Сергей Анисимов
Вариант «Бис»
Слово «предательство» вообще является чрезвычайно интересным термином с точки зрения психологии. Существует некий принцип, широко используемый человеческим мозгом для создания себе максимально комфортных условий, что является важным фактором выживания. Мучающийся совестью человек напряжен, рассеян, не готов к активным действиям, его реакция и способность к адекватному ответу на внешнее воздействие серьезно понижаются. Поэтому уровень контроля, стоящий за сознанием, формулирует для себя очень удобную схему: «Другие люди поступают плохо потому, что они плохие, а я – потому что так неудачно сложились обстоятельства». Разницу между интенсивностью возбуждения в зонах коры головного мозга, которые можно условно назвать «Ай, как мне стыдно!» и «Сами виноваты, нечего было! », с некоторых пор стало принято называть этой самой совестью. Маленькое, черное и очень мешает жить.
Накал развернувшихся на севере Германии боев в значительной мере объяснялся тем, что большая часть вовлеченных в бойню людей считали себя правыми. Те, у кого с чувством правоты было похуже, имели проблемы. Новые союзники не настолько повысили ударную мощь бывшего Третьего Рейха, насколько это можно было от них ожидать. Их действия, обусловленные какими-то идеалистическими понятиями, нередко вызывали почти суеверный ужас германского генералитета – как всегда пугает чужая, не подчиняющаяся норме, логика. Уцелевшие части гитлеровских сателлитов, все еще оставшихся верными своим прежним хозяевам, вроде хорватов и получивших оружие «Hilfsfreiwilligers», то есть русских волонтеров «Освободительной Армии», были с удовольствием использованы в качестве смазки для траков русских танков, лавиной катящихся на запад. В то же время мелкие добровольческие подразделения тех стран, которые официально считались оккупированными Рейхом, были разоружены и препровождены за решетки фильтрационных лагерей. Эта судьба постигла, в частности, бельгийскую добровольческую роту, которая, в отличие от датской, разбежавшейся еще на вокзале перед отправкой, сумела добраться до фронта.
Германские части дрались с полным напряжением, в том числе и те, которых перебросили с Западного фронта, в то время как немецкие солдаты, попавшие в плен за полгода, прошедших после высадки в Нормандии, продолжали сидеть за колючей проволокой, вместе с теми, кто был пленен еще в ходе Африканской Кампании.
Если бы их освободили и дали в руки оружие... М-да, тут могли быть варианты. Просидевшие в лагерях солдаты не питали, что объяснимо, большой любви к своим недавним тюремщикам, а те, в свою очередь, не испытывали к ним большого доверия. В стане новых союзников было немало проблем на расовой и этнической почве. Каково, например, белокурому рыцарю СС отдавать честь британскому офицеру с синей звездой Давида на правом плече? И ладно еще это. Солдаты Палестинской бригады, сплошь бывшие самими классическими евреями, любили выдернуть из рядов пленных какого-нибудь немчика и заставить его вытирать своей формой пыль с дороги, а их офицеры в это не вмешивались. Несколько произошедших эпизодов оставления расположения части, стоявшей в глубоком тылу, были соотнесены по времени с внезапными и безвременными смертями германских офицеров и чиновников в близлежащих городах – причем по достаточно одинаковой схеме. Скандалов не возникало, в конце концов, это были всего лишь немцы, но британское командование начало железной рукой укреплять пошатнувшуюся дисциплину. Немногочисленные попытки открытого мятежа в германских частях были задавлены в зародыше. Похожие, хотя и менее радикальные проблемы имелись с польскими, чешскими и норвежскими частями, любившими втихомолку подставить немецкого соседа. И все это не прибавляло стойкости войскам в масштабе фронтовых операций.
– Я не понимаю, какого черта нас держат в неведении о происходящем!..
Ганс-Ульрих Красовски, командир переформированного за счет разбитых частей танкового полка, важнейшей и почти единственной ударной силы, потрепанной в неудавшемся контрнаступлении, сменившей свое название и номер дивизии СС, шел на головной машине колонны, уставленной антеннами почти как рождественская елка.
– Ну подумайте, если дивизию и вообще армию все же задействовали, то, значит, командование в замысел и детали наступления посвящено, так?
– Вероятно...
Старый знакомый, британский майор, который уже не выглядел так по-дурацки да и вел себя нормально (видимо, из-за усталости), расслабленно мотал головой, раскачиваясь вместе с танком на еще не слишком разбитой дороге.
– Тогда почему не держат в курсе меня? Вас? Какой в этом смысл? Маршрут движения, опознавательные сигналы для своей авиации, сроки выхода к рубежу, и все! А командирам рот и взводов нельзя говорить и этого! Неужели боятся, что я выдам план русским? Которые спустятся за ним на парашюте, а потом на нем же и улетят... Ерунда. Нам просто не доверяют по определению. Немец – значит доверять ему нельзя. Я делаю правильные выводы, герр майор?
– Правильные...
– У-у-у, да вы совсем расклеились. Коньячку?
– Не откажусь.
Майор присосался к микроскопической изогнутой фляжечке с выдавленным охотничьим сюжетом на выпуклой стороне.
– Данке. Неплохо.
– Держитесь, герр майор. Еще пара часов, и мы сольемся в экстазе с русским железом.
– Очень тяжелый марш.
– Согласен. Тяжелый, длинный и не особо мне понятный. Почему, черт подери, мне не говорят, на кого нас бросают! Одиннадцатого, когда мы с вами напоролись, никто не знал ничего. Три дня назад нам соизволили дать какую-то информацию – но только после того, как целая американская дивизия начала проситься на наше место во втором эшелоне. И, кстати, после того, как она это место получила. Помните денек? Холм...
– Да уж, такое не забывают...
Полк, тогда почти полного состава – даже с ротой «Королевских тигров», даже с командирскими танками по штату, прошел русские позиции, додавливая очаги сопротивления, окруженные дымящими машинами заокеанской постройки. За все это время, кстати, новоиспеченный ObersLueutenant (то есть подполковник, поскольку они теперь были уже как бы не СС) не видел ни одного английского танка, даже в английских же танковых частях. Половину дня полк провел в бою, медленно перемещаясь вместе с пехотой вдоль перепаханных русских позиций. Потерь почти не было, от русских мало что уже оставалось, но американской дивизии действительно досталось здорово, ее отвели назад после первых же суток. Что же касается сказанного майором «такого не забывают», оба имели в виду одно и то же. Под конец дня, когда фронт ушел уже далеко и снаряды до бывшего первого рубежа обороны русских уже не долетали, они остановились, въехав на один из пологих холмов, с которого открывался хороший обзор во все стороны. Открыв люки, экипаж его танка, держа перед собой оружие, разглядывал дымящееся поле боя – гиперреалистичный натюрморт страдающего садистскими комплексами художника. Пехотинцы методичной трусцой прочесывали траншеи, изредка постреливали, проверяя тела убитых русских, которых часто и не надо было хоронить, настолько их глубоко засыпало в обвалившихся внутрь себя окопах. Присевший на корточки около застывшего выгоревшего «стюарта» рослый, с нагловатыми повадками унтер (Ганс-Ульрих его уже давно знал, он тоже воевал года три) помахал им призывно рукой – идите, мол, не пожалеете. Еще несколько солдат тоже остановились рядом с унтером, обернулись на них. Танкисты из его экипажа, уже вылезшие на броню, разминая кости, посмотрели на своего командира вопросительно. Кивком Ганс-Ульрих отпустил их, сам продолжая разглядывать в бинокль местность вокруг. Через минуту ему засвистели уже его собственные солдаты, замахали, и тогда любопытство победило и он подошел вместе с англичанином.
Танк стоял над более-менее целым участком траншеи – с задранной пушкой, как будто его остановили в прыжке. Его корпус нависал над скорчившимися на дне траншеи телами в изодранной пулями и осколками одежде. Сначала он не понял, что здесь такого, но потом увидел. Большинство убитых русских солдат были в шинелях или стеганых куртках, похожих на японские доспехи, из них бурыми клоками торчала засохшая вата. Но между ними, вытянувшись, лежали двое в одних гимнастерках, с абсолютно спокойными лицами, с закрытыми глазами, как будто спят. Длинный небритый мужик в капитанских погонах и девушка, тоже военная. Он знал, конечно, что у русских воюют женщины, нескольких он даже видел в свою первую кампанию, но эта была не такой, как остальные. Среднего роста, с очень правильными чертами лица, она улыбалась застывшей улыбкой. Вместо не удивившей бы его санитарной сумки она держалась одной рукой за винтовку с привинченным диоптром да еще и с примкнутым штыком. Унтер, упершись в ее локоть каблуком, вывернул винтовку из мертвых рук, внимательно осмотрел и протянул молодому подполковнику. На отполированном деревянном прикладе рельефно выделялся короткий ряд свежих зарубок, едва наживленных чуть глубже грунтовки. Снайперша. Понятно тогда, почему она не стала их дожидаться.
Вернув винтовку унтеру, Ганс-Ульрих мрачно смотрел, как солдаты ворочают ее тело и тело убитого капитана, шарят по карманам. «Нашел», сказал один из пехотинцев и оттянул расстегнутый им ворот гимнастерки на шее убитой девушки. Британец открыл было рот, но не успел ничего сказать, солдат обнажил ее до плеча. В надключичной ямке багровел сине-черный круг входного отверстия, впившиеся порошинки просвечивали сквозь белую кожу. Капитан застрелил ее в упор, когда она открыла плечо, так, чтобы не было никаких следов выстрела, чтобы не испортить ее красоты. И все это время девушка улыбалась. Потом он застегнул крючки на ее воротнике, сел рядом с ней и выстрелил в себя. По-солдатски, в сердце. Унтер отомкнул обойму, передернул затвор. Пусто. Взял из руки капитана среднего размера пистолет, нечастый среди пехотных офицеров «ТТ», тот тоже был пустым. Ганс-Ульрих повернулся к майору, тот смотрел прямо на него, лицо было серое.
– Поняли? – спросил он майора.
Британец, не сказав ни слова, повернулся и пошел обратно к танку, сутулый.
Теперь они вспоминали это заново, и каждый запрятывал свои мысли как можно глубже в глубь памяти, чтобы они могли вылезти из своих могил лишь в самые темные ночи, уже в глубокой старости, когда грань между прошлым и настоящим начинает стираться. Они оба надеялись дожить до восьмидесяти с лишним лет, но это был первый раз, когда обоим в голову пришла одна и та же простая мысль. Все это может закончиться совсем не так однозначно, как они предполагают.
Узел 7.3
21 ноября 1944 г.
Боевая тревога по британской эскадре была объявлена в четыре часа дня. К этому времени горизонт уже был полностью затянут темными тучами и экипажи авианосцев наслаждались безопасностью. За пять часов до того двухмоторная летающая лодка «Каталина» из базирующейся на Исландию канадской эскадрильи передала сообщение о приближении русских кораблей к южному входу в Датский пролив. Непосредственно после этой передачи связь с «Каталиной» прервалась, и относительно ее судьбы ни у кого никаких сомнений не было. Мур считал, что им здорово повезло в том, что он все же решился не спускаться от Фарер далеко на юг, а, наоборот, поднялся к полярному кругу. Он считал, что русским некуда деваться. Никаких фактов, свидетельствующих в пользу какого-либо из решений, принятых русским адмиралом, не имелось – ни для Датского, ни для Фарерского проливов. Но пропавший «Суссекс» был ближе к Исландии, и адмирал склонился в пользу этой версии. Невидимый ореол страха, окутывавший корабли, перемещающиеся по океану, оставляя за собой пустое пространство, не оставляя свидетелей, усиливался с каждым прожитым ими днем. Чудо еще, что «Каталина» в такую погоду, когда полеты были сведены почти к нулю, сумела их засечь на приличном расстоянии от входа в пролив, сообщив четкие, математически правильные данные о противнике. Привидения не способны противостоять четырнадцатидюймовым бронебойным снарядам. Им придется заплатить кровью по человеческим законам, где логика и техника имеет большее значение, чем ирреальные способности к невидимости и невероятный, необъяснимый уровень везения.
Может, это обратное движение маятника – после неожиданных, странных поражений в русско-японской войне, превративших уважаемую морскую державу в посмешище? Как та случайность, когда Того остался единственным не пострадавшим офицером на открытом мостике «Микасы», или когда пробивший башню «Фудзи» двенадцатидюймовый бронебойный снаряд, воспламенив кордит, перебил осколками пожарную магистраль – и пламя было залито хлынувшей под напором водой. Или когда другой снаряд, попавший в котлы броненосного «Идзумо», просто не взорвался... Каждый такой эпизод не был уникальным в военно-морской истории и не нес в себе ничего сверхъестественного. Просто комбинация случайностей. Только почему-то раз за разом склонявшихся в одну сторону. Теперь, получается, в другую... Понятно, что авианосец с парой легких крейсеров не способен отбиться от перехватившего их быстроходного линейного корабля. И понятно, что несчастные канадские эсминцы не ожидали посреди Атлантики увидеть над собой вражеские самолеты. Но все это вместе... Такого бывать не должно, иначе люди начнут полагаться на судьбу больше, чем на разум.
Британские линкоры легли на курс перехвата в одиннадцать тридцать утра, увеличив скорость до двадцати узлов. Мур намеревался дать бой на выходе из пролива, где у русских было меньше шансов уклониться от встречи с ним. Предстоящее сражение могло стать звездным часом Флота Метрополии – либо его позором, не легче того, которое Флот перенес после прорыва германских линкоров через Ла-Манш в феврале сорок второго.
– Почему? – сказал тогда Черчилль, услышав первый доклад о том, что неожиданный рывок немцам удался. И положил трубку. Чтобы не услышать этого слова во второй раз, адмиралы Королевского флота были готовы продать душу. Мур был счастливым исключением. Он был уверен, что услышать такое ему не придется.
Было три часа сорок минут, когда, выслушав очередную неутешительную метеосводку, адмирал отослал два своих авианосца назад к востоку – приближающийся с севера ураган превратил их из козырной карты в обузу для артиллерийских кораблей. Полеты были полностью прекращены уже в течение нескольких часов. Официальное извещение о смерти можно было выписывать на экипажи еще до того, как самолеты попытались бы взлететь – что с исландских баз, что с палуб, что с катапульт. Разве что потом прыгать над Рейкьявиком с парашютом... После недолгих размышлений адмирал решил не давать авианосцам в эскорт ни одного крейсера, и они ушли пугающе беззащитными, закрытые хлипкой завесой из эсминцев, которых было недостаточно даже для надежной обороны от еще встречающихся в океане нацистских подводных лодок.
В четыре тридцать Мур выделил крейсера и эсминцы прикрытия в отдельное ударное соединение, передав его под командование контр-адмирала Гонта, держащего флаг на «Норфолке». Три крейсера с пятью эсминцами ушли к югу на двадцатипятиузловой скорости, чтобы пройти вплотную к Исландскому побережью. В основе замысла лежало стремление уничтожить русский авианосец, который неизбежно отделится от остальных кораблей и уйдет южнее при появлении на сцене британских линкоров, а затем поставить противника в условия комбинированной артиллерийско-торпедной атаки с двух бортов.
К сожалению, с самого начала все пошло совершенно не так, как было запланировано. На северном входе в пролив русских не оказалось, на радарах было чисто, и полные мучительной неизвестности сорок минут эскадра полным ходом шла в глубь вдвое суженного льдами пролива, причем у Мура не возникло и тени сомнения в том, что он направляется в лоб русским и в ближайшие минуты те будут потрясены зрелищем надвигающихся на них его трех «Кинг Джорджей». На сорок первой минуте русские обнаружились уже далеко за кормой – канадский фрегат «Ланарк» взывал о помощи, находясь под атакой пикировщиков и в прямой видимости русского соединения.
Небо при этом оставалось таким же черным, и сила порывов ветра заставляла усомниться в принципиальной возможности любого самолета благополучно сесть на раскачивающуюся палубу. Тем не менее уцелевшая шестерка русских пикирующих бомбардировщиков непрерывно прочесывала водную поверхность по курсу своей эскадры в поисках подводных лодок под перископом – это было единственной возможностью для тяжелых кораблей, не имеющих ни эскорта эсминцев, ни топлива, ни времени для противолодочного зигзага, проскочить узость пролива, не подвергнувшись атаке. Как только летчик или стрелок замечали любую тень под водой, СУ-6 с минимальной высоты сбрасывал на нее две или четыре свои стокилограммовые бомбы, а затем пристально изучал результаты атаки.
За время, когда соединение проходило Датский пролив, бомбардировщики несколько десятков раз сбрасывали бомбы на то, что им показалось подводными лодками в перископном положении, но было ли что-то внизу на самом деле, оставалось неизвестным. Наиболее сложным делом была посадка – за последние полсуток сначала ветер и потом волнение усилились минимум вдвое, и даже наиболее опытным пилотам эскадрильи вроде Ракова или Давыдова требовалось по два, а то и три захода для уверенной посадки, от которой волосы у всех стояли дыбом. После выхода из пролива, когда риск наткнуться на развернутую завесу из подводных лодок несколько снизился, летчики получили больше времени для отдыха между вылетами, а темпы потребления топлива уменьшились.
Нарвавшись вместо лодки на небольшой патрульный корабль, капитан Челепис навел на него находившегося рядом Чебаника, не став дожидаться остальных. С фрегатом было покончено за считанные минуты – наплевав на его десять 20-миллиметровок два зашедших с обоих диагональных кормовых ракурсов СУ-6 высыпали бомбы из люков на высоте не более двух сотен метров, облив на прощанье палубу своими пулеметами. Получив четыре прямых попадания и несколько близких разрывов, корабль затонул почти сразу, оборвав радиопередачу на самой трагической ноте.
Время разбираться, как русские успели проскочить, у Мура появилось лишь когда оба британских соединения развернулись на 16 румбов и, форсируя механизмы, устремились в противоположном направлении. Единственным объяснением было то, что еще на входе в пролив русские увеличили ход вдвое и, не применяя зигзаг, рванулись сквозь него напролом. Быстрая гибель попавшегося им по дороге «Ланарка» объясняла и то, как им удалось без потерь миновать позиции как минимум пяти заблаговременно развернутых в проливе американских подводных лодок. Теперь русские снова вышли на оперативный простор и в промежутке между Исафьордуром и Ян-Майеном могли избрать любое удобное им направление, не опасаясь никого, находясь на 90 миль впереди британской эскадры и имея в своем распоряжении надвигавшуюся ночь. Выбранный ими путь являлся простым решением геометрической задачи – но, в отличие от Рожественского, оказавшегося в 1905 году примерно в такой же оперативной ситуации, в этот раз русские выиграли.
Произошедшее было результатом всего лишь неудачного стечения обстоятельств, но вело к тупику – Мур и Гонт находились теперь за кормой русской эскадры и должны были затратить массу топлива, чтобы нагнать ее. Вдобавок приближение ночи исключало помощь самолетов берегового базирования, даже если предположить, что к утру (довольно теоретическому за Полярным кругом) погода необъяснимым образом прояснится, поскольку к этому времени русские, скорее всего, выйдут за радиус их реального действия. Тупик.
Мур в ярости расхаживал по ковру в адмиральском салоне «Дьюк оф Йорка», расположенного по правому борту сразу за компасной площадкой, время от времени бросая взгляды в иллюминатор, на вырывающиеся из-под борта косые вспененные валы. Напряжение от чувства приближения боя сошло на нет, и он с гневом оглядел расслабившихся офицеров своего штаба.
– Драться мы будем ночью. Ход полный. – Обведя бешеными глазами их сразу ставшие бесстрастными лица, он после короткой паузы выплюнул: – Бой навяжем на максимальной дистанции, какую будет позволять артиллерийский радар. Это 140—150 кабельтовых. Потом сближаемся.
Ни один человек не решился проронить ни слова, все сидели или стояли выпрямившись как истуканы, глядя ничего не выражающими глазами прямо перед собой.
– Ни ночью, ни днем им от нас не уйти. Наш радар – это козырь, которого у них в колоде нет и не будет. На такой дистанции калибр не важен. Соединению Гонта зайти им в лоб и осветить. Потом торпедная атака совместно крейсеров и эсминцев. Если не справимся сами, то через пару дней наведем на них Бонхэм-Картера и устроим второй Ютланд...
При этих словах стоящий навытяжку тридцатилетний капитан-лейтенант Элксенсон, флагманский штурман штаба эскадры, ощутимо вздрогнул, почувствовав хлынувший из пор его кожи холодный пот. Его отец был артиллерийским офицером в батарее противоминного калибра «Лайона», перенес и Доггер-Банку, и ютландскую бойню, и не считал нужным скрывать от сыновей подробности пережитого кошмара. Боль в голосе отца, жесткого и сдержанного человека, в те немногие моменты, когда им удавалось упросить его рассказать им о Ютланде, производила на них не меньшее впечатление, чем багровый кордитный ожог на обоих предплечьях и кистях, которыми он тогда закрыл лицо.
Мур резко обернулся на привлекшего его внимание офицера, смерив его взглядом, но тот больше не шелохнулся, глядя прямо перед собой и всем своим видом изображая мраморную статую.
– Ютланд... – адмирал взвесил на языке так громко прозвучавшее слово. – Ютланд... Вот оно что...
Он, не отрываясь, глядел в лицо своего штурмана, с которым плавал не первый год, высоко ценя его как профессионала и фанатика своего дела, в котором до сих пор ни разу не замечал проявлений человеческих слабостей.
– А есть ли у нас другой выход?
Среди офицеров возникло какое-то движение, словно все одновременно повели плечами, но опять ни один не рискнул произнести ни слова.
– А вот другого выхода у нас нет.
На этот раз Мур был уже спокоен, и во взгляде, который он наконец отвел от бледного неподвижного лица капитан-лейтенанта, пережитого им минуту назад бешенства не было и в помине, оно ушло глубоко внутрь. Только после этого чувствовавший себя одиноким и незащищенным солдатом, на которого надвигается вражеский танк, флаг-штурман рискнул подумать, что разум и воля адмирала по силе воздействия равны, по крайней мере, шестнадцатидюймовому калибру. Накопившийся в легких воздух он выдохнул абсолютно бесшумно.
– Если мы их выпускаем, Бонхэм-Картер сам с ними связываться не будет, это я лично ему прикажу. Погода... Она вряд ли улучшится, а скорее и наоборот. Если они дойдут до Мурманска, то все эти жертвы, две тысячи погибших американских моряков, наши метания – все будет зря. По большому счету это будет означать, что после потопления «Шарнхорста» год назад мы все зря ели свой хлеб и переводили топливо, за которое платили жизнями экипажи «купцов» и эсминцев...
– Они могут попасться и субмаринам наци.
– Не стоит на это особо рассчитывать. С абсолютно той же вероятностью им можем попасться и мы. Даже, пожалуй, с большей – мы еще в проливе, и нас могут атаковать даже янки, с них станется.
– Силуэт «Кинг Джорджа» уникален, спутать его с чем-то – значит совсем себя не уважать.
– Разве что с «Лондоном».
– В любом случае, они предупреждены, что линкоры Флота Метрополии в море...
Перебрасываясь фразами, офицеры штаба расселись по креслам. Вестовые в белых перчатках принесли чай с бисквитами, мирная обстановка в салоне напоминала какой-нибудь аристократический офицерский клуб в Лондоне или Ливерпуле – основных нервных узлах морских операций. Адмирал разрешил закурить, и разговор стал еще более непринужденным. У Элксенсона мелькнула мысль, что все вокруг свихнулись, но этого просто не могло быть, и он решил, что сам сходит с ума. Нереальность происходящего подчеркивалась темой разговора. Обсуждалась наиболее выгодная дистанция ночного боя, и в качестве «адвоката дьявола» выступал старший артиллерийский офицер «Дьюк оф Йорка», фанатичный приверженец крупной артиллерии. Его любимым коньком была разработка варианта ситуации, когда тяжелый корабль, не замеченный авиаразведкой, внезапно атакует соединение авианосцев, – после потопления «Беннигтона», именно в таких условиях его авторитет возрос неизмеримо.
Неизмеримо возрос к этому моменту и авторитет Баграмяна, оказавшегося первым из командующих фронтами, которому удалось добиться значительного успеха в медленно разгорающейся битве на просторах северо-западных земель Германии. К восьми часам вечера отдельные подвижные группы 4-й Ударной армии генерала Малышева сумели внезапным ударом захватить неповрежденные мосты через Эмс – чистое золото по военным меркам. Через часы, за которые спешно собранные тыловые части американской дивизии пытались отбить переправы у держащихся за них ногтями и зубами десантников, уже вдоль северного берега реки прошла, отслаивая от Эмса, как стамеска, американскую технику и живую силу, головная бригада 3-го Гвардейского мехкорпуса.
– Кто? – вопросил вдыхающий холодный трубочный дым генералиссимус стоящего навытяжку генерала.
– Полковник Кремер, командир 8-й Гвардейской мехбригады.
– Где представление?
Генерал не понял, и Сталин с раздражением подумал, что даже хорошие новости ему приходится выслушивать от идиотов.
– Представление к званию Героя, обещанное командиру первой части, которая пересечет коммуникации.
– Да, товарищ Сталин. Командир корпуса, наверное, представит листы после завершения операции...
– Нам придется извести много чернил на подписи к наградным листам, товарищ Сталин, но это будет самой простой частью.
Шапошников был одним из немногих армейских военных, присутствовавших в последние дни на заседаниях Ставки. Ключевые фигуры – Жуков, Василевский – были в войсках.
– Да... Чернил в стране хватит. Гм... Значит, все-таки Баграмян, а не Черняховский. Интересно. Я не ожидал такого.
– Иван Христофорович в исключительно хорошем темпе разделался с противостоящими ему частями, не постеснявшись вовремя задействовать Вольского. Перед ним не оказалось крупных танковых частей, а вот Иван Данилович столкнулся с сопротивлением немецкого танкового корпуса, более устойчивого в гибкой обороне, чем американские части. Бывший «Герман Геринг». И вообще, в полосе Третьего Белорусского оказалось больше немецких частей, чем мы предполагали. Не знаю, можно ли в этом винить разведку – она сработала выше всяческих похвал...
Шапошников закашлялся под осуждающим взглядом Сталина, но справился с собой и добавил:
– Разведданных никогда не бывает достаточно. Что-то я не встречал в своей жизни ни одной карты, выкраденной со стола Рауса[128]. И хорошо. Потому что я бы ей не поверил. Просто так ничего достаться не может. Надо думать, как усилить 11-ю Гвардейскую, чтобы она наконец опрокинула чертова «Геринга», а то он нам всю обедню испортит...
Он снова начал кашлять. Сталин, сев, машинально постукивал трубкой по рукаву, задумавшись.
– Хватает ли ему противотанковых средств? – спросил он после непродолжительного молчания.
– Когда наши войска дерутся с германскими танковыми частями, противотанковых средств хватать не может.
Сталин посмотрел на Шапошникова несколько удивленно – такая формулировка ему понравилась. Открыв блокнот, он быстро записал фразу маршала, подчеркнув ее дважды.
– Усилить Черняховского. Всемерно. Пусть товарищ Жуков представит требования. Что с западным фронтом?
– Хуже. Ни недооценки не было, ни просчетов. Просто не хватает сил, чтобы ломать их в таком же темпе, как с востока. Спиной их держат канадцы и британцы на голландской границе, и хотя у них недостаточно сейчас сил и средств для решительного наступления, но тщательно беречь свои спины нашим войскам приходится. Единственным положительным фактором здесь является то, что наступающим частям приходится действовать против участка ответственности американских частей – в обороне те не так хороши, как немцы или англичане. Все перемешалось, армии толкаются и меняют зоны ответственности после каждого нашего значительного удара. На восемьдесят-сто километров южнее или севернее было бы еще хуже.
– Хороши... Сами они хороши. Чем закончился контрудар Коты? Его отпрепарировали?
– Пешка за качество. Ходжес и Киан[129] списали еще одну дивизию, а Стариков потерял силы и темп. На волоске все висело. Часы решили. Часы и роты. И самое важное – истощается авиация. Потери огромны, и особенно на западном фасе, где концентрация авиации вражеской возрастает с каждым днем. Действовать над полем боя становится все сложнее и сложнее.
– Никто и не говорил, что это будет легко. Но с вами, товарищ Шапошников, я согласен. Авиация на этом участке действительно заслуживает особого внимания. Спасибо за совет.
Маршал кивнул. Он был в официальной отставке с июня сорок второго, и его голос в Ставке был почти чисто совещательным, как и голоса всех остальных. Только решение самого Сталина было окончательным. Еще никому и никогда не удавалось навязать Верховному свою волю – только переубедить, причем ценой значительных усилий, напряжения и нервов. И никогда не знаешь, чем может закончиться такая попытка. Но на уровне «советов», которые старому армейцу давать позволялось, можно было направить мысли Вождя в соответствующем направлении. Шапошников был одним из немногих, кому Сталин демонстрировал свое уважение, и ему вообще позволялось больше, чем другим.
Конец дня 21 ноября встречали в разных местах по-разному. Экипажи кораблей идущих в океане эскадр, продиравшихся через непогоду, лязгали зубами от холода и напряжения. Многие не спали уже вторые или третьи сутки и не ожидали, что смогут уснуть и в эту ночь. Отстающая на несколько часовых поясов Европа полыхала орудийными вспышками, контрастно высвечивающимися на фоне чернеющего неба. В нем проносились рыжие росчерки советских и немецких реактивных снарядов, ищущих пехоту и технику, нащупывали друг друга мечущиеся с места на место батареи, поднимались в воздух твари ночного неба – русские «Ночные Ведьмы» и немецкие Nachtschlacht-flieger-Verbanden[130], стервятники, слетающиеся на свет и на звук. Еще восточнее мчались на всех парах составы, влекущие к фронту людей и оружие, чтобы напитать войну. Пятнадцать составов – одна дивизия. И назад – с превращенными в металлолом боевыми машинами, безвозвратными потерями бригад и корпусов, с санитарными поездами, за которыми в пропитавшемся кровью и гноем воздухе висел беззвучный крик. Круговорот веществ в природе, насмешка над школьными штампами.
