Артур Батразович Таболов
Кэш
– Уголовное дело возбуждено?
– Нет. Доследственная проверка.
– Разве такими делами занимается СКП, а не милиция? УБЭП или кто там еще?
– Кому поручили, тот и занимается. У нас приказы не обсуждают. Я слушаю.
Михеев безучастно пожал плечами.
– Даже не знаю, что сказать. Через меня проходили десятки операций. Не помню, чтобы у нас увели три миллиона.
– Три миллиона восемьсот тысяч рублей, – уточнил следователь. – Что по тогдашнему курсу составляло сто тридцать пять тысяч семьсот четырнадцать долларов.
Кириллов извлек из сейфа тоненькую папку.
– Посмотрите эти документы. Может быть, вспомните.
В папке было всего несколько ксерокопий – платежные поручения, банковские чеки на снятие налички, доверенность курьера на получение денег. Михееву понадобилось приложить огромные усилия, чтобы остаться спокойным и даже слегка равнодушным.
– Это ваша подпись на платежках? – тем же скучным казенным голосом спросил Кириллов.
– Нет, не моя, – твердо ответил Михеев. – Подпись подделана.
– А на доверенности курьера?
– Тоже не моя.
– Что ж, попробуем найти курьера. Кому-то же он отвез бабки. Тогда и узнаем, кто увел у вас три миллиона восемьсот тысяч рублей. Да так ловко, что вы даже не заметили. Посидите, я запишу ваши показания.
Следователь набрал на компьютере несколько фраз, вывел текст на принтер и положил листок перед Михеевым. «По существу заданных мне вопросов поясняю следующее. В связи с тем, что через меня в 2002 году проходило очень много финансовых операций, по прошествии стольких лет никаких подробностей дела я припомнить не могу. Предъявленных мне платежных документов я не подписывал. С моих слов записано верно, мною прочитано».
Михеев расписался. Кириллов вложил протокол в папку, убрал ее в сейф.
– Давайте отмечу пропуск. Спасибо, господин Михеев, за содействие. Я, пожалуй, вас провожу, а то заблудитесь в наших коридорах.
Когда вышли к стоянке служебных машин, на которой под солнцем сверкал черным лаком «мерседес» Михеева, Кириллов сказал:
– Ну вот, теперь можно поговорить.
– Слушают? – посочувствовал Олег Николаевич.
– Не исключено.
– Кто?
– Да кто? Собственная безопасность. Шизанулись с этой коррупцией, скоро в сортире видеокамеры поставят. А теперь скажи мне, Олег Николаевич, без протокола. Ты в самом деле об этом деле ни слухом, ни духом? Никаких подозрений?
– Без протокола скажу, – помедлив, решился Михеев. – Есть подозрения.
– Кто?
– Гольцов.
– Гольцов увел у самого себя бабки? – не поверил Кириллов. – Он же был хозяином фирмы. Смысл? Уйти от налогов?
Михеев усмехнулся.
– Налогов мы платили миллионы. С этих трех – мелочь, не о чем говорить.
– Тогда не понимаю.
– Его даже я не всегда понимал. Такой человек. Не знаю, для чего ему понадобились эти бабки. Но для чего-то понадобились. Плохо, Саша, если дело всплывет. Ему-то всё равно, а нам не всё равно. Репутация фирмы. Какой срок давности по этой статье?
– Десять лет.
– Значит, остался всего год?
– Год и четыре месяца, – поправил следователь.
– Можно потянуть?
– Всё можно. Кроме того, что нельзя. Но и это можно, только другая цена.
– Сколько? – прямо спросил Олег Николаевич. – И не говори, что не понимаешь, о чем я.
– Три миллиона восемьсот тысяч.
– Сколько?!
– Репутация фирмы того не стоит? Подумай, я не спешу. Только учти: завтра будет дороже. Сам понимаешь, инфляция. Будь здоров, Олег Николаевич, рад был тебя повидать.
Следователь небрежно пожал Михееву руку, оценивающим взглядом скользнул по «мерседесу» и скрылся в подъезде СКП. «Ну, студент! – злобно, но и не без некоторого уважения подумал Олег Николаевич. – Ай да студент! Своего не упустит!» Но он был доволен тем, как повернулся допрос. И только вечером до него дошло, что он предал Георгия Гольцова еще раз. Но тут же привычно успокоил себя: мне жить, а ему уже всё равно.
III
В памяти каждого человека с годами копятся воспоминания о самых стыдных эпизодах его жизни. Мелкие подлости в детстве, трусость в юности, выплывшее на люди вранье, предательства случайные или совершенные сознательно, по малодушию или вынужденно. В бессонницу (или с похмелья) поступки благородные почему-то помнятся мимолетно, а эти намертво оседают в памяти, как соли тяжелых металлов в костях.
К неполным пятидесяти годам у Олега Николаевича накопилось немало такого, о чем он запрещал себе вспоминать. И не вспоминал, оправдывая себя тем, что так сложились обстоятельства. Но историю о том, как он увел из фирмы друга три миллиона восемьсот тысяч рублей, никакими обстоятельствами было не объяснить, только собственной глупостью. И вот за эту глупость ему бывало мучительно стыдно. Когда она вспоминалась. Или когда, как сейчас, о ней напоминали.
Произошло это летом 1998 года, когда страна начала наконец-то оправляться от разрухи начала 90-х. Подмосковные поселки прирастали новыми постройками, сначала из силикатного кирпича, а потом и особняками с каменными заборами и черепичными крышами. Барахолки ломились от всяческого самострока, газеты пестрели объявлениями о всевозможных услугах – от изучения языков до ремонта квартир, купирования собачьих ушей и быстрой очистки дачной канализации. Крым наводнили отдыхающие из России, снять жилье было большой проблемой.
Тот год для «Росинвеста» был очень успешным. Самыми прибыльными были вложения в ГКО, государственные краткосрочные обязательства. Георгий приостановил все проекты, перевел освободившиеся средства в кэш и вбухивал их в ГКО с размахом, который осторожного Михеева поначалу пугал. Но всё получалось, ГКО давали до 240 и даже до 400 процентов годовых, это было похоже на чудо. Олег Николаевич и сам втянулся в эту азартную игру. И был очень недоволен, когда Гольцов вдруг приказал сбросить все бумаги. «Росинвест» от ГКО освободился, а Михеев свои бумаги придержал. Через два месяца грянул черный август 98-го. Дефолт. ГКО превратились в резаную бумагу. Михеев волосы на себе рвал, клял себя последними словами. Знал же, что Георгий никогда ничего не делает просто так. Неважно, прочувствовал он ситуацию или ему слил инсайдерскую информацию кто-то из друзей в правительстве или в Минфине. Важен результат. А результат такой: Гольцов наварил на ГКО четыреста тридцать миллионов долларов и успел переправить их в оффшор на Кипре, а у Михеева безнадежно зависли даже те деньги, которые он отложил на жизнь. Едва стало известно о дефолте, он кинулся в банк, но еще издали понял, что опоздал. Офис осаждала огромная толпа, а объявление на дверях сообщало, что банк закрыт по техническим причинам. То же творилось по всей Москве.
Но даже не это было самое страшное. В ГКО Олег Николаевич вложил не только свои, но и заемные деньги – кредит в три миллиона рублей, взятый в коммерческом банке под 20 процентов годовых. Банк принадлежал ингушам. Они не торопили, давали отсрочки, но через четыре года их терпение кончилось. К Михееву пришли вежливые молодые люди, осмотрели его квартиру в сталинском доме на Ленинградском проспекте и сказали, что они согласны получить квартиру в счет долга. Долг уже составлял три миллиона восемьсот тысяч, а квартира стоила больше десяти миллионов. Михеев запаниковал. Впасть в беспровестную, стать бомжом – нет, этого нельзя было допустить. Он выпросил еще одну небольшую отсрочку, перевел на счет фирмы-однодневки три миллиона восемьсот тысяч по липовому договору о поставке оргтехники, обналичил деньги и вернул ингушам. Он понимал, что афера может легко вскрыться, но рассчитывал на то, что эта операция не привлечет внимания Георгия. Гольцов во всем ему доверял, а в оборотах «Росинвеста» это была капля в море.
Некоторое время Олег Николаевич напрягался, когда видел Георгия. Потом понял: сошло и вздохнул с облечением. Не сошло. Однажды Гольцов завел его в комнату отдыха, в ту самую, где Михеев разговаривал с камнерезом, запер дверь и бросил на стол несколько документов – тех, что были в папке у следователя Кириллова. Только не ксерокопии, а оригиналы.
– Что скажешь? Я жду.
Такого обжигающего стыда Олег Николаевич не испытывал никогда в жизни. Он честно рассказал всё. Георгий долго молчал, потом сказал:
– Забудь.
Никакой огласки эта история не получила, они продолжали вместе работать, как ни в чем не бывало. Но Михееву показалось, что в их отношениях начал проскальзывать холодок. Он знал, чем это может кончиться, и понял, что нужно принимать меры…
Время лечит. Язва на совести Михеева затянулась. Допрос Кириллова будто содрал с нее заскорузлый бинт, а разговор с сумасшедшим камнерезом заставил поставить эти два разных события в один ряд.
«Голуаз»…
«Курит, как зэк…»
И он наконец-то понял, что связывает эти события: платежки и доверенность курьера.
О них не знал никто.
Знал только один человек: Георгий Гольцов.
В эту ночь Олег Николаевич долго не мог заснуть. Не давала покоя ноющая, как зубная боль, мысль: почему же так получилось, что даже сейчас, через год после гибели Георгия, он постоянно чувствует его присутствие в своей жизни?
IV
Многие бытовые мелочи, из которых состоит жизнь любого человека, так и остаются мелочами, бесследно уносятся временем, как половодье уносит скопившийся за зиму мусор. Но иногда то, что казалось мелочью, встраивается в ряд последующих событий и обретает значение, какого раньше невозможно было предугадать. Точно так же тысячи случайных знакомств так и остаются зернами, упавшими на асфальт, и лишь очень немногие, как попавшее в трещину семечко, прорастают в будущее неукротимым побегом дикой малины.
Таким семечком стала встреча Олега Николаевича с Георгием Гольцовым. Её могло не произойти, и тогда их жизни пошли бы каждая по своей колее. Но она случилась.
Оба учились в МИСИ, инженерно-строительном института имени Куйбышева, позже ставшим университетом и потерявшим по дороги имя. Олег на экономическом факультете, Георгий на гидротехническом, только он поступил на год раньше. Институт был огромный, с учебными корпусами на Ярославском шоссе, тысяч на пятнадцать студентов, в нем можно было проучиться все пять лет и ни разу не встретиться.
Олег познакомился с Георгием после третьего курса на гремевшем тогда БАМе, в студенческом строительном отряде МИСИ. Ни в какой стройотряд он ехать не собирался. Полгода назад он женился на москвичке, однокурснице Раисе. Девушка была крупная, не красотка, но всё при ней, характера энергичного и резковатого оттого что она уже давно тяготилась своей невинностью. Решающим для Олега было не то, что она москвичка, московская прописка была ему ни к чему, он и сам был из семьи коренных москвичей. Мать преподавала литературу в школе, отец работал редактором в издательстве «Советская Россия». Жили втроем в двухкомнатной кооперативной квартире на Автозаводской. В детстве никаких неудобств от этого Олег не ощущал, со временем стала раздражать напряженность, которая всегда возникает, когда в двух смежных комнатах живут трое взрослых людей с разными характерами и привычками. Отец иногда писал и публиковал в сборниках статьи о разлагающем советское общество вещизме, мать находила их совершенными по форме и глубокими по содержанию. Олега это бесило. Какой к черту вещизм? Жалкая мебель из ДСП, денег едва хватает от получки до получки, а туда же – вещизм! В такие минуты он готов был убраться из дома куда глаза глядят. Но куда уберешься? Приходилось терпеть.
И тут возникла Раиса. У неё была своя комната в четырехкомнатной квартире на Ленинградском проспекте, в которую никто не входил без стука. Она даже не запирала её, когда приходил Олег, что его слегка напрягало. Но гораздо важнее было другое: Раиса была единственной дочерью профсоюзного деятеля союзного уровня, что-то вроде зампреда ВЦСПС. Это была совсем другая жизнь, безбедная, с домработницей, продуктовые заказы привозил шофер отца из распределителя на улице Грановского. Олег понял, что другого такого случая может не быть, и сделал Раисе предложение.
Он рассчитывал, что тесть устроит молодоженам путевку куда-нибудь в Крым. Но вышло иначе. Однажды тесть призвал его в свой солидный домашний кабинет, с антикварным секретером и картинами на стенах, пейзажами старых русских художников, усадил на павловское канапе и обрисовал его перспективы:
– Парень ты обстоятельный, но цена твоя сейчас – нуль. Через два года получишь диплом. Кем ты будешь? Никем. Распределят в какой-нибудь Мухосранск, этого хочешь?
Нет, этого Олег не хотел.
– Время еще есть, нужно использовать его с толком, – продолжал тесть. – Главное – вступить в партию. А для этого нужно себя проявить. Вот в стройотряде и прояви.
– Как? Совершить трудовой подвиг?
– А вот смехуёчков не надо! Я тебе дело говорю. Добровольно поехал на БАМ, на всесоюзную ударную комсомольскую стройку. Значит, что? Общественно активен. Понял? В остальном помогу.
Так и оказался Олег вместо Крыма в притрассовом поселке Могот на Центральном участке БАМа, километрах в тридцати от Тынды. Стройотряд был большой, человек двести. Жили в армейских палатках, строили сборно-щитовые дома. Вкалывали по двенадцать часов. Но поначалу больше изматывала не работа, а бесконечные простои. То вообще нет щитов, то некомплект. От безделья ребята посылали гонцов в Тынду за портвейном «Агдам». В Могот спиртного не завозили, а в Тынде было. Олегу это осточертело. Не то чтобы он был таким уж моралистом, но по пьянке чего не бывает. Подерутся с местными. Или свалится кто с лесов и сломает шею. И доказывай потом, что ты ни при чем. Это вместо трудового подвига. Однажды он отловил командира отряда и высказал всё, что думает о порядках на стройке. Командиром был Гольцов, высокий худой парень с некрасивым живым лицом. Он ездил со стройотрядами с первого курса и считался умелым организатором. Выслушав Олега, сочувственно покивал:
– Ах как я тебя понимаю! А теперь так: берешь человек двадцать и дуешь на разъезд. Там состав со щитами. Разгружаешь, везешь к себе, вот вам и фронт работ.
– Почему я? – возмутился Олег.
– А кто – я? Кому щиты нужны, мне? Запомни, чувак: инициатива наказуема. Сам предложил – сам сделал. Всё понял?
Гольцов обаятельно улыбнулся и убежал по своим командирским делам, сразу забыв про Олега. Но не забыл. Недели через три назначил его своим заместителем по материально-техническому снабжению. Объяснил:
– Гвозди забивать все умеют. Организовать дело не все. У тебя получается. Ну так и действуй!
За два месяца заработали по три тысячи рублей. По тем временам, когда стипендия была сорок рублей, а двести рублей считались приличной зарплатой, деньги немалые. Не без гордости Олег выложил перед тестем пачку сторублевок и почетную грамоту Амурского обкома комсомола. На деньги тесть глянул равнодушно, а грамоту внимательно прочитал и одобрил:
– То, что надо.
С деньгами же поступил так: добавил свои три тысячи, и через месяц Олег стал обладателем белых, как холодильник, «Жигулей» ВАЗ-2104, выделенных из резервного фонда ВЦСПС. От благодарностей Олега тесть отмахнулся:
– Не о чем говорить. Только вот что: блядей не катай. Раиса узнает, шкуру спустит. И я её пойму.
Почетную грамоту никому предъявлять не пришлось, но в рекомендациях, которые дали Олегу тесть и председатель профкома института, она была упомянута и благожелательно воспринята парткомом и райкомом. Олег стал кандидатом в члены КПСС и закончил институт членом партии. Распределился в экономический департамент Минпромстроя РСФСР, через три года стал начальником отдела. Карьера шла не слишком быстрая, но уверенная, что соответствовало характеру Михеева. Но в 1990 году тесть предложил ему подать документы на конкурс на замещение должности начальника экономического управления Минпромстроя СССР. Олег засомневался:
– Да кому я там нужен?
– Делай что говорю, – прикрикнул тесть.
Он уже работал на Старой площади в Управлении делами ЦК КПСС, возможности у него были большие. Олег рискнул. Подал документы на конкурс втайне от сослуживцев. С расчетом на то, что если его завернут, никто в министерстве ничего не узнает. Рассматривали документы долго, только через полгода вопрос решился. Олега телефонограммой вызвали в союзное министерство, в тот же день замминистра представил коллективу нового руководителя. Олег даже не сразу поверил. Стать в двадцать восемь лет начальником управления в союзном министерстве – да ладно, так не бывает. Оказывается, бывает. Оказывается, горбачевская перестройка и свежий ветер, о котором вдохновенно распевал Лев Лещенко, не пустые слова.
В российском Минпромстрое сенсационную новость о взлете карьеры Михеева встретили с кислыми физиономиями. Не то чтобы Олега это обидело, но все же неприятно царапнуло. Он отменил прощальный ужин, который хотел устроить в ресторане «Прага», перебрался в новый кабинет и о прежних сослуживцах сразу забыл. Жизнь пошла по новой колее, как поезд, который перевели на главный путь. Раиса родила дочь, потом вторую, переключила с мужа на них свою энергию, чему Олег был очень рад, хоть и не показывал виду. Всё устраивалось как нельзя лучше…
Не спалось. За окнами затих Ленинградский проспект, лишь помигивала разноцветная реклама казино, да изредка верещала охранная сигнализация припаркованных у дома машин. Осторожно, чтобы не разбудить Раису, Олег Николаевич сполз с кровати и как был, в пижаме, прошел в кабинет. Не включая света, извлек из бара первую попавшуюся под руки бутылку. У окна разглядел: односолодовое шотландское виски «Speyburn». Сойдет. Накатил сто пятьдесят, занюхал рукавом пижамы. Как камнерез. Опустился в скрипнувшее под его тяжестью кресло в ожидании, когда наступит расслабление.
Как камнерез. Черт бы побрал этого психа!..
После БАМа Олег случайно столкнулся с Гольцовым месяца через два возле общежития МИСИ на Спартаковской, куда подвез из института симпатичную первокурсницу. Георгий восхитился «Жигулями», особенно почему-то вместительностью багажника, озабоченно спросил:
– Не выручишь? Я тут кое-что прикупил своим, а как отвезти, не знаю. Тачку брать дорого, а на электричке не дотащишь.
– Нет проблем, – добродушно отозвался Олег, довольный тем, что может оказать товарищу услугу, которая ему самому ничего не стоила. Как всякий новоявленный автовладелец, он пользовался любым поводом, чтобы покататься на машине – по делу и не по делу. – Куда ехать?
– Не так далеко, в Калинин, всего километров двести.
Олег охнул, но давать задний ход было поздно. Пока Георгий таскал из общаги то, что он прикупил своим, стало понятно, почему его восхитил багажник «четверки». Машина просела под грузом ящиков со сгущенкой и китайской тушенкой «Великая стена», мешками гречки и сахара, макаронами в картонных коробках.
– У них там что – голодный край? – удивился Олег.
– Не совсем голодный, но и не очень-то сытый, – ответил Георгий, озабоченно перекладывая поклажу.
Стояла глубокая осень, за окнами машины струились сирые поля, пролетали деревни в тяжелых рябинах. Поначалу Олег злился на себя, но понемногу отошел, оживленно разговаривал с Георгием на тему «этим летом на БАМе», у них уже было общее прошлое.
Дом, к которому они подъехали, стоял в пригороде Калинина, на берегу Тверцы, двухэтажный, деревянный, с множеством хозяйственных пристроек, обнесенный старым забором. Во дворе машину сразу окружила малышня в одинаковых серых курточках. Георгий вскрыл один из картонных ящиков и одарил всех печеньем «Октябрьское». Ребята постарше быстро разгрузили багажник, Георгий о чем-то поговорил с маленьким пожилым человеком с институтским ромбом на лацкане пиджака, обнял его и вернулся в машину.
– Всё, можно ехать. Спасибо, ты меня очень выручил.
– Это детдом? – спросил Олег.
– Да.
– Но ты сказал, что кое-что прикупил своим.
– Это и есть мои…
После этой поездки они стали встречаться чаще. Олег приезжал в общагу на Спартаковской отдохнуть от суровых порядков семьи, где тон задавала теща, поиграть в преферанс, выпить и потрепаться с ребятами. В комнату Георгия всегда набивалось человек по десять, азартно спорили о политике, пели под гитару. На гитаре Георгий играл мастерски. В преферанс тоже мастерски, азартно и в то же время расчетливо, никогда не проигрывал. Он вообще не проигрывал. Пока ему не изменила удача.
После института их пути разошлись. Гольцов распределился куда-то на Урал. Несколько лет о нем ничего не было слышно, потом кто-то рассказал, что Георгий в Венесуэле, строит какую-то гидроэлектростанцию. Олег удивился: каким ветром его занесло в Венесуэлу? Потом понял: знак новых времен. Если сам он в двадцать восемь лет стал начальником управления в союзном министерстве, почему молодой русский инженер не может работать в Венесуэле? Менялись времена, менялись…
Странное какое-то виски. Не берет. Нужно добавить.
За тем, что в те годы происходило в стране, Олег следил с интересом, но как бы отстраненно – так болельщик следит по телевизору за футбольным чемпионатом. На его жизнь ничего не влияло: ни горбачевская антиалкогольная компания, ни яростная борьба народных избранников за отмену 6-й статьи Конституции о руководящей роли КПСС, ни ощутимый даже в Москве дефицит продуктов. Зарплаты хватало, продукты по-прежнему привозил шофер тестя, а водки и коньяков было всегда полно в его домашнем баре. Только вот тесть с каждым днем становился всё более хмурым и раздражительным. Но Олег научился слушать его с внимательным и сочувствующим видом, а все его слова пропускал мимо ушей. Даже ГКЧП воспринял как неожиданное развлечение.
К вечеру 19-го августа он из любопытства он подъехал на Краснопресненскую набережную. Машину оставил возле гостиницы «Украина», вместе с толпой прошел к Белому дому. На улице стояла колонна танков, но вид у них был не устрашающий, а довольно мирный. Экипажи сидели на броне, покуривали, пересмеивались с москвичами. В дулах танков торчали какие-то красноватые цветки, везде одинаковые. «Девушки подарили?» – спросил Олег у танкиста. «Какие там девушки, – ухмыльнулся тот. – Старшина!»
Возле Белого дома бурлила толпа, происходила какая-то жизнь. Куда-то тащили арматуру и бетонные столбы, катили огромные деревянные бобины из-под кабеля – строили баррикады. Но по большей части кучковались возле тех, у кого были транзисторы, напряженно слушали радио «Свобода». По радио передавали, что Горбачев в Форосе. В толпе появлялись какие-то озабоченные люди, военные и штатские, на ходу отдавали приказания. Олег узнал среди них вице-президента Руцкого, примелькавшихся по телевизору депутатов. Покрутившись возле Белого дома часа полтора и подкатив к баррикаде бобину, с трудом пристроившись к облепившим ее энтузиастам, Олег решил, что остальное лучше смотреть дома по телевизору и начал выбираться наружу. И тут на него наскочил какой-то человек в камуфляже без знаков различия, весело приветствовал и сразу спросил:
– Ты на машине?
Это был Гольцов. Олег даже не сразу его узнал – из-за камуфляжа и сильно загорелого лица.
– Да, а что? Ты как здесь? Я слышал, ты в Венесуэле.
– Проехали. Дуй в ресторан «Загородный», забери всё, что они наготовили, и вези сюда. Скажи – от меня, они знают.
После «Загородного» пришлось смотаться на базу райпищеторга в Филях, потом в типографию за тиражом экстренного выпуска демократических газет. Несколько раз «Жигули» Олега останавливали военные патрули. Услышав фамилию Гольцова, пропускали.
Стемнело, начал накрапывать дождь. Толпа у Белого дома не уменьшилась, но будто помолодела. Жгли костры, пели под гитару. По «Свободе» передавали тревожные сообщения, но на площади никакого напряжения не ощущалось. Совсем другая атмосфера было внутри Белого дома, куда Олега провел Георгий. Трезвонили телефоны, хрипели милицейские рации, по коридорам быстро проходили хмурые люди. Гольцова знали. Он с кем-то знакомил Олега, представляя: «Мой друг». Фамилии этих людей ничего не говорили Олегу, он сразу их забывал. И только позже узнавал по телевизору: рыжий Чубайс, пухлый Гайдар, худосочный, словно бы чахоточный Хасбулатов. На лестничной площадке, куда Георгий вышел покурить, они неожиданно столкнулись с группой людей, спускавшейся вниз. Впереди шел Ельцин – обрюзгший, с растрепанной прической. Георгий посторонился, почтительно поздоровался. Ельцин приостановился, хмуро вгляделся.
– А, гидротехник! Как же, помню.
Пожал Георгию руку и проследовал дальше.
– Откуда он тебя знает? – спросил Олег.
– Пересекались. Давно, когда я Нижне-Кутскую ГЭС строил. Чуть под суд меня не упёк.
– За что?
– Да было дело. Надо же, запомнил. Вот что значит бывший прораб! Всех помнит!
Лицо Георгия оживила улыбка, как бы даже растроганная.
Тревожная ночь в Белом доме сообщила Олегу чувство причастности к дальнейшим событиям. За ними он следил по телевизору. Втайне от тестя радовался триумфу Ельцина, ликовал вместе со стотысячной толпой на площади Свободной России, даже не подозревая, как эти события отразятся на его жизни.
6 ноября 1991 года указом президента Ельцина деятельность КПСС была запрещена, ее организационная структура распущена. Тестя свалил тяжелый инсульт.
8 декабря 1991 года президенты России, Украины и Белоруссии подписали Беловежское соглашение, денонсирующее договор 1922 года о создании Союза Советских Социалистических Республик. СССР перестал существовать. Все союзные министерства закрылись. В их числе и Минпромстрой СССР.
Удар был страшный. В одночасье Олег оказался безработным с парализованным тестем в инвалидной коляске, с двумя дочерьми и неработающей женой на руках, с умеющей только командовать тещей. Он растерялся. От растерянности сунулся в Минпромстрой РСФСР, хотя заранее знал, как его там встретят. Так и встретили – злорадными ухмылками. В кадрах заверили, что специалист с таким опытом руководящей работы им нужен, но вакансий пока нет. Либерализация цен обнулила все немалые семейные сбережения. Из дома быстро исчезли ценные вещи – ковры, дубленки Раисы, картины и антиквариат из кабинета тестя. Как жить?
По вечерам Олег садился в «четверку» и всю ночь колесил по Москве, подбирая припозднившихся москвичей и загулявших гостей столицы. Получалось плохо, торговаться он не умел, солидные с виду клиенты уходили проходными дворами, пьяные засыпали в машине и не понимали, чего от них хочет водила. Приходилось выбрасывать их из салона и уезжать, злобно матерясь.
Воспоминания о том жутком периоде жизни намертво врезались в его память. Как человек, которому пришлось поголодать, с особенной бережливостью относится к хлебу, так и Олег стал относиться к деньгам. Деньги были единственной защитой от превратностей жизни. Чем их больше, тем защита надежней. Он и раньше не любил сорить деньгами, теперь бережливость превратилась в скупость. Человек, у которого нет денег, как голый на осеннем ветру. Он никогда не забывал того, что тогда чувствовал. Не вспоминал, но и не забывал.
В то тяжелое время у него даже мысли не появилось позвонить кому-нибудь с просьбой о помощи. Кому? Все его знакомые оказались, как и он, выброшены на обочину жизни. А те, кто сумел пристроиться на хорошее место в кооперативе или СП, были вовсе не склонны к благотворительности. Какой им смысл кому-то помогать, тратить попусту свои возможности? Олег их понимал, он и сам бы не стал.
Ни разу не возникло у него желания позвонить и Гольцову. Ну да, вроде бы друг. Но что такое дружба? Такая же эфемерность, как любовь. Но любовь хотя бы подразумевает некие физические действия, нечто вполне материальное. А дружба?
Георгий позвонил сам:
– Чем занимаешься?
– Бизнесом, – буркнул Олег. – Собираю по помойкам бутылки. Прибыльное, оказывается, дело!
– Так, понял. Сейчас подъеду, никуда не уходи.
Прикатил на длинном белом «линкольне», в прекрасном костюме. Окинув быстрым взглядом кабинет с голыми стенами, с тусклым паркетом вместо ковра, с пустыми углами, разозлился:
– Жопа! Почему сразу не позвонил?
Объяснений Олега не дослушал:
– Хватит, этот поезд ушел. Ты мне нужен. Есть интересное дело.
– Какое?
– Гуано.
– То есть? – не понял Олег. – Это же…
– Ну да, птичье говно…
Только на рассвете Олегу Николаевичу удалось забыться тяжелым сном. Тут же, в кабинете, на широком кожаном диване, давно сменившем антикварное канапе. Проснувшись от гула Ленинградского проспекта, с удивлением посмотрел на бутылку виски. Пустая. А вчера была полная. Это он, что ли, её приговорил? Выходит, он, а кто же еще? В ванной долго разглядывал себя в зеркало. Обвисшие, как у бульдога, щеки, мешки под глазами, жиденькие волосики на голове. «Что-то наполеоновское», – вспомнились слова камнереза. Хмуро усмехнулся. Да уж, наполеоновское. Только вряд ли Наполеона после Аустерлица. Скорее – после Ватерлоо или на острове Святой Елены.
Заглянула Раиса:
– Третий раз звонят с работы. Спрашивают, ты будешь? Что сказать?
– Буду. Вызови машину.
– Я тебе не секретарша.
– А кто ты мне?
– Михеев, ты хам! – равнодушно отреагировала Раиса.
В офисе Олег Николаевич вызвал Марину Евгеньевну:
– Позвоните Панкратову. Панкратов Михаил Юрьевич. Скажите, что мне нужно его увидеть. Пусть назначит удобное для него время.
Глава вторая
ПОСРЕДНИК
I
Отношения власти и бизнеса были напряженными везде и во все времена. На Западе веками совершенствовалась система взаимодействия между ними – адвокатура, арбитраж, суды. В СССР их роль выполняли партийные комитеты всех уровней, от райкомов до ЦК КПСС, мелкие трения между предприятиями устраняли тысячи толкачей, вооруженных коробками конфет и духами «Красная Москва» для секретарш местных начальников и коньяками «Двин» и «КВВК» для самих начальников. События 1991 года, которые позже стали называть демократической революцией, не только разрушили все хозяйственные связи, но и уничтожили этот незаметно встроенный в систему механизм.
Российское государство и российский бизнес были изначально обречены на немирное существование, потому что бизнес был молодой, дикий, не признающий никаких самоограничений, а государство за семьдесят советских лет так привыкло к всевластию, что органически не могло идти ни на какие компромиссы с бизнесом. В этих условиях неизбежно должны были появиться люди, которые взяли бы на себя функции посредников между властью и бизнесом, помогали бы им сосуществовать без кризисов.
В начале 90-х годов эту нишу занял криминал. Организованные преступные группировки не только крышевали магазины и своими методами разрешали противоречия между бизнесменами, но и пытались наладить их взаимодействие с властями. Но серьезные предприниматели быстро поняли, что эта помощь может обернуться потерей всего бизнеса, и сами начали искать выходы во властные структуры – в милицию, в налоговые инспекции, в губернаторские администрации и даже в Кремль. Дело это очень трудозатратное, гораздо удобнее знать человека, у кого эти связи уже налажены и к кому можно обратиться, когда возникнет необходимость.
