Сергей Анисимов
Вариант «Бис»
– Тише, тише, без гвалта. Ну, я из тридцать первого, а чего надо? – к группе подошел коренастый майор.
– О! Онуфриенко объявился!
– Отлюбив Ольгу...
Майор, сохраняя спокойное выражение лица, выдал весело настроенному Гуляеву тычок кулаком под ребра.
– Ой, охальники! – сокрушенно поцокал языком еще один летчик. Онуфриенко немедленно выдал под ребра и ему.
– Что, Григорий, ты правда из тридцать первого? – спросил Покрышев, которого общее, взявшееся ниоткуда веселье не особо заразило.
– Угу, – согласился тот. – До этого в 5-м Гвардейском и 129-м, вон, с Владимиром, – он показал на тоже подошедшего Боброва, переводящего взгляд с одного на другого.
– Ну и что? Бобров тут при чем? Ты Смирнова знаешь или нет?
– Да знаю, конечно!
– И как?
– Да отличный мужик, чего вы все так напряглись? Надежный, в воздухе не подведет и на земле тоже. Я с ним летал раз сто на пятых «Лавочкиных», у него под двадцать сбитых уже есть, так что не надо шуметь...
Он действительно оказался хорошим парнем, этот Смирнов, добравшийся до части через пять дней. Видимо, она была далеко не тем, что он ожидал увидеть, но наличие знакомых лиц его обрадовало, а кроме Онуфриенко его знал Скоморохов[51] и, как выяснилось, Кирилюк[52], который в день прилета Новикова ездил в Ленинград по каким-то своим делам. В общем, провоевавший достаточно долгое время летчик, особенно из ранних призывов, всегда мог найти каких-то знакомых в большинстве летных частей – особенно гвардейских, куда старались переводить лучших бойцов.
Николай Скоморохов, несмотря на всегда чуть надменное выражение лица, был славным и добродушным парнем и без особых проблем взял на себя натаскивание прибывшего новичка, которому удалось сдать зачет по ЯКу за три дня, а по палубным операциям «Чапаева» – за неделю.
– А что, ребята, с американцами война будет? – спросил Смирнов, более-менее оглядевшись вокруг, а также частично отъевшись и отоспавшись.
Несколько человек посмотрело на него удивленно. Кто-то, посмотрев, отвернулся, остальные перевели вопросительные взгляды на командира. Тот молчал.
– А с чего это ты взял? – осторожно поинтересовался Кожедуб.
– Ну, у нас говорили, что всех по три раза раненых рядовых и сержантов в пехоте, артиллерии и танках отзывают с фронта.
– Ну и при чем тут Америка?
– Говорят, – Смирнов пожал плечами, дескать, я-то тут при чем? – Говорят, что три ранения – это вроде как гарантия, что человек не подведет ни при каком раскладе. Их доучивают, дают младших лейтенантов и оставляют пока в тылу, с переформируемыми частями. Вроде болтали – для войны с американцами.
Кто-то присвистнул. «Я же тебе говорил», – отчетливо сказали в стороне.
– А я думал, мы тут одни американские силуэты учим... – протянул Раков. – А оно вон куда пошло...
Все заговорили разом. В летном кубрике «Чапаева», совершающего рутинный переход по замкнутому маршруту, как в последнее время стало обязательным – с полной командой, в полной готовности и со всеми возможными учениями и тревогами – были только пилоты и стрелки бомбардировочной эскадрильи. Стесняться здесь никого не надо было.
– Да подумайте, что может, скажем, полнокровная дивизия, если все младшие офицеры в ней будут из выслужившихся сержантов! – горячился один пилот. – Ее же на пулеметы просто так не бросишь! Значит, и не надо на американцев перекладывать, просто воевать научились!
– Ерунду говоришь, как гнали на убой пехоту, так и будут гнать. Генералу до окопов далеко, ему плевать, кто у него взводные. Тут стратегия!
– И еще, – почти все более-менее замолчали и развернулись к Смирнову. – Помимо таблиц опознавания всяких там «лайтнингов» и «тандерболтов», перечней союзных знаков и маркировок вкупе с прочим барахлом, появившимся за последние недели... – летчик сделал паузу. – Там была одна такая текстовая табличка, которая меня удивила. Про что бы вы думали?
– Ну?
– Про то, какие клички для наших самолетов используют союзники.
– «Крыса»[53] ?
– Нет, это немецкое, как «Шварцтод». Здесь другое, у них очень стройная система создана. Для истребителей – одни имена, у бомберов – другие.
– А ЯК, ЯКа как зовут?
– «Фрэнк». Это для девятого, он там один был, я запомнил.
– Имя-то какое-то странное...
– Так американское же.
– А еще какие?
– ЛА-7 – это «Плавник», «Петляков» – «Самец», новый «Туполев» – «Летучая мышь».
– А ты новый «Туполев» видел уже?..
– Да подожди ты, интересно же! Еще какие там были?
– Э-э-э... Новый «Туполев» – «Мышь», это точно, а больше я не помню ничего... Разве что ЛИ-2 – просто «Такси».
– Вот это похоже!
– И «кобра» – это «Фред».
– И Покрышкин – это бешеный кабан...
– Да пошел ты! – Покрышкин, ухмыляясь, пополировал рукавом свои ордена. Прозвище было далеко не плохим, хотя вряд ли приживется. Большой нужды различать его с Покрышевым не было.
– А вообще все это, ребята, очень серьезно, – голос командира был весьма задумчив, это вообще стало для него характерно в последнее время. – Таблицу-то эту к нам пришлют, я прослежу, но все это наводит на всякие разные мысли... И, наверное, не меня одного, а?
– Наводит-наводит, давно наводит.
– Угу, с конца июля нехорошим пахнет... Как они начали с немцами договариваться, так сразу ясно стало, чем дело пахнет.
– Дерьмом пахнет...
– Все так думают?
– Я вот думаю, что не дерьмом это дело пахнет, а кровью, – высказался Голубев, пытаясь выдавить последние капли из холодного чайника себе в стакан. – Я только не понимаю, зачем нас тогда здесь собрали, если война с американцами будет?
– Ну, у немцев-то флота нет уже...
– Это ты кому другому скажи! – Голубев поискал глазами своих, но те ввязываться в спор не стали.
– Командир! Ну чего ты опять молчишь? Уж ты-то знаешь... Наверное.
Покрышев, конечно, знал. Кузнецов объяснил ему это вполне доступно, еще тогда, в Кремле, еще в самом начале – но только сейчас он начинал понимать, что все это затеяно всерьез, что авианосец и корабли действительно выйдут в море, когда придет время. И, скорее всего, противником их будут уже не немцы.
– Не особо много я знаю, ребята. Но просто так такую компанию не собрали бы, верно? Вспомните Сталинград, кто там был, Амет, ты? Когда звездную группу[54] собрали, сколько времени вам дали слетаться?
– Неделю с хвостом...
– А теперь мы все здесь, – тихо сказал Алелюхин.
– Кроме командира[55]... и Миши Баранова[56]...
– Земля им пухом...
– Земля им пухом, – как эхо отозвался Амет-Хан. Все замолчали. Смерть в воздухе редко бывала легкой.
– Если нам придется драться с чертом рогатым, мы будем драться и с ним, – очень спокойно выразил общее настроение комэск-три. – Но лучше бы этого не произошло. Испания, Китай, Монголия, финны, немцы, теперь остальные подключатся... Сколько еще полков придется сжечь, чтобы это наконец закончилось?
В принципе, все сказанное им было общем мнением. У многих летчиков никакого желания воевать с кем-то еще не было. Одно дело воевать ради конкретной, затрагивающей лично тебя цели – «враги сожгли родную хату»... Или убили друга, или погиб брат, или просто, навидавшись войны и переполнившись ненавистью, до боли в зубах хочется наказать тевтонов так, чтобы потом поколений десять детей в люльках русскими пугали и сами чтоб боялись. Это одно. Но рисковать жизнью ради чего-то, не столь глубокого... Однако именно для этого и существует армия. Стройная система воинских званий, знаки различия, форма – чтобы сразу все было четко определено. Услышал команду, пересчитал на всякий случай количество звездочек на погонах приказавшего, сравнил со своими: ага, больше. Побежал выполнять. Или полетел – в данном конкретном случае. Соответственно, если большому дяде с большими звездами, заседающему в глубоком тылу, приходит в голову мудрая мысль отправить из пункта «А» в пункт «Б» майора или капитана Запертюйкина, значит искомый Запертюйкин должен, не теряя ни минуты, откозырять – и отбыть в соответствующем направлении. Как его внутренний протест, так и возможность того, что его, бедного, на этой дороге убьют, ни в малейшей степени не должны волновать большого и потенциально мудрого дядю. Так что можно не ругаться, а учить английский. И матчасть. И технические данные вероятного супостата. Дольше проживешь.
Иван Кожедуб имел к моменту его отзыва с фронта 48 побед, все личные. У Покрышкина, получившего в августе третью Золотую Звезду, было 53, и еще человек десять приближались к нему вплотную, но широколицего майора беспокоил не порядковый номер в более-менее условном списке, а возможная потеря привычки выживать. Летчики группы, без всяких сомнений, в учебных боях друг с другом повысили свой класс до пределов возможного, но настоящую слетанность могла дать только настоящая война, от которой авианосец пока держали на максимальном расстоянии.
Кожедуб попытался было завести разговор на тему «краткосрочной командировки» сначала с Осадченко, а потом с Федоровским – но получил щелчок по носу. Ему объяснили, что при отправке того же «Чапаева» для нанесения удара по какой-нибудь германской военно-морской базе его нужно обеспечивать на переходе, охранять, тралить, бомбить прибрежные аэродромы – и все это для того, чтобы восемь легких бомбардировщиков атаковали не весьма значительную цель. И половина истребителей – потому что вторую половину надо оставить охранять авианосец и те корабли, которые охраняют его. Так что сиди и не чирикай, навоюешься еще.
Большая война все же ощутимо приближалось. Американцы попытались прощупать наши войска на юге, послав пару десятков «лайтнингов» прошерстить прифронтовые дороги. Под штурмовой удар попала советская механизированная колонна, прикрывающие одну из них зенитные самоходки М-17 с четырехствольными «Кольт-Браунингами» сумели одного завалить. Подошедшие ЯКи сбили с наскока еще пару, приняв их за Me-110, а разобравшись, начали показывать звезды, стучать себя по голове – в общем, намекать на дурость союзничков. Те вроде бы осознали ошибку, покачали крыльями и смылись. Американское командование принесло трогательные извинения, и никаких последствий этот бой не имел, кроме устного назидания командиру звена ЯКов и остальным: в следующий раз не джентльменничать, а сбивать на хрен.
Фронты на северном направлении задержались у германских рубежей почти на неделю, за истечением которой Новиков подтвердил Ставке свою уверенность в превосходстве советской авиации над Люфтваффе. К первому октября фронтовые полки насчитывали свыше восьми тысяч истребителей, девяносто семь процентов которых составляли машины, произведенные за последние два года. Еще пять тысяч штурмовиков и четыре с половиной тысячи бомбардировщиков были тем кулаком, который, будучи направлен в одну точку, мог разнести в прах любую подготовленную оборону.
Установившаяся на севере Европы хорошая погода и дозволение Верховного сконцентрировать ударные части большинства воздушных армий в границах Восточной Померании позволили использовать авиацию в невиданных до сих пор масштабах. Даже при взятии Кенигсберга, когда интенсивность бомбежек была максимальной, такого не было – на ту же ширину фронта тогда приходилось вшестеро меньше штурмовиков и пикировщиков. В дыму от пожарищ, сливающихся в одну гигантскую пелену, сотни ревущих машин взлетали, поднимались к тускло просвечивающему диску солнца, сбрасывали свой груз с пикирования, затем спускались к поверхности земли, расходясь широким веером, и опустошали коробки пушечных и пулеметных магазинов в любую мелькающую под крыльями тень. Садясь, пилоты лишь отруливали в сторону от полосы и, не выходя из кабин, дожидались, пока к их машинам подвесят новые бомбы, заполнят коробки магазинов через люки в крыльях снаряженными лентами, и снова взлетали. И так ежедневно по несколько раз в день – а для многих и каждую ночь. Утром пехота поднималась из своих окопов и, с винтовками и автоматами наперевес, в молчании пробиралась через изрытое воронками пространство – до следующей линии обороны, на которой еще огрызались уцелевшие в железобетонных колпаках огневые точки. Тяжелые корпусные САУ подходили к ним на расстояние прямого выстрела и крошили амбразуры фугасными и бетонобойными снарядами, прежде чем перебегающая следом пехота поднималась в полный рост. Это была война, еще не виданная на Восточном фронте – война, где немецкий пулеметчик видел перед собой не бесчисленные, от горизонта до горизонта, цепи советской пехоты, а только летящую в него из дыма и пыли смерть. Оглохшие от непрерывных бомбежек, ослепшие от летящих внутрь дота зазубренных осколков бетона, режущих кожу не хуже ножа, видящие перед собой только росчерки вылетающих из дыма трассирующих снарядов, немецкие пехотинцы оставляли обреченные бункера и по обмелевшим траншеям пробирались в глубь своих позиций. Обычно – только затем, чтобы найти там те же перепаханные окопы, пробитые накаты блиндажей, засыпанные тела убитых, сгоревшие дома и срубленные осколками до полуметровой высоты пни леса. Не останавливаясь, они шли на запад, прячась от проносящихся на десятиметровой высоте эскадрилий черных горбатых штурмовиков, поливающих траншеи свинцом, кувыркаясь в попытках избежать пуль охотящихся даже за отдельными людьми ЯКов. В километре за ними катился вал продвигающегося русского железа.
Шестого октября 8-й Эстонский корпус 8-й же армии генерала Старикова пробил последний рубеж германских фортификаций, упирающихся в море. Южнее, в щель между уцелевшими участками укрепрайонов, на дороги Померании выходили части Рогинского, Белова, Романовского, Захватаева, еще южнее – Казакова и Свиридова. Фронт еще не рухнул, но времени готовить новые рубежи у немцев становилось все меньше. Говоров, одновременно руководящий сразу двумя фронтами, бил и бил вперед с силой пробивающего нагрудную пластину рыцарского доспеха чекана, на острие которого находились выпестованные и снабженные по первому разряду, озверевшие от крови и побед гвардейские дивизии славянской пехоты. Советские армии на сужающихся на севере фронтах меняли друг друга, сражающиеся против них германские 3-я танковая и 9-я общевойсковая позволить себе этого не могли. Еще 24 сентября Гитлер объявил о создании «Фольксштурма» – убогой альтернативы американским и английским армиям, которые должны были не допустить русских варваров в Германию. Но и те и другие, вместо того чтобы принять протянутую руку дружбы и встать плечом к плечу с германскими воинами на защиту Европы от ужасов коммунизма, вопреки здравому смыслу продолжали бомбить германские города и стрелять в германских солдат.
Никаких переговоров пока не было. Не было и никаких договоренностей. Комбинации дипломатических движений, обращений к нейтральным странам с просьбой о посредничестве, такие важные и такие правильные, оставались безо всякого ответа. Попытка американцев, англичан и поляков сбросить парашютный десант на Голландию, после масштабных боев с частями Вермахта и СС закончившаяся к началу октября почти полным уничтожением воздушно-десантных частей союзников, стала логичным завершением политических глупостей, совершенных обеими сторонами.
Седьмого октября русские высадили морской десант на Борнхольм, вырезавший сопротивлявшуюся часть гарнизона безо всякой пощады, – слишком уж много фигур в черных бушлатах осталось висеть на колючей проволоке аккуратных датских пляжей. Остальные без малого восемнадцать тысяч человек решили не изображать из себя героев. Крупные корабли КБФа приняли участие в десанте только в роли маячащей где-то за горизонтом угрозы. Отряд легких сил, состоящий из «Кирова» с эсминцами, в хорошем темпе обстрелял береговые укрепления, выпустив за сорок минут около трехсот снарядов, и отошел назад, под прикрытие «Петропавловска» с «Чапаевым» и ополовиненной бригады легких крейсеров. Командование, впервые проводившее крупную операцию в «открытой» части Балтики, все-таки решилось задействовать авианосец – более для тренировки, чем для реальной боевой пользы. Конечно, немцы могли попробовать навязать эскадре классический морской бой, но Кузнецов в итоге решил, что это было бы даже полезно. Сил у Кригсмарине становилось все меньше, большая часть уцелевших еще кораблей бесполезно ржавела в бухтах, а с несколькими действующими крейсерами Левченко справился бы. Ни «Кронштадт», ни «Советский Союз» в море не вышли, хотя такой соблазн был и у многих офицеров руки чесались в предвкушении настоящего дела.
«Чапаев», окруженный «коробочкой» эсминцев, прошел вплотную за тралами по извилистым прибрежным изобатам, непрерывно сопровождаемый гидросамолетами флотской авиации. Всего за неделю до этого у острова Нерва подлодкой был потоплен тральщик Т-45, после чего меры предосторожности были значительно усилены. За шестьдесят миль от Борнхольма с палубы авианосца стартовали разведчики: второе звено пятой эскадрильи, «Три К и Шипов», то есть сборная Сафоновского полка, знаменитого 2-го ГИАПа ВВС Северного флота – Коломиец, Климов, Коваленко и Шипов. Эскадрилья штатных разведчиков считалась достаточно подготовленной для дальней навигации, в то время как для сафоновцев как разведчиков «второго эшелона» практика дальней морской разведки была просто сочтена полезной. Впрочем, Александр Шипов до перевода был штурманом полка и провел звено как по нитке. Самолеты вышли на остров почти сразу же после восхода солнца, с востока. То ли на пятикилометровой высоте их никто не опознал, то ли противник, расслабившись, принял за своих, но ни одна зенитка не тявкнула вслед.
Пройдя вдоль береговой черты острова, чуть превышающего по размерам Соловки, и осмотрев многочисленные пристани и причалы рыбацких поселений и городков Хасле, Сванеке, Сандвига, звено, не связываясь с противником, вернулось к авианосцу (на подходе оно для профилактики было перехвачено полной эскадрильей Амет-Хана). Доложив о результатах разведки Покрышеву и Осадченко, не особо даже уставшие пилоты отогрелись на камбузе и к полудню пошли во второй вылет – на прикрытие разгружающихся транспортов. Наличие в воздухе советских истребителей, должно быть, здорово удивило германского разведчика, прилетевшего со стороны Свинемюнде и легко сбитого парой из второй эскадрильи. Бомбардировщики за «Рамой», к общему разочарованию, не последовали. Остров был захвачен настолько быстро, что германское командование на материке сумело разобраться в ситуации уже после того, как последний солдат, вытаращивший от ужаса глаза, выбежал из бункера и был аккуратно пристрелен, пока начальство не видит.
Морская пехота, наверное, впервые использованная на Балтике по своему прямому назначению в таком масштабе, пленных брать вообще не любила, а обстановка высадки прямо под огонь пулеметов способствовала исчезновению последних остатков интеллигентских комплексов у тех, кто их еще сохранял. Громадный, похожий на дикого кабана Бокрия, обходя траншеи, неодобрительно посмотрел на лежащие рядком трупы с вытянутыми руками и без оружия, но ничего не сказал. Догадливый старлей, правильно его поняв, быстро распорядился убрать покойничков подальше от случайного взгляда.
Вообще операция прошла настолько чисто, что это даже вызывало опасения. Время, которое заняло установление полного контроля над островом, оказалось, как и положено, обратно пропорционально времени, затраченному на подготовку операции, – что после Керчи и Коктебеля было воспринято с облегчением. Среди прочего военного люда на освобожденный датский остров с транспортов высадили, в частности, батальон аэродромного обслуживания, принявший целехонький, хотя и небольшой, аэродром со всеми его службами и даже не успевшими взлететь разъездным «шторьхом» и метеорологическим Me-108. Натерпевшись страха на переходе морем, аэродромщики шустро прочесали жилые домики вокруг, выковыряли оттуда нескольких напуганных «коллег» и быстро доложили о готовности аэродрома к приему самолетов – последние приземлились там уже через два часа.
В отличие от летчиков перелетевшего на Борнхольм полка, которые, сев, ощутили ногами твердую землю, приземлившихся на палубу «Чапаева» ожидало еще два дня морской качки и страха перед таящимися в глубине подлодками. В принципе, все были согласны с тем, что операция оказалась чрезвычайно выгодной в военном отношении и полезной для флота, но у многих пилотов авиагруппы она отняла как минимум год жизни. На земле, закончив к вечеру вылеты, летчик, при нормальной ситуации на фронте, мог быть уверен, что в столовой он увидит подавальщиц, на столе – скатерти и привычные сто грамм, чуть позже – кино или танцы. А потом – сон до рассвета, прерываемый только вскрикиваниями воюющего во сне соседа по комнате. В море из вышеперечисленного не было ни танцев, ни девушек, но зато каждое стукнувшее в борт бревно казалось миной, кружащие над горизонтом чайки – пикировщиками, а ночью каждый представлял злобного немецкого подводника, с криком «О-о-о! Колоссаль!» прицеливающегося в их борт.
Эскадра вернулась в Кронштадт 9 октября, и без каких-либо приключений. На следующий же день крейсера снова ушли в море, оставив почувствовавших себя морскими волками летунов «Чапаева» в сотый раз отрабатывать ставшие уже рутинными техники групповых взлетов и посадок, наведение по радиолокации, перехваты и морскую навигацию. Новые корабли были доведены до полной готовности, стрельбы проводили через день, тревоги – ежедневно. К 12-му все три корабля по очереди («Чапаев» – последний) поменяли на заводе выгоревшие лейнеры стволов орудий, и с этого времени стрельбы почти прекратились, хотя артиллерийские учения на станках и в башнях «без выстрела» продолжали проводиться. Кузнецов, опять побывавший в Кронштадте, отчитался в Ставке о полностью выполненной кораблями программе индивидуальных действий и действий в составе эскадры.
– Товарищ Кузнецов, – поинтересовался Сталин. – Вот вы нам говорите: Левченко, Левченко... Вы уже решили, что это будет именно Левченко, кто примет командование эскадрой?
– Да, товарищ Сталин, – несколько удивленно ответил остановленный на полуслове нарком.
– Почему же?
– Ну... Гордей Иванович получил опыт командования эскадрой, включающий линкор, при переходе «Архангельска», блестяще отработал учения с нашим линкором и линейным крейсером, ходил на Бронхольм... Я считаю, больше ни у кого такого опыта нет, так что его я и прочил в командующие. Вы возражаете, товарищ Сталин?
– Да нет, почему же... – Верховный легко махнул рукой. – Я просто подумал: Москаленко, Осадченко, Левченко... Интересная компания получается.
– Вы имеете в виду, что двое из трех командиров новых кораблей украинцы?
Сталин вопросительно посмотрел на Кузнецова, как бы удивленный вопросом. Что это, мол, вы, товарищ адмирал флота, разве не являетесь пролетарским интернационалистом?
– Черноморский флот, без сомнения, являлся лучшим по боевой подготовке перед войной. В нем служило и служит немало украинцев. И понятно, многие командиры с Черноморского достигли высоких должностей. Но Левченко действительно лучшая кандидатура для эскадры...
– А что вы скажете по поводу адмирала Трибуца? – жестко спросил Сталин.
– Вице-адмирал Трибуц находится вполне на своем месте, – немедленно отозвался Кузнецов. – Но против назначения его командующим эскадрой я буду возражать.
– Объясните, – Сталин сказал это с удовольствием, такие моменты он любил.
– Некоторые черты характера нынешнего командующего Балтфлотом напоминают мне печальной памяти Рожественского, – Кузнецов рисковал, но он говорил честно. – Такой человек прекрасно подходит для командования флотом, который действует из своих баз и под контролем высшего руководства. Но если поставить его на эскадру, то Трибуц героически поведет ее на врага и с чувством исполненного долга отрапортует, что эскадра погибла, но не сдалась. Мне это не нужно.
– Интересно...
– Да, товарищ Сталин, мне не нужно, чтобы эскадра героически погибла за Родину. Мне нужно, чтобы ее противники погибли за свою родину. Я продолжаю настаивать на кандидатуре Левченко.
– А был ли адмирал Левченко в морском бою? Уверены ли вы, что он поведет себя правильно? – Верховный, пользуясь привычными оборотами, накладывал личную ответственность на каждого подчиненного.
Кузнецов усмехнулся.
– В морском бою из всех нас были только два человека: я и Лев Михайлович Галлер[57]. Больше никто и никогда в бою из адмиралов не был...
– Про вас я помню, в Испании, – кивнул Сталин. – А Галлер?
– Старшим офицером на «Славе» в Моонзундской операции.
– Да, и это я тоже помню, – Сталин кивнул еще раз. – И больше никто?
– Больше никто. Лев Михайлович уже старый человек, а вот если бы вы разрешили мне...
– Не разрешу.
Кузнецов даже не успел обрадоваться внезапно появившейся возможности.
– Хватит с вас «Балеареса»[58], вы мне здесь нужны.
– Жаль, что Иван Степанович...
– Да, жаль, – Сталин, чуть наклонив голову, подумал. – Нет. Исакову нельзя. Хотя, не будь увечье, он прекрасно бы подошел[59].
– Согласен.
– Александр Михайлович, – обернулся он к задумавшемуся Василевскому. – У нас ведь уже есть один Москаленко?
– Так точно, Кирилл Семенович, на 38-й армии.
– А равен ли линейный крейсер армии?
– Я считаю, равен.
– А я считаю, и больше армии, – добавил сам Кузнецов. – Сколько труда вбухали, сколько времени. Могли три армии снарядить от ботинок до гранат.
– И правильно сделали, что вбухали, – Сталин усмехнулся в усы. – Теперь они должны отрабатывать, что мы в них вбухали, – это слово ему, видимо, очень понравилось.
Шахурин отчитался по выпуску высотных моторов и кислородного оборудования для истребителей ПВО – и то и другое задерживалось, тормозя формирование новых частей. Верховный, однако, никаких репрессивных мер не предпринял, понимая стоящие перед промышленностью трудности.
– Еще неделю вам даю, – сказал он. – Через неделю доложите, что моторы устанавливаются на перехватчики и что проблемы с кислородом решены. Понятно?
Всем было понятно.
Северные фронты, подкрепленные резервами Ставки и ударными частями, переброшенными с южного направления, уверенно двигались вперед. Узкие красные стрелы наступающих армий вытягивались на запад все дальше, закругляясь локальными ударами по местным целям. Язык Ленинградского фронта навис над Штеттином, а уже на следующий день, пробив позиции 32-го армейского корпуса, изогнулся к северу – поворачивая к Свинемюнде, обжимаемому одновременно с востока. Второй Белорусский передал Говорову 2-ю Ударную армию Федюнинского, вклинившуюся между двумя отступающими дивизиями СС. После коротких маневренных боев армия наконец вырвалась на оперативный простор, сразу обрушив весь северный фас германской обороны. Через считанные часы Второй Белорусский, поддержанный специальной ударной авиагруппой Ставки ВГК (Кравченко, жаль, не дожил), начал наступление южнее Штеттина, раскроив германскую группу армий «Висла» на три неравные части между 65-й, 70-й и 49-й армиями, пронзив ее стрелами продвигающихся на запад танковых и кавалерийских корпусов.
С этого дня темп наступления увеличился в десятки раз. На рокадах с обеих сторон днем и ночью стоял непрерывный рев – обе стороны гнали на север технику и мотопехоту с максимально возможной скоростью. Веер советских ударов, развернувшись, вытянулся к Штральзунду, Ростоку, Висмару, Людвиглусту и дюжине других больших и маленьких городков Мекленбурга и Померании, нависая огромным кулаком над самим Берлином. Василевский убыл на фронт, за ним последовал Жуков – приняв готовящийся к удару Первый Белорусский вместо Константина Рокоссовского, с 12-го числа возглавившего Второй. Воронов находился на севере, Голованов тоже, и на заседаниях Ставки было тише, чем обычно. Слово «Берлин» витало в воздухе. До него еще оставалось сто с лишним километров, напичканных минами, противотанковыми надолбами и отборными немецкими частями, но первые наметки будущих планов по его взятию уже начали проскальзывать в обсуждениях, вызывая вполне понятное волнение. К этому короткому осеннему месяцу шли многие годы, принося невиданные в истории жертвы человеческими жизнями.
Каждый пробовал это слово на вкус... «Берлин»... Вкус был металлическим и соленым, почти как человеческая кровь. Два самых мощных фронта – Первые Украинский и Белорусский – смотрели в сторону Берлина с вожделением и опаской – как стая волков, загнавших в болото лося. Очень хочется впиться ему в горло, насладившись убийством, но торопиться и начинать первым не хочется совсем – лось силен, матер, как и сами волки, и терять ему уже нечего. Фронты копили силы, перегоняли к переднему краю сотни составов с боеприпасами и ждали. Каждый день развития наступления на севере был выгоден советской стороне. Немцы сконцентрировали слишком много сил в центральной части Германии и, нервничая, наблюдали, как русские широким фронтом продвигаются им за спину, готовые развернуть острие Удара в их сторону, но все еще этого не делающие.
Это была война нервов. Гитлер приказал ни одну дивизию, ни одну роту от берлинских рубежей не отводить и продолжал усиливать играющую центральную роль в его обороне 4-ю танковую армию Неринга за счет частей, активно перебрасываемых с Западного фронта. Остатки доставались Мекленбургу, но это напоминало бросание в костер сухих листьев: в течение двух дней вступающие в бой дивизии становились инвалидными командами, теряя до двух третей боеспособности. К 15-му группа армий «Висла» была расформирована – чисто официальное телодвижение германской военной бюрократии, худшей из всех возможных. Падение Афин не позволило им высвободить какие-либо дополнительные силы, которые можно было бы перебросить на север, поскольку англичане проявили удивительную цепкость, загоняя отступающие германские части в Югославию – на прокорм дружелюбным до невозможности ребятам Тито. 16 октября 70-я армия форсировала Эльбу своими передовыми частями в самом устье, через день дотянулась до Любека и остановилась, вцепившись в город железной хваткой. Попов предпочел потерять день, дожидаясь отставшие на марше части, но не поворачивать на север к Килю без надлежащего превосходства в силах и разведки. Слишком велик был риск нарваться на встречный удар свежих германских частей – как совсем недавно нарвалась 48-я армия. Развернутые фронтом на север армии Говорова, Еременко, Черняховского и Баграмяна дожимали отрезанную группировку, состоящую из 21-й германской армии, корпусной группы «Свинемюнде» и ошметков всякого фронтового мусора.
Масштабы развернувшейся бойни приблизились к советским поражениям сорок второго, почти зеркально повторив ситуацию: шарахающиеся взад и вперед массы пехоты, лишенной воздушной поддержки и разведки, непрерывные бомбежки мостов и переправ, штурмовки колонн, давящие людей танки передовых русских частей, отсутствие приказов, отсутствие горючего, отсутствие всякого понимания масштабов происходящего. Немецкий флот проявил исключительную и редкую настойчивость, пытаясь хоть как-то облегчить положение своих прижатых к морю войск. Эвакуация оторвавшихся от преследования подразделений, персонала военных и гражданских администраций, просто мирного населения, внезапно осознавшего реальность русского нашествия, – все это легло на корабли и суда Кригсмарине. Крейсера, эсминцы и миноносцы, расстреливающие свой боезапас по наступающим русским войскам, сумели несколько снизить давление авиации на порты погрузки и конвои на переходе, но несколько случаев успешных торпедных атак субмарин и катеров привели к огромным человеческим жертвам. Немцы снова активизировали авиацию, но было видно, что она уже находится при последнем издыхании. Большая часть потерь приходилась на действия немногочисленных пар «охотников» из состава чертовых «Зеленых задниц»[60], бороться с которыми было практически невозможно. Это приходилось принимать как неизбежное зло, и, несмотря на все попытки плотно прикрыть небо в прифронтовой зоне, для десяти-пятнадцати экипажей в день слова «Wir greifen an!»[61] были последними, которые они слышали в жизни. Впрочем, в ответ однажды удалось поймать и кровавую суку Хафнера, звено которого целиком было уничтожено ЯКами в свалке, положившей конец его карьере везунчика[62].
