Сергей Анисимов
Вариант «Бис»
Никто этот заход не сделал, потому что ненормальный «вархаук»[72] был никому не нужен – люди были слишком заняты уничтожением подобных себе. Покрышев подобрался к убийце вплотную, перезарядил оружие. Немец маневрировал как сумасшедший, теряя высоту с каждым виражом. Он явно был хорошим летчиком и знал, как выжать все возможное из своей машины, но каждый раз, оборачиваясь через правое плечо, он натыкался на взгляд русского. Когда высота кончилась и небо неожиданно стало пустым, как часто бывает в групповых воздушных боях, они остались одни. На горизонтали, даже у самой земли, «мессершмитт» был быстрее – но оторваться рывком оказалось невозможно, потому что Покрышев держался в правом пеленге всего метрах в пятнадцати – и продолжал улыбаться. Пилот «мессера» уже понял, что это конец, его уже начало затягивать темнотой, он последний раз обернулся и посмотрел в лицо доворачивающему на него истребителю. Покрышев улыбнулся ему в последний раз и нажал гашетку управления огнем крыльевых пулеметов. Шесть стволов полудюймового калибра, покачнув самолет, прочертили короткий дымный пунктир, уперев свои трассы в кабину германского истребителя. Пробив бронестекло, они маленькими белыми вспышками, похожими на зажигающиеся электрические лампочки, замигали внутри, разрывая кинетикой бакелит[73] и алюминий приборной панели, протыкая человеческую кожу. Покрышев проводил взглядом уходящий вниз самолет с покрытым снегом горным пиком на охряном круге (австриец, наверное) – и только его тогда сведенное судорогой лицо немного расслабилось.
Менее сильными, менее направленными эмоциями могут быть кураж, ярость, гордость, гнев. Многие летчики, наоборот, подавляют в себе сильные эмоции, делая ставку на хладнокровие, умение и опыт. Покрышев видал и то и другое. Пилот современного истребителя, бросающего свое звено на многократно превосходящую его числом группу самолетов, не может быть спокоен. «Сдохни со мной, сука» – это фраза, которую воспринимают мозги атакованных им пилотов. И если уровень ярости летчика, да еще помноженный на его умение, выше, чем у противника, исход боя обычно предрешен. Ну и чем это отличается от того же викинга, который, грызя щит и выкрикивая что-то неразборчивое на стародатском, прыгал с мачты на палубу вражеского драккара? Товарищ Дарвин, несомненно, исторически прав, Энгельс с ним согласился, но за последние пару тысяч лет люди ненамного изменились... Смешно сказать, но и суеверия тоже очень хорошо помогают бороться со страхом. Взять хотя бы Шутта[74]. Уж на что смелый парень, спокойный в воздухе, хладнокровный, а перед каждым вылетом тарелки бьет, никак его отучить не удается, как ни пытались. Тоже не просто так, наверное? Или еще один есть, который на землю садится рядом с самолетом, посидит немножко – и все, готов лететь. Так что не надо путать трусость и страх. За трусость расстреливают, иногда даже свои, некоторым приходилось. А вот страх каждый испытывает сам по себе, в кабине никого, кроме тебя, нет, и в лицо никто не заглядывает: а не боишься ли ты? Бояться не стыдно, страх совершенно нормален, но вот подавлять его на некоторое время надо уметь.
К сожалению, все отработанные методики и ритуалы предназначались для неба, а на воде летчики чувствовали себя уязвимыми – дальше некуда. Хорошо завидовать морякам, когда сидишь где-нибудь на суше. Дескать, форма с якорями, салфетки на столах, вода горячая из-под крана течет. А вот когда проблюешься за борт от первой зыби, прожаришься в машинном отделении, увидишь, как стоит торчком лом на палубе сам по себе, потому что включен ток в обмотке размагничивания, – тогда чуточку задумаешься.
Но это так, прелести жанра. Хуже всего – непрерывно ощущать нацеленные в тебя глаза из невидимого. Это примерно как выйти голым на абсолютно пустынную улицу. Вроде на тебя никто и не смотрит, но ощущение жуткое, как будто все показывают пальцами, из каждой подворотни мерещатся чьи-то глаза. Так и в море: все время кажется, будто на тебя кто-то смотрит, или из-под воды, или из проплывающего мимо облака. И ведь не узнаешь, правда это или нет, пока из ниоткуда не устремится к борту бесшумный пенистый след или с воем не выпадут из облака пикировщики с изломанными чаячьими крыльями. На психику давит отвратительно. Но, опять же, это, так сказать, предварительный этап – поскольку, когда дело дойдет до стрельбы и бомбежки, их результаты становятся гораздо более фатальными, чем на суше. Мало того, что цель вражеских бомбардировщиков сведена к одной точке, к тебе, так еще если и не убьет прямым попаданием, то потонешь ни за что, ни про что – хуже смерти не бывает.
Есть и еще один фактор. Над морем пользоваться парашютом большого резона нет. Одно дело, когда прикрываешь, скажем, погрузку в порту или конвой вблизи берега. Тогда, если собьют, есть шанс, что подберут катера. И совсем иначе, когда дерешься над открытым морем, где никого рядом нет и можно утонуть или замерзнуть за час-два. Покрышкину в свое время запретили охотиться на транспортники над Черным морем, потому что ведомый, не вытерпев, рассказал дома о том, как он один раз едва не столкнулся с падающим трехмоторным Ju-52. Вот запретили, и все – а может быть, сейчас поспокойнее на душе было бы.
Большинство летчиков авианосца боролось с мыслями о холодной океанской воде, в которую, может быть, придется спускаться, если собьют. Некоторые верили в клятвенные обещания командования задействовать на спасение сбитых летчиков, если такая надобность возникнет, корабельные гидросамолеты. Оптимизм не порок, а может, и действительно не захотят разбрасываться Героями. Летчиков поплавковых КОР-2 (их периодически называли еще и Бе-4, по имени конструктора) готовили не слабее, чем раковскую эскадрилью, тоже много летали, много искали, бомбили условные подводные лодки, практиковали взлеты с катапульт... Тоже опытные и суровые были ребята, нечего сказать. Раков пару человек из них даже знал. КОР-2 был неплохой машиной, хотя и выглядел как игрушка, его выпускали уже лет семь, маленькой серией, и никогда особо активно не применяли. Считалось, что для «большого флота» Бериев сделает новую машину, – но что-то у него, видимо, не заладилось, а может, и начальство устраивала еще не старая модель, но пока ни о чем другом слышно не было. Радиус катапультного самолета был не особенно велик, и при встрече с истребителем он был, в общем-то, обречен, поскольку имел для обороны лишь один винтовочного калибра пулемет у стрелка. Но в его полезности никто не сомневался – несколько десятков лишних тонн авиатоплива не были для «Советского Союза» большой проблемой по сравнению со скорлупкой «Чапаева».
В общем, пока по авиагруппе было объявлено «расслабление», многие не то чтобы не просыхали, но просто все время были чуть-чуть навеселе. С точки зрения политруководства, это требовалось гневно осуждать, но больших возможностей да и желания делать это у военкома авианосца не имелось. В отличие от многих представителей своей специальности, он не был ни дураком, ни сволочью, а, наоборот, вполне нормальным и неглупым мужиком, обладающим здравым смыслом, юмором и здоровым количеством цинизма. Придраться к нему никто не мог, и, наоборот, очень ценили, назначив на столь ответственный пост. Все политинформации проводились вовремя, планы политзанятий с матросами, старшинским составом и офицерами были расписаны по неделям и четко соблюдались, зачеты сдавались вовремя и на хорошие оценки, члены партии и комсомольцы были в надлежащем балансе. По совокупности всего этого он считался прекрасным политработником, ответственным и достойным.
На «Чапаеве» к нему относились вполне хорошо, считая его своим, на что также были причины. Военком Терещенко смотрел сквозь пальцы на поведение летчиков, поскольку они не были смешаны с командой и никакого «разлагающего действия» на нее не оказывали. К тому же они вели себя совершенно спокойно – просто расслаблялись умеренным количеством алкоголя, не буяня и не стуча друг другу в морду. Он видел, что среди них много седых не по возрасту, много двадцатипятилетних, выглядящих на тридцать пять, носящих на груди нашивки трех-четырех ранений и на лице шрамы заживших ожогов. Для приведения в полностью здоровый вид всю группу надо было прежде всего отправить на берег, где они чувствовали бы себя уверенно, к тому же объявить, что в ближайшие полгода никакой войны не будет. Потом дать нажраться пару раз до состояния полного изумления, дать провести отпуск у моря с нескучной девчонкой, у кого нет – предоставить, и только после до-о-лгого перерыва снова отправлять на войну, причем постепенно. Поскольку обо всем этом приходилось только мечтать, небольшой выпивон был идеальным средством держать их до начала боев в человеческом состоянии, не превращая драконовским контролем боевых офицеров в озлобленных невропатов.
Двадцать седьмого к одиннадцати часам вечера эскадра вошла в затемненный Эбельтофт-Виг, бухту Эбельтофт. Маленькая база, надежно скрытая от посторонних глаз, была уже неплохо оборудована. Боновый заградитель перекрыл проход в сетях, отгораживающих участок бухты от подлодок и диверсантов, эсминцы выстроились полукругом снаружи, непрерывно ведя наблюдение. Огонь по катерам было приказано открывать, не запрашивая опознавательный, – как и по любым рыбачьим лодкам и шхунам, зашедшим в запретную зону.
– Ну, успели мы? – первым делом спросил Левченко, когда командующий базой офицер с осторожно подошедшей к борту весельной шлюпки взобрался по трапу на палубу линкора и передал пакет с приказом.
– Так точно, товарищ вице-адмирал.
– Где Трибуц?
– Товарищ комфлота в Ханстхольме, на передовой базе, с крейсерами. Вам приказано дозаправляться и грузить продовольствие.
– Знаю... – Левченко, наклонив голову, нетерпеливо читал бумаги при свете низко склоненной лампы. – Сколько у нас времени? Как разведка?
– Пока ничего нового, товарищ вице-адмирал. Корабельная и воздушная разведки пока ничего подозрительного не засекли, из штаба тоже никаких горячих сообщений нет. Но приказано грузиться не задерживаясь.
– Это-то ясно... – адмирал осмотрел опоясывающую бухту с запада и севера цепочку возвышенностей, не очень характерную для датского побережья деталь. – А вы вообще в курсе, каперанг?..
– В курсе, – спокойно ответил тот, даже не заставляя закончить фразу. – Но пока можно не беспокоиться особо. За последние три дня ни одного контакта с надводными кораблями нет от самого Ставангера. Четыре дня как катерники дрались у выхода из Скагеррака, на меридиане Сегне.
– Ага. И что?
– Дивизионом наткнулись на шнелльботы, была стрельба, одного потеряли – прямое попадание, взорвались баки.
– Так, а что авиация?
– Летают, – офицер пожал плечами. – Тут рядом хороший аэродром под Тхорсагером, – адмирал подумал, что название он произносит неправильно, но поправлять не стал, вдруг его местные действительно так называют.
– Второго дня сбили Do-215, редкая птица, вообще-то. Догнали и шлепнули.
– Ничего разглядеть не успел?
– А на что тут глядеть? – каперанг обвел темное пространство вокруг рукой. – Резервуары на берегу, пакгаузы, пара пирсов, пустой поселок Все. Так сюда месяц тральщики базировались, а до того рыбаки. Никаких причин особо на эту дыру обращать внимание нет.
– Ну и слава Богу, – Левченко кивнул, вполне довольный. Никому не известная дыра рядом с приличным аэродромом – ничего лучше для передовой базы и придумать нельзя.
К сожалению, хорошо взятый темп пришлось сбавить, застряв в Эбельтофте почти на неделю из-за неясности политической ситуации. Немцы все еще продолжали драться, и войска союзников точно так же продолжали продвигаться на восток, изредка прощупывая советский фронт дальними разведчиками – которых иногда удавалось перехватить немцам, иногда нашим, а иногда и не удавалось вообще. В течение двух дней, когда стало ясно, что исчезла срочность, заставившая гнать эскадру через Балтику сначала в одну, а затем в другую сторону, степень готовности постепенно понизили, поработав с механизмами и котлами. В такой задержке имелись положительные стороны – так, например, Левченко здорово поднатаскался в общении с командирами кораблей, избежав сложившейся традиции «как поведу, так и будет»[75]. С другой стороны, такая стоянка после рывка здорово напоминала Мадагаскарское стояние другого недоброй памяти адмирала. Да и идущие в небольшую бухту транспорты с большим количеством разнообразного продовольствия могли кого-нибудь умного насторожить. Для предотвращения этого снабженцев перенацелили на бухту Аргус всего в четырнадцати милях к западу, где бочки и мешки перегружали на баржи, растаскиваемые буксирами к северу и югу, а с них потом снова разгружали на берег.
Тем не менее, время, в целом, работало не на немцев и их прикидывающихся невинными овечками западных союзников, а на советскую сторону. Линия продвижения советских войск, которая отодвигала скорее всего обреченную буферную зону от прочно уже завоеванных позиций в Германии и Дании, медленно перемещалась на запад и юг, распираемая изнутри накачиваемыми в вытянувшийся вдоль балтийского побережья «язык» пехотой и техникой. Доводимые до полной укомплектованности полки ПВО занимали позиции вдоль и севернее 53-й параллели, в Дании и Прибалтике – там, куда, скорее всего, должен быть направлен удар стратегической авиации противника. Еще одна мощная группировка прикрывала юг страны и Румынию с Болгарией и югославскими портами, базируясь на тыл остановившихся перед Карпатами и австрийскими Альпами фронтов.
На центральном участке огромного фронта в глубину советских позиций вдавался огромный клин – почти вся Чехословакия, Австрия, часть Венгрии, а за ними германские земли, от Бранденбурга до Тюрингии. На все это богатство давно с вожделением поглядывал товарищ Жуков, но его пока придерживали, накапливая силы до невиданной в истории концентрации. Напавший в июне сорок первого Гитлер с его танковой мощью был щенком по сравнению с тем военным потенциалом, который накопили придержавшие свой рывок фронты буквально за месяц. Готовились фотокарты и планы, сотни эшелонов с боеприпасами и топливом разгружались в непосредственных армейских тылах, чтобы сократить расстояние, на которое их придется перевозить, когда наступление наконец-то начнется. Пока оно велось на уровне пехотных батальонов – полчаса артиллерийской подготовки, перепахивающей немецкие окопы и расклепывающей бетонные колпаки дотов, затем с криком «ура» батальоны поднимаются в атаку, немцы, напуганные началом давно ожидаемого страшного русского наступления, выбираются из блиндажей второй линии окопов, и тут батальоны ложатся, не добегая до разорванной проволоки, и артиллерия работает еще пятнадцать минут. Так было раз двадцать за две недели, то в одном месте, то в другом. Каждый командарм придумывал свои собственные трюки, нередко проявляя незаурядную изобретательность, и все это служило одной цели – помотать врагу нервы, не дать ему перебросить войска на север слишком рано. Удивительно, какое удовольствие может испытывать мужчина, мотая кому-то нервы, а ведь считается, что это исключительно бабское развлечение. Развлекались все – от артиллеристов до пехоты, которой давно так хорошо не жилось. Нет, все-таки научились воевать к сорок четвертому, в большинстве, конечно...
Так тянулось время, непонятно почему. 7 ноября наконец произошло событие, которое оказалось спусковым механизмом всей гигантской цепочки действий, приведшей к самой ненормальной международной бойне в истории человечества. К облегчению многих советских военачальников и дипломатов, посвященных в круговорот секретных дипломатических и военных движений обеих сторон, таким событием стал не праздничный банкет в Московском Кремле, а произошедшие в этот же день в США президентские выборы, на которых на четвертый срок президентского правления был переизбран Франклин Делано Рузвельт.
Связать новый политический фактор (точнее, продление срока действия старого) с Началом помог эпизод в Югославии. В тот же самый день, седьмого, несколько десятков «лайтнингов» на максимальном, видимо, радиусе действия атаковали колонну 37-й армии, при штурмовке погиб командир корпуса генерал Котов. Закончив с колонной, то ли те же, то ли уже другие «лайтнинги» обрушились на аэродром, где базировался 866-й истребительный авиаполк. Двое из поднятых по тревоге ЯКов дежурной эскадрильи были сбиты «молниями» на взлете, оба пилота погибли. Уцелевшая шестерка, во главе которой оказался Колдунов[76], сумела как-то вывернуться, набрать высоту и устроить карусель с американцами, в течение каких-то секунд сбив не то три, не то пять истребителей. Подойдя затем на несколько метров к ведущему американцев, Колдунов в упор продемонстрировал ему свои красные звезды, и на этом бой закончился.
Все это можно было бы объяснить не такой уж редкой на войне ошибкой, но в документах, найденных в обломках сбитого «лайтнинга», нашли полетные карты с четко обозначенными целями на советской стороне фронта. Как только известие об этом эпизоде достигло по цепочке связи Ставки, наработанный механизм пришел в действие. Через полчаса командующий военно-морской базой Эбельтофт капитан первого ранга Костан в своем домике и командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц в графском дворце на выходящей к морю окраине Ханстхольма были вызваны к линии правительственной связи и получили приказание поднимать по тревоге все силы флота и эскадру. В считанные часы, как только подняли пары в четверти котлов и долили в цистерны израсходованные за сутки на внутренние корабельные нужды тонны мазута, корабли вышли в море. Через несколько дней, собственно, все и началось.
Узел 5.0
8-10 ноября 1944 г.
Верховный Главнокомандующий в белом мундире с одинокой Золотой Звездой сидел за председательским местом огромного стола в комнате совещаний Ставки в Кремле. Перед ним лежала простая бумажная папка с двухзначным номером, этот же номер был от руки написан в верхнем правом углу каждой страницы, находящейся внутри. Точно такая же папка лежала перед каждым присутствующим.
– Ну и что вы об этом думаете? – ни к кому конкретно не обращаясь, мрачно спросил Сталин.
Все продолжали молчать. Сталин поднял глаза и обвел лица преданных ему и стране людей тяжелым взглядом. Отсутствовало несколько человек, которых он хотел бы сейчас видеть. Правительственная связь позволяет каждодневно держать в узде любого генерала или директора индустриального гиганта, но он всегда предпочитал смотреть в лицо человеку, с которым разговаривает, чувствуя, как одна отдельная человеческая воля замещается на собственную волю Сталина, на волю советского народа.
Сидевший на противоположном краю стола Шапошников согнулся, пытаясь подавить приступ кашля. Сталин поглядел на него с искренней жалостью: шестидесятидвухлетний маршал был ему действительно родным и нужным человеком.
– Я полагаю, товарищ Верховный Главнокомандующий, – наконец прервал затянувшееся и ставшее уже опасным молчание Маленков, – что все это чистая проформа, и наши слова и действия не имеют никакого значения для политического развития ситуации. За исключением только одного случая, а именно – мы на все соглашаемся и остаемся, таким образом, при своих. Но стоило ли тогда так долго ждать?.. Мне кажется, нужно ответить отказом и использовать этот день так же, как мы использовали остальное время. А еще лучше – просто проигнорировать требования и, может быть, получить еще день отсрочки.
С полминуты все размышляли.
– Лишний день отсрочки ничего не решит. Практически все, что может быть сделано, уже сделано. Гитлер убит заговорщиками, немцы открыли Западный фронт, и сейчас колонны бывших союзников идут в нашу сторону. За день они сумеют пройти лишние сто – сто пятьдесят километров...
– Что все равно мэньше, чем разделяющее нас пока расстояние, – заметил сам Сталин.
– Так точно. И если мы за это время начнем решительное наступление в центре, у нас все-таки будут несколько дней форы. С одной стороны, это позволит им атаковать наши колонны на марше – при условии, если нам за эти дни удастся прорвать немецкую оборону на значительную глубину. Такое встречное сражение нам, в принципе, выгодно. Несмотря на большую степень механизации американской и английской пехоты, мы обладаем подавляющим превосходством в танках и авиации поля боя, что может оказаться решающим. В то же время, если наступление не начинать, то западники окажутся перед нашими хорошо подготовленными позициями...
– Я с вами нэ согласен, товарищ Жуков, – Сталин задумчиво крошил сигарету. – В наступлении войска союзников, особенно американские, весьма хороши, особенно если задействуют свою тяжелую авиацию по переднему краю... В принципе, они нам это и предлагают в своем «заявлении», – он с негодованием ткнул пальцем в раскрытую папку. – Остаться на месте и ждать их подхода, после чего нам, возможно, выделят сектор в оккупированной нами же зоне. И это все, что они могут нам предложить? Не выйдет!!!
Верховный Главнокомандующий встал со своего места и упер сжатый кулак в папку, как будто вдавливая ее в стол. Со злобой произнеся несколько сложных грузинских слов, он снова оглядел всех и каждого.
– Я не услышал вашэго заключения, товарищ Жуков, – сказал он, буравя того взглядом.
– Мое заключение в том, что надо атаковать немедленно.
– Так...
– И атаковать по всему фронту, снести артиллерией и авиацией их передний край, на отдельных участках сконцентрировать огневую мощь на всю глубину, прорвать оборону, ввести в прорывы танковые армии и, не останавливаясь, идти в сторону запада. Первые же встречные части американских или британских войск втянуть в маневренные бои на больших скоростях, с максимальным использованием авиации, чтобы они не могли передвигаться свободно. Дальней авиацией напрячь их армейский тыл, сконцентрировавшись на железнодорожном транспорте и складах горючего. Армейской авиацией долбить ближнюю зону. Мы все это обсуждали много раз, все войска изготовлены, осталось только отдать приказ. До начала фактических боевых действий с ними какое-то время все равно останется, так что за день-два сконцентрированные сейчас войска перестанут представлять из себя настолько кучную цель. А до начала собственно столкновений пехоты они вряд ли решат применить тяжелую авиацию в полном объеме – это не в их «демократическом» духе. Важно учитывать моральное состояние их войск. По многим данным, и американцы, и англичане испытывают внутренние политические трудности, чему свидетельство, в частности, и это заявление. Чувствуй они себя поувереннее в политическом отношении, просто молча ударили бы по нашим позициям двумя тысячами бомбардировщиков, только после этого официально приняли бы предложение Германии, а потом уже разбирались бы и с нами. Картина была бы куда более мрачная. Так что... Сейчас десять часов вечера. Это, на мой взгляд, идеальный момент, чтобы отдать приказ фронтам о переходе в наступление с действием по основному варианту, с максимальными усилиями в полосах 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов, вспомогательными целями для всех остальных и переходом в активную оборону на северных участках. За ночь засечь какие-то изменения в зоне нашего переднего края невозможно, мы немцев щупаем уже месяц, так что они несколько попривыкли. Есть шанс поймать часть немецкой авиации на аэродромах, хотя я на это особо не рассчитываю, и вообще пробить линию их стратегической обороны достаточно быстро – если не слишком стремиться свести вектора всех успешно продвигающихся армий в сторону Берлина.
– Вы полагаете? А как насчет огромного политического значения, которое сыграло бы взятие вражеской столицы в ближайшее время?
– Не буду спорить, товарищ Сталин, это было бы очень ценно. В политическом и моральном отношении, конечно, да. Но даже силами одного фронта Берлин не взять, его оборонительные рубежи значительно мощнее даже тех, что мы сейчас имеем перед собой, и попытка прорвать их с ходу заведомо обречена на провал с неприемлемыми для нас потерями. Поэтому подготовленный основной вариант наступления все еще является наиболее выгодным.
– Штеттин—Виттенбург и Шлибен—Магдебург?
– Так точно, Штеттин—Виттенбург и Шлибен—Магдебург, – кивнул Жуков. – Это позволит нам одним рывком глубоко вклиниться в центральную часть Германии, соединиться с северным соседом и принять бой на выдвинутых позициях не в вязких укрепрайонах, а на равнинах, в германском стратегическом тылу.
– Жаль все же, что не удалось тогда потянуть время... Все испортил нам тот их удар... Теперь все не так, все в других масштабах. План «Бэ». Вариант «Бис»...
Голос Сталина был теперь приглушен.
– Мы столько раз обсуждали это, товарищи, но теперь пришло время принять решение, которое будет окончательным. Да или нет. Берем мы на себя эту ответственность и рискуем потерять очень многое, или принимаем их предложения, начинаем переговоры, и тот, кто станет править Германией вместо покойника Гитлера, смотрит на нас с видом победителя. Нет большей мудрости, чем заставить других воевать в твоих собственных интересах... И нет большего разочарования, чем когда это не удается.
Вождь советского народа усмехнулся в первый раз за вечер.
– Во сколько вы предлагаете начать наступление?
Начало двухчасовой артподготовки запланировано на четыре утра. Еще до ее окончания войска первого эшелона должны в сумерках ворваться в расположение германских войск. К окончанию первого дня наступления вся глубина их обороны должна быть прорвана нашими частями.
– Знаете, что это напоминает? К дому человека подкрадываются грабители, собираются ломать дверь, и в тот момент, когда они заносят топор, этот самый человек начинает неожиданно ломать дверь изнутри, им навстречу. Что в такой ситуации должны чувствовать бандиты, грабители?
– Наверное, удивление.
– Удивление, остолбенение, растерянность, – Сталин делал резкие жесты правой рукой при каждом слове. – А растерянность в бою – это поражение. Основной вариант я утверждаю. За сорок минут до начала зачитать обращение к войскам. Они имеют право знать, на что мы идем... У кого-нибудь есть возражения по существу вопроса?
Возражений не было, как легко было догадаться. Советское государство было поставлено в безвыходное положение. Заключившая сепаратный мир со своими западными противниками постгитлеровская Германия, тело вождя и вдохновителя которой сейчас догорало в бензиновом костре во дворе Имперской Канцелярии, не была, конечно, победительницей. Именно этот факт позволил удержаться кабинетам Черчилля и Рузвельта. Германия была побеждена, повержена, обращена в руины и сдана на милость своим победителям. Как гласит американская идиома: «Победа – это когда все солдаты противника убиты и все его вещи поломаны». То, что из числа победителей по политическим причинам были исключены русские, было куда менее важным. В конце концов, они кое-что себе уже получили и вообще уцелели только благодаря союзной помощи. Празднование победы над Германией, вылившееся в бурное ликование, прокатившееся по победившим странам, оставляло мало места для размышлений о каких-то там русских, продолжавших воевать непонятно зачем. Во время Первой мировой, фактически признав свое поражение, они заключили мир с Германией, которой до окончательного военного краха оставалось два шага, а после победы западных Союзников во Второй так же остались в дураках, с недоумением пытаясь понять, как же это получилось. Это, судя по всему, в природе славян. Примерно так выглядело общее представление о положении на Восточном фронте. Насколько оно было далеко от истины, показали уже ближайшие дни.
Девятого ноября 1944 года советские войска начали третье стратегическое наступление за год. В три часа ночи большинство подразделений было поднято по тревоге. Выбегающие из блиндажей и землянок солдаты ощущали вокруг массовое шевеление. Поуркивали моторы, ржали лошади, что-то перезвякивало в темноте, наполненной топотом бегущих ног, отдаленным гулом двигателей и приглушенными человеческими голосами. Каждый полагал, что он стал последним проснувшимся в это очень рано начавшееся утро. Офицеры кучками стояли между опутанными маскировочными сетями капонирами, негромко переговариваясь и то и дело поглядывая на часы. Всем было ясно, что давно по какой-то высшей причине задерживаемое наступление начинается сегодня.
Солдат и офицеров полка самоходной артиллерии, уже три недели назад приданного 4-му Гвардейскому стрелковому корпусу генерала Гагена, входившему в 8-ю армию под командованием Старикова, собрали побатарейно, и старшие офицеры с политруками зачитали им приказ главнокомандующего о переходе фронтов в решительное наступление, имеющее своей целью окончательный разгром врага. Приказы объявляли о предательстве бывших союзников и призывали громить их без жалости. Возбужденные голоса бойцов раздавались со всех сторон, приказы практически одновременно были доведены до всех низовых звеньев войскового управления.
Части были скучены. Через каждые триста метров располагались позиции полковых пушек или батарей зениток, ровными рядами выстраивались по сторонам проезжих путей капониры с тягачами, танками, самоходками, десятками армейских грузовиков. От сотен землянок тянулись невидимые в темноте тропинки, стягивающиеся в ходы сообщения, ведущие в лежащие в полутора километрах окопы переднего края. Время шло неимоверно медленно. Войска получали горячую пищу, много раз проверенные ориентиры и отметки уточнялись ротными и командирами батарей. Каждый артиллерийский наблюдатель, каждый командир стрелкового батальона или танковой роты имел тщательно прорисованный фотопланшет, демонстрирующий наложенный на координатную сетку вид сверху ближайших сорока километров германских позиций, с выделенными кружками и стрелочками ДОТами, пулеметными гнездами, месторасположением известных штабов и складов. Все это было вызубрено наизусть, зачеты сданы на рельефных макетах. Наступление готовилось слишком долго, чтобы насобачившиеся в этой азартной игре штабисты могли допустить сбои на самом первом этапе. В паре километров позади артиллеристы торопливо свинчивали защитные колпачки со взрывателей выложенных на брезент в ровиках снарядов, рядом подвывали моторы подходящих из тыла машин с рядами рельсовых направляющих на кузовах.
– Боишься? – командир самоходки номер 222 присел рядом со своим братом, всего месяц назад распределенным в его батарею прямо из училища, вдвоем с которым они теперь составляли огневой взвод.
