжалась. Наверху своя, здесь своя.
У крайнего бокса Панкратов немного постоял, прислушался. Ни звука. Попробовал постучать кулаком, без толку, только перепачкался в ржавчине. Отыскал в мусоре кусок трубы, заколотил по створке так, что железо загудело. Сработало. Изнутри повозились с замком, бокс открылся, в створе возник какой-то человек, пробурчал раздраженно:
– Ну чего молотишь, чего молотишь? Как по башке, надо же понимать. Быстрей заходи, дует!
Бокс был большой, без окон, с высоким сводчатым потолком, черным от гари, с ремонтной ямой и талями, сохранившимися от тех времен, когда здесь ремонтировали машины. С потолка на длинном проводе свисала лампочка с жестяным абажуром, освещая часть бокса, приспособленную под жилье: стол с бутылками и остатками еды, продавленная тахта, явно с помойки, два таких же кресла с ободранной обивкой. Остальное пространство терялось в темноте. В боксе было тепло, что немного удивило Панкратова. Приглядевшись, он заметил вдоль стен трубы теплоцентрали, отопление не отключили – то ли забыли, то ли по каким-то другим причинам.
– Располагайся, раз пришел, – недружелюбно предложил хозяин, опускаясь в кресло и деловито наливая себе водки в граненый стакан. – Будешь? Не паленка, не думай. Настоящий «Ермак». Уважаю!
– Нет, спасибо, я на машине, – отказался Панкратов.
– Была бы честь предложена. – Фрол как бы с усилием пропихнул в себя водку и откинулся в кресле, будто передыхая после трудной работы.
Только теперь Панкратов его рассмотрел. Он был в бордовом стеганом халате, когда-то богатом, с атласными отворотами, а теперь замызганным, с торчавшей из швов ватой. Халат распирала волосатая грудь, мощная, как у молотобойца. Длинные седые волосы перехватывал кожаный ремешок, глаза на блеклом лице светились неукротимым огнем, как у ветхозаветных пророков.
«Сумасшедший, – сразу решил Панкратов. Но тут же вспомнил надгробие Гольцова и поправился: – Или гений. Черт их разберет!»
Он никак не мог придумать, с чего начать разговор, но Фрол невольно помог вопросом:
– Как ты меня нашел?
– Подсказал монашек с Ваганьковского. Иероним.
– А, Ерёма! – заулыбался Фрол. – Божий человек, всё молится за меня. А того не может понять, что у каждого свой путь к Богу. У него вера и церковь, у меня это вот, – щелкнул он по стакану. – Ты пьешь?
– Случается.
– Тогда поймешь. Замечал, как бывает, когда наберешься под завязку? Ничего нет, есть только горние выси и ты один на один с Ним. И паришь там, паришь. Всё внятно, никаких загадок. «И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье», – с чувством продекламировал Фрол. – Это Пушкин. Говорят, он не пил. А я так думаю, квасил по-черному. Уедет к себе в Болдино и поддает. А иначе откуда бы он всё это знал?
– Гений, – неопределенно отозвался Панкратов.
– Вот! – почему-то обрадовался Фрол. – А кто такой гений? Тот, кто общается с Ним. Иногда. Часто нельзя, человек не выдерживает.
– А похмелье? – полюбопытствовал Панкратов, которому случалось выпивать со всеми вытекающими последствиями.
– А что похмелье? Если ты побывал в раю, справедливо, если после этого посидишь в аду. За всё нужно платить, закон природы. Погоди, подзаправлюсь… – Фрол пропихнул в себя еще полстакана водки, отдышался и оживленно продолжал: – Ерёма говорит, что в меня вселяются бесы, когда бухаю. Нет, они вселяются, когда завязываю. Терзают, суки. А почему? Хотят вытравить память о том, как я был с Ним. Но ничего у них не выходит. Это остается тут, – Фрол постучал себя по лбу корявым пальцем. – И тут, – постучал по груди. – А главное тут – в руках. Ты думаешь, я сам решаю, что из камня убрать, а что оставить? Нет, Он. Я всего-то инструмент в Его руке. Такие дела.
– Сколько вам лет? – спросил Панкратов.
– Сорок. Нет, сорок уже было. Сорок один. Или сорок два. Не помню.
– Вы учились скульптуре?
– Этому не учат. Это или есть или нет и никогда не будет. Когда-то учился в Суриковском. Давно. На третьем курсе мои работы похвалил Неизвестный. Эрнст Неизвестный, слышал про такого? Сказал: в парне есть искра Божья. После этого меня из института поперли.
– За то, что похвалил Эрнст Неизвестный?
– Да нет, за пьянку.
– А потом?
– Потом пошла жизнь. Нужно было кормить семью. Так и стал камнерезом.
– Семья сохранилась?
– Куда-то исчезла, ничего про неё не знаю. А ты, мужик, кто? Повадка у тебя ментовская.
– Нет, я не из милиции. Я сам по себе. Один человек рассказал мне, что вы разговаривали на могиле Гольцова с живым Гольцовым. Было такое?
– Ну да, было. А что?
– Я хотел бы кое-что уточнить. Посмотрите на эти снимки…
Панкратов убрал со стола пустые бутылки и выложил штук тридцать фотографий. Накануне он полдня просидел за компьютером, скачивая из Сети снимки самых разных людей, близких по возрасту, лет по пятьдесят, и печатая их на цветном лазерном принтере. Среди них была только одна сканированная фотография Гольцова – из папки, которую передал ему Михеев. Снимок был сделан, вероятно, сразу после выхода Гольцова из лагеря – в казенной одежде, с настороженным выражением лица.
– Вы кого-нибудь узнаете из этих людей?
Фрол скользнул взглядом по снимкам и сразу ткнул в Гольцова:
– Он. Такой он и был, когда я с ним разговаривал.
– Спасибо, вы мне очень помогли. Я был сегодня на Ваганьковском кладбище, видел вашу работу. Я небольшой знаток, но она произвела на меня сильное впечатление.
– Ничего получилось, – как-то равнодушно воспринял комплимент Фрол. – Я вот еще немного пообщаюсь с Богом… Вот, всего пол ящика «Ермака» осталось, – уточнил он, заглянув под стол. – Оклемаюсь и кое-что сделаю. Вот это будет нечто.
– Тоже надгробье?
– Мой жанр.
– Чье?
– Неважно. Важно что. Вот как это будет называться – судьба. Страшное это дело, судьба. Никогда не думал об этом?
– Страшное чем? – не понял Панкратов.
– Тем, что она конечна. Всегда. Черточка между рождением и смертью. И всё. Второй черточки никогда не бывает.
Фрол щелкнул у стены рубильником, середина бокса осветилась сильными лампами. Это была мастерская камнереза. Длинный самодельный стол с аккуратно разложенными инструментами, блоки то ли глины, то ли пластилина в целлофане. На невысоких козлах из толстых брусьях возвышалось что-то, накрытое мешковиной.
– Получили заказ? – поинтересовался Панкратов. – От кого?
– А хрен его знает. Приехал какой-то малый на этом… сквотере, скрутере? Никак не запомню.
– Скутере? – подсказал Панкратов.
– Ну да, на такой желтой перделке. Чернявый, вроде кавказца. Дал фотки и аванс. А больше мне ничего и не надо.
Фрол снял мешковину с того, что было на козлах. Под светом ламп заискрилась на сколах бесформенная глыба какого-то черного камня. Камнерез провел по ней руками, то ли оглаживая её, то ли ощупывая.
– Я уже знаю, что буду делать. Даже в руках зудит. Но еще рано, еще немного рано.
– Это гранит? – спросит Панкратов.
– Габро. Научно говоря, габродиабаз. Из Карелии. Живой камень. Душа в нем есть, только ее нужно почувствовать.
– И все-таки – кто это будет?
– Фотки там, на столе, в папке, – отозвался камнерез, бережно укутывая мешковиной камень.
В папке была пачка цветных снимков. И со всех снимков смотрел на Панкратова генеральный директор ЗАО «Росинвест» Олег Николаевич Михеев.
Вернувшись на Беговую, Панкратов долго сидел в машине, задумчиво барабаня пальцами по рулю. Потом завел двигатель и выехал на Ленинградский проспект. Он уже знал, куда едет: в Тверь, в детский дом №24, где десять лет прожил Георгий Гольцов, осиротевший после того, как его отца застрелили на площади в Новочеркасске 2 июня 1962 года, а его дядю на 12 лет отправили в «Устимлаг».
Глава третья
РАССТРЕЛ НА ПЛОЩАДИ
I
«Утром 2 июня 1962 года к воротам Новочеркасского электровозостроительного завода имени Буденного начал стекаться рабочий люд. Но по цехам не расходились. Завод стоял. Застыли станки в механических цехах, по литейке не проплывали ковши с расплавленным металлом, на сборке не суетились слесаря возле остовов электровозов. А толпа все росла – хмурая, молчаливая, как бы накапливающая в себе энергию действия. Никто не знал, что этот день войдет в историю России, как вошло «кровавое воскресенье» 9 января 1905 года, но все знали, что в этот день что-то произойдет.
К девяти часам у проходной собралось все взрослое население поселка Буденовский, все четырнадцать тысяч рабочих электровозостроительного завода. Пришли жены рабочих, принаряженные, как на праздник, набежала вездесущая ребятня. Какой-то малости не хватало, чтобы энергия толпы превратилась в действие. Эта малость явилась в виде плаката, написанного на простыне заводским художником Коротеевым: «Мясо, масло, повышение зарплаты!» (За этот плакат он позже получил двенадцать лет колонии строгого режима.) По толпе пронеслось: «Пошли!» Не нужно было говорить куда, все и так знали: в центр города, к Атаманскому дворцу, где помещались горком партии и горисполком. «Мы им всё скажем!» Многотысячная толпа двинулась в путь, заполняя собой широкую, как выгон, улицу. Несли портреты Ленина из старых запасов заводского профкома, несли свежие лозунги, заготовленные к несостоявшемуся празднику освобожденного труда: «Да здравствует освобожденный труд!»
От поселка Буденновского до Атаманского дворца было двенадцать километров…
События, взбунтовавшие мирный южный город Новочеркасск, начались двумя днями раньше. 31 мая 1962 года появилось правительственное постановление о повышении цен на мясо-молочные продукты. Мясо, стоившее рубль двадцать копеек килограмм, стало по два рубля. Молоко – 35 копеек литр вместо 20 копеек. Масло – 3.40 вместо 2.20. Все цены скакнули в среднем на 30 процентов. Хрущев, в то время Первый секретарь ЦК КПСС, понимал, что простым постановлением тут не отделаешься, нужно объяснить советскому народу, чем оно вызвано. Обращение писали четыре группы экспертов, рассаженные по цэковским пансионатам. Все их варианты Хрущев забраковал, написал свой. Объяснил по-нашенски, по-простецки. Уже год мы вынуждены покупать пшеницу в Канаде, а денег в казне нет. Снизить расходы на оборону не можем, сами понимаете почему, сельское хозяйство работает себе в убыток из-за низких закупочных цен. Придется вам, товарищи рабочие, эту нагрузку взять на себя. Мера эта временная, как только, так сразу. Как ни странно, сработало. Во временность, конечно, никто не поверил, но волнений повышение цен не вызвало. Поматерили «кукурузника», не без этого, на том и кончилось.
В Новочеркасске тоже ничего бы, вероятно, не произошло, если бы повышение цен не совпало со снижением расценок на 30 процентов. Директор НЭВЗ Курочкин объявил об этом первого июня, ничего не имея в виду. Ему спустили указание сверху, он издал соответствующий приказ. Тридцатипроцентное повышение цен на основные продукты и снижение на треть расценок означало, что у рабочих, получавших по 80 – 100 рублей, жизненный уровень упадет как минимум вдвое. Курочкина окружили возмущенные рабочие литейного цеха: «Как жить? И так еле сводим концы с концами!» Директор отбивался: «Я-то при чем? Мне приказали!» «Вы все не при чем! А нам чем кормить семьи? Мясо и раньше было через раз, а теперь к нему не подступишься!» Донельзя раздраженный и разозленный директор не выдержал: «Не хватает на мясо? Жрите пирожки с ливером!» Фраза мгновенно облетела литейку, а затем и весь завод. По цехам пронеслось: «Бросай работу!»
Неурочно и оттого тревожно, будоражаще заревел заводской гудок. Гудок включил слесарь Гладышев. Он ревел десять минут. (За это Гладышев потом получил десять лет.)
Рабочая забастовка на крупнейшем предприятии Новочеркасска – это было ЧП. Из Ростова примчался первый секретарь обкома КПСС Басов. Его призывы успокоиться и вернуться на рабочие места только разъярили толпу. Басова и сопровождающих его лиц загнали в заводоуправление, оттуда их потом вывели черным ходом. Энергия бастующих требовала выхода. Баррикадой перекрыли железную дорогу: пусть о нас узнают в Москве. Десятки пассажирских и товарных поездов застыли в степи. Послали гонцов на другие предприятия Новочеркасска с призывом поддержать забастовку, одновременно отправили отряд из тридцати человек на газораспределительную станцию с заданием перекрыть газ и остановить все заводы.
Позже следствию так и не удалось установить, кто руководил действиями митингующих. Не было никакого забастовочного комитета, не было вожаков. Да и откуда бы им взяться? У молодых рабочих никакого опыта не было. У стариков, еще помнящих рабочие волнения начала века, уже не было сил. А между тем было немало людей, умевших действовать в сложных обстоятельствах и принимать командование на себя. Всего семнадцать лет назад кончилась страшная война, были живы и полны сил ее участники, которых еще не называли ветеранами, молодые солдаты и офицеры, писавшие с фронта родным: «Потерпите еще немного, мы скоро вернемся и покажем этим блядям, как Родину любить!» Они вернулись. Никому ничего не показали. Но умение не забылось.
Власти понимали, что бездействия им не простят. Но что делать, этого не знал никто. Делали то единственное, что умели. По приказу первого секретаря обкома начальник Новочеркасского гарнизона генерал-майор Олешко поднял по тревоге 500 курсантов 12-й артиллерийской школы и выдвинулся с ними к НЭВЗу. Но разогнать митинг не удалось, рабочие встретили их камнями, курсанты поспешно отступили. Одновременно из Ростова прибыли 150 военнослужащих 505-го полка внутренних войск. Их действия были более успешными: они разблокировали железную дорогу, очистили от забастовщиков газораспределительную станцию и арестовали тридцать зачинщиков беспорядков. Солдаты внутренних войск и милиция взяли под охрану госбанк, почту, телеграф, радиоузел, административные здания, из банка вывезли сейфы с ценностями.
Вечером первого июня в город вошли несколько танков и бронетранспортеров.
Тем же вечером о рабочих волнениях в Новочеркасске доложили Хрущеву. Он приказал навести порядок и отправил в мятежный город членов Президиума ЦК КПСС Микояна, Кириленко, Ильичева, Козлова, Полянского, Шелепина – всех, кто попался ему на глаза, почти половину тогдашнего Политбюро. Утром 2 июня их самолет приземлился в Ростове. Среди встречавших высоких гостей был командующий Северо-Кавказским военным округом, Герой Советского Союза, генерал армии Исса Плиев. Едва сойдя с самолетного трапа, Кириленко обрушился на него:
– Почему в Новочеркасск до сих пор не введены войска?
На что Плиев ответил:
– Армия со своим народом не воюет.
Фраза эта до сих пор вызывает споры. Сказал её прославленный герой Великой Отечественной войны всемогущему члену Президиума ЦК КПСС или благоразумно промолчал? Могло быть и то, и то. При всей своей власти Кириленко не мог отдавать приказы командующему округом, он подчинялся министру обороны Малиновскому, а директивы от Малиновского не было. Пока не было.
В Атаманском дворце Новочеркасска для приема московских гостей накрыли стол с черной и красной икрой и деликатесной донской рыбой. Но им было не до фуршета. Прибежал посыльный:
– Они вышли!
Гостей успокоили:
– Далеко не уйдут. Мост через реку Тузлов перекрыт танками и бронетранспортерами. Другой дороги нет. Но вам лучше перейти в более безопасное место. На всякий случай.
Таким местом был бывший Кадетский корпус, где теперь находились кавалерийские курсы. Члены Президиума переместились туда. Здесь их догнало новое сообщение:
– Они подошли к мосту!..
Они подошли к мосту. Тысячи хмурых мужчин, исполненные решимости добиться справедливости. Два средних танка и три бронетранспортера, поставленные впритык, борт к борту, гусеница к гусенице, перегораживали мост. Прямо в толпу были нацелены пушки, наглухо задраены люки.
Бронетехника выдвинулась на мост по приказу заместителя командующего округом, Героя Советского Союза, генерал-лейтенанта Матвея Шапошникова. По его же приказу табельным оружием были вооружены только офицеры, боекомплект танков и БТР остался на складе. Этот приказ позже стоил ему военной карьеры, его отправили в отставку, а через несколько лет исключили из партии и возбудили уголовное дело за антисоветскую агитацию – за его рассказы о том, чему он был свидетелем в Новочеркасске.
Но в толпе этого не знали, и в первый момент возникло замешательство. Никто не верил, что танкисты будут стрелять по своим, но кого не остановит вид направленных на тебя орудийных стволов? Нужна была немалая решительность, чтобы шагнуть к танкам. И такие люди нашлись. И снова из тех, кто еще помнил, как ходил на фашистские танки со связкой гранат. Шагнули. Танки молчали. Протиснулись между гусеницами, забрались на броню. Танки молчали. И вся толпа, как муравьи, преодолевающие преграду, сплошной массой полезла по танкам и БТР. Танки молчали.
Препятствие осталось позади, бастующие вышли на улицу Московскую, ведущую к центру города. По пути к ним присоединялись рабочие других заводов. Милицейские и военные патрули, высланные на перехват, поспешно скрывались в переулки при приближении многотысячной грозной толпы.
До Атаманского дворца оставалось всего три километра…
О том, что в Новочеркасске складывается опасное положение, Хрущеву доложили около полудня, когда он открывал новый Дворец пионеров на Ленинских горах. В шифрограмме члены Президиума ЦК КПСС просили Первого секретаря разрешить использовать войска для подавления мятежа. Она очень болезненно подействовала на Хрущева, так не вязалось ее содержание с тем, что он видел вокруг себя: белые рубашки, красные галстуки, счастливые детские лица. «Запрещаю! – бросил он офицеру связи, не переставая улыбаться и отвечать на приветствия. – Их послали навести порядок, а не воевать с рабочими!»
Ответ Хрущева произвел в Кадетском корпусе гнетущее впечатление. Здесь не сомневались, что разрешение будет получено и подготовились к нему. Как могли. Создали Оперативный штаб во главе с заместителем министра МВД СССР Ромашовым, по его приказу в Новочеркасск срочно перебросили 98-й отдельный батальон из Каменска-Шахтинска, 566-й полк из Грозного и весь оставшийся в Ростове личный состав 505-го полка внутренних войск. Солдаты получили патроны и были готовы выполнить любой приказ командования. Запрет Хрущева поломал все планы. В Кадетском корпусе растерялись. Члены Президиума ЦК КПСС, привыкшие стоять на Мавзолее и приветствовать восторженные демонстрации, не понимали, что происходит и как нужно на происходящее реагировать. Леонид Федорович Ильичев, Секретарь ЦК КПСС и Председатель Идеологической комиссии ЦК КПСС, всё повторял: «Это религиозные сектанты, это они!» «Какие к черту сектанты, – возразили ему. – Где вы увидели сектантов?» «Тогда кто? Советские рабочие не могут выступать против советской власти! Знаю, это казаки, это казаки взбаламутили население!»
– Они уже на площади Революции, – доложил очередной гонец. – Через полчаса будут здесь.
– Фрол Романович, звони самому, – обратился Микоян к Козлову.
– Почему я?
– Тебе поверит.
По спецсвязи Козлов связался с Хрущевым:
– Никита Сергеевич, в городе антисоветский мятеж.
– Антисоветский? – мгновенно разъярился Хрущев. – Подавить беспощадно!
Через пятнадцать минут командующий Северо-Кавказским военным округом генерал армии Плиев получил директиву министра обороны СССР маршала Малиновского с разрешением использовать армию для подавления антисоветского мятежа.
Они не могли не врать.
Многотысячная толпа с портретами Ленина и лозунгами «Слава освобожденному труду!» до отказа заполнила сквер перед Атаманским дворцом и прилегающие улицы. В толпе скандировали: «Мяса! Масла! Повышения зарплаты!» Председатель Новочеркасского горисполкома Замула и заведующий отделом ЦК КПСС Степаков попытались с балкона обратиться к собравшимся и призвать их к благоразумию. Их заглушили возмущенные крики и свист. Разъяренные рабочие смяли солдат охраны и ворвались в горком. Все, кто еще оставался в Атаманской дворце, повыпрыгивали со второго этажа во двор. Деликатесы, обнаруженные в банкетном зале, были показаны с балкона и выброшены в толпу. «Они жрут икру, а мы голодаем!» Возмущение достигло предела. Послали делегатов в Кадетский корпус, где под усиленной вооруженной охраной скрывался Микоян и другие члены Президиума ЦК КПСС. Микояна знали, потребовали встречи с ним. Анастас Иванович к делегатам не вышел. Одновременно группа рабочих направилась к горотделу милиции, чтобы освободить тридцать забастовщиков, арестованных на газораспределительной станции.
Директива маршала Малиновского, разрешающая применить военную силу для усмирения бунтовщиков, одновременно обязывала её применить. Начальник Новочеркасского гарнизона генерал-майор Олешко с пятьюдесятью вооруженными автоматчиками направился к Атаманскому дворцу и сделал попытку оттеснить толпу от здания. Толпа не поддавалась, уговоры и приказы не действовали. Солдаты дали предупредительный залп поверх голов. С окружавших сквер деревьев посыпалась пацанва, залезшая на деревья, чтобы всё лучше видеть. Толпа отхлынула. Но кто-то крикнул: «Стреляют холостыми, по своим не будут стрелять!» Задние напирали. Солдаты дали еще один предупредительный залп в воздух. Толпа не остановилась. Кто-то попытался отнять у солдата оружие. И тогда последовал залп по людям…
Трагические события всегда обрастают легендами. Говорили, что на площади остались сотни трупов. Нет, было убито 17 человек и 89 ранено. Еще четыре человека погибли и несколько были ранены при попытке восставших освободить арестованных товарищей. Один из них сумел вырвать автомат у часового. Его напарник открыл огонь на поражение. Случайной пулей был убит проходивший мимо 15-летний подросток.
Говорили, что погибли дети, срезанные автоматными очередями с деревьев. Нет, в захоронениях жертв новочеркасской трагедии, вскрытых спустя три десятилетия, детских трупов не было обнаружено.
Говорили, что какой-то майор при виде кровавого побоища застрелился прямо на площади, перед толпой. Не было такого майора. Он тоже был рожден народным воображением.
Говорили, что русские солдаты отказались стрелять в русских людей и их спешно заменили на нерусских. И это неправда. Правда в том, что в русских рабочих стреляли русские солдаты. Правда в том, что советская власть ни нашла другого языка для разговора с советским народом, кроме оружия.
Площадь опустела. Трупы сволокли в морг инфекционной больницы, раненых рассовали кого куда. Пригнали пожарные машины, убрали обломки портретов Ленина и лозунгов «Слава освобожденному труду!», бранспойтами смыли с асфальта кровь. И всего через час на площади с еще мокрым асфальтом и пятнами крови состоялся концерт артистов Ростовской филармонии и самодеятельных коллективов, срочно доставленных в Новочеркасск. Это был очень странный концерт, на нем не было зрителей.
Два последующих месяца город жил, как в осаде. По ночам милицейские «воронки» разъезжали по темным улицам, из домов выволакивали людей и утрамбовывали ими камеры Новочеркасской тюрьмы. Брали тех, кто попал в объективы фотоаппаратов и кинокамер сотрудников КГБ в штатском, усердно снимавших все события.
14 августа в здании бывшего Кадетского корпуса под усиленной охраной милиции и войск МВД начался процесс над участниками событий 2 июня. Вёл заседания председатель Верховного суда РСФСР Смирнов, государственное обвинение поддерживал прокурор РСФСР Круглов. Процесс длился до 20 августа. Семь обвиняемых в организации антисоветского мятежа были приговорены к расстрелу, больше ста – к лагерям строгого режима сроком от 10 до 12 лет. Приговор был приведен в исполнение. Обжалованию приговор не подлежал.
27 июля 1962 года в местной прессе было опубликовано решение городского Совета депутатов трудящихся «Об охране общественного порядка в городе Новочеркасске". В нем указывалось на недопустимость недостойного поведения на улицах, порчи деревьев, скамеек, замусоривания тротуаров шелухой и распития спиртных напитков в общественных местах.
Можно замолчать правду о трагедии. Можно сажать за разговоры о ней. Но вытравить её из памяти народа нельзя. Она жива и проявляется самым неожиданным образом.
19 августа 1991 года заместитель командующего ВДВ отказался выполнить преступный приказ министра обороны маршала Язова и во главе батальона тульских десантников взял под охрану здание Верховного Совета РСФСР – Белого дома.
В 1962 году ему было 12 лет. Он был одним из тех пацанов, что сидели на деревьях в сквере у Атаманского дворца.
Звали его Александр Лебедь…»
